Звёзды в глазах твоих ловить (18+)

Большая охота перед той самой резнёй в волчьей слободе обещала быть очень удачной: разведчики доложили о том, что зимние потери в лесу были малыми, что зверьё неплохо отходит от суровых холодов. Сонхва, когда они шли рысцой до Переднего края, с которого традиционно начиналась охота, горделиво говорил, что отец наконец-то принял его желание отправиться в путешествие до Синего ската в поисках новых торговых возможностей. Он настойчиво звал с собой в этот поход и Юнхо, однако тот лишь усмехался и отвечал, что будет ждать с нетерпением их с Хонджуном возвращения, но сам не пойдёт: наступала пора ранних работ в саду и ягоднике, надо было строить новые теплицы на огороде, так что... Сонхва впервые тогда не возразил, на замечание о нём и Хонджуне, и Юнхо, молча на него покосившись, горячо взмолился Мати Луне о том, чтобы ничто не помешало больше этим двоим обрести уже друг друга. «То-то Хонджуна давно плачущим не видел, — с удовольствием подумал Юнхо. — Дай им, дай им, Мати Луна!» Не услышала его Мати Луна. Чёрным гаревым горем обернула она богатую уже в первые три дня Большую охоту. И даже сейчас, когда Юнхо просыпается среди ночи, чудятся ему иногда со сна дикие, налитые кровью глаза и кровавая пена, что стекала на ноздреватый последний снег из пасти Мин Донхёка, который, хрипя и заваливаясь набок, кричал им дико и отчаянно: «Слобода! Кочевье жжёт слободу! Они убили всех! Всех! Волки! Наша слобода!» К последним его словам рядом с ним уже никого не было, кроме Юнхо, который быстро оборачивался, чтобы осмотреть раны Донхёка и попробовать ему как-то помочь. Но юный волк, четырнадцатую весну которого они праздновали только неделю назад, уже отходил к чёрной Жатве. Три длинные стрелы, одна из которых пришлась прямо в живот и пронзила его почти насквозь, не оставляли сомнений в том, что больше никогда его весёлые чёрные глаза не посмотрят на этот мир с очень симпатичного и простодушного человечьего лица. Волчонок умер на руках застывшего от горя Юнхо, и старший закрыл его мгновенно покрывшиеся белой мутью глаза навсегда. Чон опустил его в последний раз дрогнувшее в мучительной агонии тело на землю, обернулся и стрелой полетел к слободе. Никогда в своей жизни, ни до, ни после, Юнхо не чувствовал такой боли в сердце и душе от того, что столько горя, ужаса и тоски было вокруг него. Он и сам еле мог двигаться от этого ужаса и тоски. Чон Сонмун был среди тех, кто успел уйти в лес, но его ранили по дороге, когда подлые кочевые твари стали посылать свои стрелы наугад в спины бежавших к лесу выживших в той страшной резне. Это было подло и жестоко — как и всё, что сделало кочевье с их слободой. Юнхо не успел попрощаться с папой: мужчина был обречён сразу, стрела прошила его спину и вошла почти до середины, но отец Хонджуна, смертельно раненый в живот, всё же смог, через силу, обернувшись волком, дотащить папу Юнхо на себе до убежища в корнях Чёрной сосны. Там они оба и умерли в окружении бледных от горя и страха омег и нескольких мальчишек-альф. Умерли вместе с ещё двумя десятками пожилых волков, не сумевших справиться со своими жестокими ранениями. Там их тела и нашёл Юнхо, в то время как Хонджун бешено выл над телом своего младшего брата, который задохнулся в дыму, запертый ублюдками-перелётчиками ради забавы в подожжённом ими небольшом домике лекарей-старичков Га, куда Санни обычно бегал вместе с Хонджуном учиться врачебному делу. Скорее всего, отец Хонджуна надеялся, что Га приведут с собой мальчишку: их домик был почти с краю слободы, рядом с лесом, но стариков обоих убили почти сразу, видимо, так как их тела лежали во дворе, они не успели даже до калитки дойти. А дверь в их дом с узенькими оконцами была завалена перевёрнутой телегой. Там же они потом нашли и одного из младших братьев Хван Хёнджина, омежку Миджуна. Они были друзьями с Санни. И вместе любили собирать травы, носить старичкам Га чистую воду и лесной мёд для лекарств. Вот и погибли вместе. Юнхо нёс папино тело к дому, к догорающим в закатном солнце деревьям, и в голове у него, когда он обходил прямо на дороге сидящих и воющих от отчаяния своих друзей, была только одна мысль: надо дойти, положить папу под его любимой грушей и рядом с ним умереть. Юнхо хотелось умереть. Очень. И не только потому, что он не понимал, как можно пережить папину смерть, нет. Он не понимал, как можно пережить гибель всей той жизни, что была у них. Как можно жить без дома? Без сада, от которого остались в большинстве своём лишь дымящиеся страшные обрубки? Без могилы отца, от которой эти звери не оставили и камня, разметав кладбище и изрубив деревянные доски памяти? Как? И надо ли? Он положил Сонмуна под единственное оставшееся высоким дерево — ту самую грушу. Половина её дымилась, обугленная и страшная, а вторая была изувечена, изломана, как будто кто-то грубо рубил топором крепкие мозолистые ветки. Рубил — но так и не смог до конца справиться с упрямым большим деревом. Оно из года в год уже много лет одаривало всю слободу знаменитыми янтарно-жёлтыми плодами, сочными, сладкими настолько, что сок, если попадал на рубаху, оставлял плотные пятна, которые были сладкими ещё какое-то время после высыхания. Вонючее кочевье попыталось его убить — это дерево. Но груша стояла. Покалеченная, жестоко пострадавшая — не упала. Не покорилась. Она не даст больше плода и, наверно, высохнет и никогда не зацветёт, но… Но они не увидели её смерть, не смогли её победить. Она стояла как та самая доска памяти: не забыть, не простить — и не сдаться. Юнхо сидел под ней, рядом с телом папы, обхватив руками голову. Он покачивался и пытался вспомнить песенку, которую пел ему в детстве Сонмун, когда малыш Хо не хотел спать и капризничал. Колыбельная. Очень красивая, напевная, но... о чём там пелось? Юнхо не мог вспомнить. Только папин голос в голове — тихий, мягкий, низкий, глубокий… Юнхо всегда засыпал быстро и спал сладко под этот голос, а вот теперь… Он не мог вспомнить ни слова из этой колыбельной, чтобы спеть её папе в последний раз. Поэтому он просто качался и мычал. Наверно, больше не для папы, который даже, казалось, улыбался серыми ледяными губами — покойно и светло, лёжа здесь, под своей любимой грушей. Ему не нужна была песня. Она нужна была самому Юнхо, которому страшно хотелось заглушить дикий, тоскливый, многоголосый вой, что стоял над слободой и ранил, в кровь раздирал его сердце. Волки… Их души исходили чёрной болью по родным и близким. И никто в ту страшную ночь, никто, наверно, не верил, что можно что-то исправить или – жить дальше. Оказалось – можно. Потому что просто сдохнуть от тоски было бы слишком жестоко и неправильно. Надо было отомстить. И надо было показать проклятому кочевью, что волков так просто не сломить и не уничтожить. Что не зря учили и пестовали их те, кто сейчас взирал на них из садов Большой Млечной, где покоятся мудрые. Что достойны они были чистых и нежных, кто благословлял их с ветвей Синего дерева, посылая своим альфам и оттуда свою любовь. Стая должна была выжить всем назло. И каждый стал выживать как мог. Чон Юнхо взялся за работу. Он одним из первых нашёл подходящее место под новый дом. Решил не строить большой, но обязательно хотел рядом с рекой. И чтобы была отличная небольшая, но уютная купальня. Юнхо обожал после тяжёлой работы в саду нежиться в огромном чане с тёплой водой, которая смывала не только землю и грязь, но и омывала душу, даровала покой и умиротворение. Чан — прочный, широкий, что мог свободно вместить и двоих — он сделал себе одним из первых. Купальни он ладил отличные, этому его дед учил. Когда-то. Несколько раз они с отцом ставили купальни в волчьи дома, но потом разросся сад — и это дело они забросили. А вот теперь Юнхо с особым удовольствием ладил именно небольшую, но очень удобную купаленку рядом со своим строящимся домом. Он старательно уходил в работу с головой, нырял в неё полностью: она очищала его думы и душу не хуже воды в его любимом чане. С самого утра (а Юнхо был ранней пташкой) он чётко решил, что и за чем будет сегодня делать — и не отвлекался ни на что, пока не вырабатывался до состояния, когда уже почти не в силах был двигаться — и совсем не мог ни о чём думать, чего собственно, и добивался. Как только каркас дома был готов, он разбил рядом небольшой огород. Ради него, пересилив себя, он сходил к старой слободе. Долго уговаривал себя зайти в свой чёрный, укрытый мглой запустения и боли двор, в свой почти сгоревший дом. Он знал: в летней кухоньке у папы в большом ларе хранились кулёчки с семенами на следующий год. Уж так было заведено в семье Чон. Всё делалось своим порядком, рачительно и продуманно. И сейчас Юнхо старательно делал всё так, как его учили. Если высаживать рассаду, то надо было уже начинать это делать, тянуть дольше было нельзя: он и так собирался с духом долго, чтобы прийти сюда. А время не ждёт, природа берёт своё… Кулёчки были нетронутыми, повезло. И не сгнили, пересыпанные солью и проложенные толстой сухой тканью. Заботливые папины руки, его дотошное внимание к тому, что долгое время было делом жизни его обожаемого мужа и сына, спасли эти драгоценные семена для Юнхо. «Папа, — шептали его сухие губы, когда он дрожащими пальцами перебирал семена, проверяя их пригодность к посадке. — Папочка… спасибо…» За дело он принялся рьяно, работал снова на износ. Полдня у себя не разгибался, полдня — помогал другим. Вместе с Сонхва, Сынмином и Хонджуном пытался поддержать тех, кто срывался с обрывов своей боли, показывая, что они не одиноки, что они по-прежнему члены единой стаи, что им помогут и никогда не оставят на съедение тоске и отчаянию. Волки приходили в себя медленно. И всё сильнее и сильнее наливалась в их душах, сердцах и глазах мстительная ярость. Они все каждый день нетерпеливо ждали сведений от разведчиков. Ни на одну работу в новой слободе не было столько желающих, как в отряды тех, кто рыскал по Погорью в поисках их обидчиков. И, наконец, волки их нашли. Юнхо в тот вечер как раз был у Сонхва и обсуждал с ним и Сынмином, что делать с бедным Чхве Саном, который медленно, но верно сходил с ума. Волк гневно, бешено огрызаясь на всех и вся требовал смерти всем, кто был хоть как-то виноват в гибели волчьей слободы, в которой он потерял всё, что имел. Сан отказывался напрочь даже пытаться жить дальше. Сынмин, приставленный к нему Сонхва, с глухой печалью говорил, что волк на грани, что он того и гляди уйдёт навсегда к Чёрному обрыву или как-то ещё прыгнет в огонь Жатвы смерти. Договорить и договориться о чём бы то ни было они не успели: в дверь ворвались, даже не стуча, разведчики. Это был Хван Хёнджин, а за ним торопливо вошёл Чхве Чонхо, бывший единственным бессменным членом разведотряда. Остальных Сонхва менял каждый поход, а Чонхо вытребовал себе право быть там постоянно. И Сонхва, который понимал, что спорить с этим упрямым альфой бессмысленно, согласился. Оба разведчика были едва одеты: видимо, только что обратились. — Они у большой лесной реки, в нескольких верстах по Белёсому кряжу вниз, в долине Хвоя, — быстро сквозь зубы сказал Хёнджин, которого явно вело от нетерпения. Как потом узнал Юнхо мимоходом, Чонхо пришлось почти силой, за загривок тянуть за собой Хёнджина, который рвался в одиночку напасть на становище. Его нельзя было отпускать в разведку, Чонхо предупреждал, но Сонхва… Он не мог отказать этому альфе, который так старательно делал всё, чтобы жить дальше — и так безнадёжно проигрывал в этом своему отчаянию и тоске. Хёнджин потерял слишком много в той резне… Слишком много, чтобы бедный Сонхва мог твёрдо отказать ему в его мольбе и запретить ему быть в отряде под надзором Чонхо. К счастью, Чхве не зря был самым сильным в стае, и Хёнджину пришлось сегодня смириться, иначе старший (а Чонхо был старше их всех) просто придушил бы его и утащил на себе. Новая волчья слобода поднялась мгновенно по первому мысленному зову вожака Сонхва, как будто все только этого и ждали. Юнхо всегда был добродушен, всегда. Он ненавидел насилие. Но он был одним из первых, кто мчался к становищу перелётчиков за Хёнджином и Сонхва. Стая настигла кочевье глубокой ночью, волки по команде Сонхва встали огромным полукругом, который прижал становище к реке, что не давало и шанса кому-то вырваться из окружения. И всё это время, пока волки готовились к нападению, они слышали, как кочевники буйно праздновали что-то: видимо, очередной налёт и богатую добычу. Чуткие волчьи уши дрожали от заполошных воплей пьяных альф, чьи резкие, противные голоса отдавались чёрным гневом в сердцах тихо скалящихся волков, которым строго было приказано держаться до приказа Сонхва. И они молча слушали, как жалобно кричали забиваемые на этот дикий, воняющий кровью и смертью пир животные. А Хёнджин и Юнхо, подобравшиеся в своём неуёмном желании терзать и уничтожать тех, кто погубил их мирные и счастливые жизни, совсем близко к крайним шатрам, неожиданно для себя услышали, как стонут, плачут и явно умоляют о пощаде в нескольких шатрах тонкими голосами омеги, с которыми, судя по пьяным крикам и смеху, развлекались не по одному альфе. И это были их, кочевые омеги! Не приводило кочевье в свои станы чужих омег, насиловали и убивали они их прямо на месте, а за своими тяжёлыми коврами, что накрывали их вонючие, вечно пахнущие потом, ужасом и злобой дома, мучали своих же, из своего же племени омег! — Твари поганые, — процедил Хёнджин, блестя в небо своими прекрасными голубыми глазами. — Что можно делать такого, чтобы омега так мучился… — Это нелюди, волк, — рыкнул в ответ Юнхо. — Тебе не понять. Они ждали почему-то долго, Юнхо казалось – вечность. Но Сонхва всё не отдавал приказа нападать. Потом выяснилось, что некоторые волки отстали, так как добивали разбросанные вдоль реки небольшие передовые и охранные отряды кочевников, которые оказались не такими уж и тупыми и попытались сделать хоть что-то, чтобы оберечь себя. Правда, напрасно. Когда они услышали такой долгожданный вой, что набатом прозвучал в их головах, – вой Сонхва «В бо-о-ой!», вся округа взвилась и ожила от мелькания чёрной, белой, рыжей шерсти. Лес как будто зашевелился весь – и ринулся на пёстрые шатры людей, которые так беспечно понадеялись, что расстояние или время, горный кряж или чаща защитят их от тех, кого они так жестоко и подло лишили всего самого ценного. Юнхо, кинувшийся в самую гущу боя, по дороге зацепил когтями несколько животов, вспарывая их одним движениям, потому что пьяные, растерянно кричащие от ужаса и ничего не понимающие кочевники поначалу, казалось, вообще не способны были оказать настоящее сопротивление. Они выскакивали полуголыми, со своими короткими саблями наперевес, но не успевали и взмаха сделать, покорно ложась в лужу собственной крови под яростным натиском оскаленных пастей и блистающих в предрассветном тумане когтей. Всё-таки они явно привыкли надеяться больше на стрелы и конные атаки. Сейчас же, отданные в лапы не знающей пощады, пришедшей исключительно чтобы убивать их стае, они проиграли сразу и навсегда. Да, бездарно и не сопротивляясь погибали далеко не все. Несмотря на явное похмелье, многие из них всё же успели и собраться, и попробовать дать отпор. И стрелы засвистели, и на мордах и лапах яростно рвущих их зверей стали появляться кровавые раны, но всё это уже никак не могло помочь племени жестоких людей. Кочевье было обречено. Юнхо убивал. Да, убивал… Он резал, он вцепился в несколько глоток… Один раз — когда увидел, как на Хонджуна, терзавшего какого-то высокого альфу, который пытался сдавить своими слабыми руками ему горло, бежит с обнажённой кривой саблей какой-то огромный парень, молодой, с вытаращенными глазами, в которых плещут ужас и ненависть. Он мог ранить Хонджуна, так что Юнхо кинулся на него сбоку, повалил и, не долго думая, впился ему в челюсть. Кость хрустнула у него под зубами, он почувствовал, как заливает его пасть горчащая каким-то неприятным полевым запахом кровь – и тут же отпустил. Этого было достаточно: парень уже никогда ни на кого больше не замахнется своим оружием. Потряхивая головой, чтобы избавиться от ощущения тошноты, Юнхо отбежал в сторону и увидел, как за большим, стоявшим почти в середине становища, шатром на Хёнджине, кружащемся на месте, повисли двое невысоких и похожих друг на друга молодых альф. Один из них пытался дотянуться кривым кинжалом до горла волка, а второй неловко бил ножом по его боку, где шерсть была самой прочной. Первый альфа отчаянно кричал что-то, понимая, что все его движения не причиняют волку никакого ощутимого вреда. Юнхо яростно рыкнул и кинулся к ним, так как видел, что лапы у Хёнджина начинают подрагивать, а из окровавленной пасти высунулся кончик языка: волк явно устал. Юнхо налетел на них, и они все вместе покатились по земле, к которой быстро вскочивший волк и прижал одного из нападавших. К этому моменту Хёнджин уже перегрыз горло второму. «Спасибо!» – крикнул он Юнхо, торопливо облизываясь и вываливая язык, чтобы охладиться, а потом быстро отбежал под дерево и нырнул мордой в лежавший там и чудом ещё не испачканный кровью снег. «Юнхо, Чанбин, Джихван — к реке, справа, уходят!» — крикнул Сонхва. Юнхо бросился вперёд, вовремя успел, чтобы, выбежав к берегу, своим телом прикрыть от стрелы Кан Джихвана, который в ярости скалился на прижатого им к кромке воды и обезумевшего от страха другого лучника, не смевшего пустить в волка стрелу – единственное, что останавливало зверя. Второй лучник в это время натягивал тетиву справа от них. Она попала Юнхо в нижнюю часть передней лапы, и волк в ярости выдернул её зубами: никакого серьёзного вреда она ему не принесла, а вот второй лучник с разорванным затылком навсегда остался нюхать мёрзлую землю у прибрежных камней. «Омег не трогать!» — вдруг прозвучал в голове у Юнхо жёсткий голос-приказ. Сонхва редко пользовался своим правом на такой приказ, но ослушаться его в этом случае не осмеливался никто. Впрочем, Юнхо в это время вытягивал за переломленную его зубами руку из реки трусливо орущего что-то умоляющее альфу, которого просто неудобно было убивать в воде, так что ему было не до омег. Он, к слову, вообще ни одного омегу пока не видел, хотя бой шёл уже достаточно долго: над лесом и рекой занялась розовой полосой заря, вокруг посветлело, и неприглядная, ужасающая картина расправы с кочевьем всё ярче и чётче была видна любому, кого, к несчастью, сюда заносило. То, что с кочевьем было кончено, было всё понятнее. Весь берег был усеян трупами людей с перегрызенными шеями и разодранными лицами, вода в реке то и дело обновлялась кровью, потому что перелётчики в безумии своём пытались спуститься и спастись вплавь, однако там их встречали уже не только три волка, вызванные туда Сонхва. Юнхо именно поэтому покинул берег: там и так было много тех, кто ловил и отправлял Жнецам альф-кочевников. Он рысью поднялся снова к становищу и увидел, что некоторые волки обратились и, небрежно намотав на бёдра первые попавшиеся ткани, начинают завершающую стадию нападения: поджигают шатры. Но сначала они выгоняли оттуда спрятавшихся там людей. И вот тут-то впервые Юнхо и увидел вблизи кочевых омег. Их было до странности мало. То есть мало было именно взрослых омег, кому бы было под тридцать. Их, казалось, вообще и не было. Да и пожилых омег Юнхо почти не видел. А тех, что были, волки не трогали, лишь брезгливо обходили стороной, и эти несчастные метались между шатрами, воя и раздирая себе лица от ужаса и отчаяния, выискивая, видимо, среди трупов своих родственников. Если и прятались в шатрах люди, то это были или трусливо пытающиеся сохранить свою жизнь альфы, которых волки убивали на месте, или совсем юные, страшно перепуганные ревущие в голос омежки, которых сгоняли к одной огромной повозке. Эти омежки выбегали на волков отовсюду, как будто сами подставлялись, но на самом деле, скорее всего, просто боялись сгореть в шатрах, которые занимались жаркими огненными языками один за другим. И Юнхо решил, что тоже будет помогать Хонджуну и Сынмину с Чанбином, занятым именно этими перепуганными юношами. Он быстро порысил в глубь становища, принюхиваясь и пытаясь среди жуткой гари и вони найти человеческие запахи. Этот шатерок стоял немного в стороне и до него ещё не добрались чистильщики. И даже несколько шатров вокруг – таких же явно бедных, здесь тоже стояли пока не тронутыми. Юнхо сунулся в самый большой из них и увидел в глубине его едва видных в темноте двух прижавшихся друг к другу омежек. Один, светловолосый, с огромными глазами, залитыми слезами, вскрикнул, увидев огромную волчью морду в просвете между полотнищами шатра. Задыхаясь от ужаса, он быстро нырнул в объятия другому – с тёмными растрепанными волосами, огромными круглыми глазищами и пухленькими щёчками. Одежда этого второго, как понял, невольно принюхавшись, Юнхо, была покрыта кровью, а через щёку юноши тянулась тонкая кровоточащая царапина. Они пахли страхом, они были грязными и потными, но… Юнхо вдруг почувствовал, как в его тёмном, глухом и заросшем тоской сердце внезапно засветилась какая-то нежная, щемящая печаль… Они думали, что он пришёл их убить – серо-рыжий огромный волк с окровавленной мордой и залитой кровью их соплеменников светлой грудью. Юнхо, дёрнув посильнее полотнище зубами, разорвал его, и блёклый свет нарождающегося дня пролился внутрь тёмного шатра, выставляя на всеобщее обозрение двух несчастных мальчишек, прижавшихся друг к другу и зажмурившихся и от этого света, и от ужаса. Волк требовательно заурчал и пошёл к ним. Они оба заверещали и попытались отползти, но он был быстрее. Разметав стоявшие в шатре столики и подушки, валявшиеся прямо на ткани пола, он обошёл сжавшихся в дрожащий комок омег, ухватил зубами за шкирку тёмненького, того, что был вроде как постарше, и вздёрнул его вверх, показывая, что он должен встать. И тут мальчишка внезапно яростно вскинулся на волка и что-то резко ему крикнул, вырываясь из его пасти. Юнхо в изумлении отступил и оскалился. Такого поведения от только что умиравшего от страха щенка он не ожидал. Мальчонка вскочил на ноги сам и помог подняться икающему от страха светловолосому, тонкому, как тростиночка, второму. И Юнхо, грозно рыкнув, толкнул носом вредного пухлощёкого к выходу. Тот снова подскочил, развернулся к волку и что-то злобно прошипел. Прошипел что-то явно оскорбительное, потому что в глазах у второго парнишки, не такого смелого, зажёгся невыразимый ужас. Он пролепетал что-то умоляюще и потянул братишку (почему-то Юнхо подумал сразу, что это братья, хотя они совершенно не были похожи друг на друга) к выходу. Темноволосый прихрамывал, и Юнхо успел увидеть у него на руках несколько синяков, а на спине, где задралась грязноватая ткань странного кочевого одеяния, пару царапин. Однако, несмотря на явную боевитость и нелепое бесстрашие, мальчонка был омегой, так как нежнейший, правда горчащий отчаянием, но очень приятный запах лаванды, которую так любил папа Юнхо, волк ни с чем не мог спутать. Второй паренёк пах как-то странно, тревожно-свежо и не совсем обычно для омеги, но … очень по-весеннему. Юнхо, подталкивая их и постоянно скалясь в сторону огрызающегося на него темноволосого упрямца, довёл омежек до прямой дорожки, в конце которой они увидели небольшую толпу уже собранных юношей. Волк, выразительно рыкнув, мстительно толкнул пухлощёкого тупорожка в их сторону. Тот что-то прошипел ему на своём жутком языке и побрёл, подхватив за руку своего братишку, в правильном направлении. А Юнхо вернулся в ту часть становища, где нашёл их, потому что, когда они шли мимо одного из шатров, он услышал там явный шорох и всхлипывания. А ещё он почуял запах. Тонкий и тревожный, кисловатый, странный и … невыносимо приятный. Он ещё не понял, что это значит. Он ещё даже не осознал, что это был запах омеги, но он точно знал, что должен, что обязан туда вернуться. Он быстро нашёл то, что искал. Небольшой, покрытый грязноватыми серыми полотнищами, шатёр стоял почти у края широкой утоптанной тропинки. То, что там будет больше, чем один человек, он понял сразу, так что приготовился и потянул зубами полотнище входа весьма осторожно, чтобы можно было увернуться от ножа или даже стрелы. Но к тому, что увидел там на самом деле, он был явно не готов, так что замер и лишь моргал, пытаясь осознать картинку. Посреди шатра на коленях стоял омега. Высокий, темнокудрый, юный, младше Юнхо. Его голова была опущена на грудь, глаза прикрыты, а по бледным щекам текли слёзы. Лицо его было измождено, а одежда порвана: с неё сверху были сорваны завязки, что удерживали полотнища одеяния кочевников, так что в небрежно свисавших лоскутах проглядывала обнажённая светлая кожа груди и живота омеги. Руки юноши были связаны за спиной и не только между собой: верёвки вились от его рук к лодыжкам, тоже грубо обмотанным толстыми жёсткими петлями. Позади же бедного омеги, который и источал тот самый так встревоживший Юнхо запах, в углу, стояли, прижавшись друг к другу, двое пожилых омег, которые с ужасом смотрели на зарычавшего от гнева Юнхо. А зарычал он от того, что юноше, который стоял в середине шатра, было так плохо, так больно, обидно и страшно, что сердце Юнхо зашлось от мучительного желания немедленно помочь ему поднять с колен, развязать, согреть и … и облизать… «Облизать! Согреть под собой, замять и не дать вырваться! Его надо немедленно… немедленно схватить!» – Этот голос – голос внутреннего своего волка – Юнхо услышал впервые так явственно. Вообще ему все рассказывали о нём, о внутреннем волке, с которым частенько бывает нелегко договориться человеческой части натуры перевёртыша. Именно волк внутри повелевает животными желаниями, особенно в гон. Но Юнхо никогда до этого момента чётко не слышал этот голос. Так что он ощутимо вздрогнул и широко раскрыл глаза. А волк внутри как будто вставал на лапы, беспокойно поводя носом и щеря внезапно острые и страшные зубы. «Сладкий... Этот сладкий, он ведь наш! Наш, глупец! Хватай! Ну, же, смотри: связанный, беспомощный… мм… такой доступный, покорный… давай! Плевать на этих, которые смотрят тупыми зайцами, их мы задерём позже, а сейчас – хватай! Тащи его подальше в лес, в пещеру, а можно в дом – и там его надо покрыть, слышишь! Покрыть! Навалиться и овладеть им, наполнить семенем! Омега! Это же наш омега! Такой высокий, сильный, так пахнет! Он принесёт отличных здоровеньких волчат! Ну же, быстрей! Ты не должен его упустить! Вперёд, волк!» Юнхо яростно рыкнул, пытаясь заглушить этот ужасный голос, ему стало отвратительно на душе от того, что ему… ему безумно хотелось послушаться эту жестокую тварь, что бесновала в его груди и рвалась наружу – к бедному связанному омежке. Он быстро подошёл к юноше. Тот нашёл в себе силы лишь тихо всхлипнуть и зажмуриться, сжимаясь в комочек, когда тревожный волчий нос прошёлся по его щеке и чуть задержался на влажной от пота шее. Да, да. Волк не ошибся. Перед Юнхо на коленях, грязный, связанный и униженный стоял его истинный. И он задыхался от ужаса. Пальцы рук, увязанных жестоко сдавившими их верёвками, впились до кровавых следов в ладони, пальчики на босых ногах тоже в ужасе поджались. Мальчик совсем… Почему же его связали? Волк медленно повернул голову к двум дрожащим и отчаянно воняющим ужасом омегам у заднего полотнища шатра. И под мрачным взглядом его алых от гнева глаз один вдруг отчаянно зашепелявил, засвистел — заговорил. Он стал кланяться и тыкать пальцами в юношу, около которого стоял, пытаясь невольно прикрыть его от этих двоих, Юнхо. Конечно, волк не понимал, что говорит ему противным заискивающим тоном этот невысокий тощий омега, оказавшийся смелее второго, который, как только волк зарычал, чуть сознание не потерял, стоял, дрожа, как осиновый лист, не в силах вымолвить и слова. А первый вдруг бочком пошёл на волка, беспрестанно кланяясь. Юнхо попятился от него, снова оскалив зубы. Омега же подскочил к юноше, внезапно ткнул его так, что тот невольно наклонился вперёд. Старший быстро наклонился над ним, дёрнул какую-то верёвку из тех, что связывала его руки. Они разошлись в стороны, и омежка, не удержавшись, стал заваливаться вперёд. Он попытался опереться на руки, но они были привязаны к лодыжкам, так что и ноги его невольно разъехались, и руки не дотянулись, чтобы уберечь его от падения. Он резко упал щекой на пол и замер в самой непотребной и откровенной позе – лёжа грудью на полу с поднятой высоко и призывно задницей и разведёнными в стороны ногами. Его руки упёрлись в пол по бокам, он попытался встать, но верёвки не дали ему это сделать. И он зарыдал. Заскулил, содрогаясь от обиды и боли. Старший же омега что-то злобно ему прошипел и пнул носком обуви его в бок. А потом повернулся к наблюдавшим за всем этим в оцепенении Юнхо и, льстиво улыбнувшись ему, снова закивал на содрогающегося в мучительном рыдании мальчишку. И только тут до Юнхо дошло. Он неверяще снова посмотрел на пожилого омегу, и тот опять с готовностью ткнул в юношу, что-то торопливо говоря. Да, сомнений не оставалось: омежку вот так унизительно выставили именно для… него. И старший омега приглашал огромного волка прямо вот так, прямо сейчас… покрыть юношу. Видимо, взамен они хотели жить. Потому что как только волк грозно зарычал, стараясь подавить в себе возникшее мгновенно и захватившее всё его существо желание убить этих тварей, что так обращаются с его истинным, пожилые омеги завыли и тоже опустились на колени. Они приготовили ему жертву. Они её смирили и связали для него. Они рассчитывали если не на благодарность, то хотя бы на то, что их не тронут. Твари… Какие же твари… Юнхо был мирным волком и ненавидел насилие всей душой. Но сейчас больше всего на свете ему хотелось вцепиться зубами в лицо дряни, что так поступила с его истинным. Что было бы, если бы не он, а кто-то другой вошёл в этот шатёр? Чанбин, например? Или — того хуже — Чонвон? Юнхо поднял голову и яростно, гневно, бешено завыл, срываясь в конце на дикий рык. А потом, краем глаза увидев, что пожилые омеги просто в ужасе легли на пол и прикрыли головы руками, судорожно рыдая, он сосредоточился. Да, он никогда не думал, что встреча с истинным будет вот такой, но он вообще никогда об этом не думал, не веря, что когда-нибудь Вселенная одарит его такой встречей. А вот, поди ж ты. Ну, что же. Значит, милому омежке придётся сразу увидеть его голым. Потому что волчьими лапами верёвок было не развязать. Да и шеи бескровно свернуть этим двум тварям лапами не получится. А очень хотелось.