Звёзды в глазах твоих ловить (18+)

Что вытянуло его из горячего марева ставшей привычной боли? Осознание опасности? Мелькнувшее в кустах что-то тревожно-красное, пытающееся убежать — и безнадёжно проигравшее? Жалобные вскрики и плач? Нет… нет. Запах. Запах был неправильный, злой, опасный. Он должен был быть нежным, кисло-сладким, тревожащим бешено бьющееся в груди сердце своей свежестью, а был — горьким, с какой-то травяной, вяжущей примесью. И ещё к нему примешивалось неприятное ощущение от странной и нелепой боли. Слабые, ни с чем не справляющиеся человеческие пальцы, вцепившиеся ему в морду, пытались расцарапать ему нос. Они, правда, не столько причиняли боль, сколько раздражали волка. Потому что не так всё должно было быть. Это было неправильно, обидно и жестоко — что они так себя вели. Они должны были гладить за ухом, как делали это чуть раньше, на поляне, когда он догнал их обладателя. Под странное человеческое урчание они должны были дарить тепло и, чуть дрожа, подаваться под горячим языком волка. Они должны были зарываться в густую шерсть, ласкать — как делали это до того, как он напал, придушил, закинул на себя и притащил сюда, чтобы сделать то, что должен был сделать… А теперь они ужасно нелепыми палочками впивались в шерсть, пытались отвернуть его морду вбок, хотя он больше всего на свете хотел снова лизать эти пальцы, это залитое алым, перепуганное насмерть, мокрое от слёз лицо под собой, эту шею, которая мучительно вытягивалась, пока её обладатель, яростно хрипя и судорожно дёргаясь, пытался выдраться из-под него, наконец-то очнувшись и, видимо, поняв, чего хочет от него волк. Шея… ммм… Там было самое вкусное, там цвело средоточие его жажды… Волк лёгким движением скинул с морды тонкие хлипкие пальцы и, оскалившись, чтобы припугнуть, снова нырнул носом к шее человека под собой. Волчье естество ныло в страшной жажде обладания, он потирался всем телом о гибкую хрупкость под собой, пленительную в своей слабости и при этом неутомимо желающую жить! Человек закричал — тонко, жалобно, как раненый оленёнок, рождая в хищнике, терзающем его, неправильное желание вцепиться ему в горло и напиться крови, добить, чтобы не мучился. Но нет, этот хитрый человечек его не обманет. Он не оленёнок, он — вкусный и горячий омега, которого волк обязательно покроет, как только напьётся его запахом и сдерёт с него и так уже подранную в клочья воняющую сотней лесных запахов тонкую шкуру. Там, под ней, омега нежен и сладок, там, внизу, есть то, что так нужно волку, что он вылижет, как только омега потечёт, и тогда можно будет получить его, набить своим семенем — и уснуть, наконец, удовлетворённым. А пока — шея… ммм… шея… Волк, хрипло урча, снова сильнее навалился на жалобно скулящего под ним человека — и накинулся на его шею и плечи, слизывая, собирая с них волшебный, с ума его сводящий запах, который начал меняться и всё больше и больше тревожил и злил волка. Этот запах и вернул Юнхо. И он осознал, что делает: лежит, давя всем телом огромного своего зверя, на Минги и, не обращая внимания на слёзные мольбы и хрипы почти уже бессознательного, измученного и напуганного до одури омеги, страстно вылизывает его шею и лицо, расцарапывая когтями до крови его плечи и бока в попытках содрать с него одежду. А естество волка в полной боевой готовности тесно прижато к ногам юноши — и это приводит Минги в дикий ужас. Юнхо кубарем скатился с омеги, который тут же подхватился и спиной стал отползать назад от сидящего на задних лапах и потряхивающего головой в попытке прийти в себя окончательно волка. Правда, омега быстро упёрся спиной в большой камень, прижался к нему, дрожащими руками собирая на груди остатки когда-то красивой рубашки и пытаясь прикрыться красным плащом, который три дня назад сшил своими руками и с гордостью показывал Юнхо. — Красиво, — сказал Чон. — На какой-то праздник? Минги улыбнулся и цокнул, втягивая воздух тонко вырезанными ноздрями. А потом подскочил, быстро чмокнул слегка потерявшегося от непонимания Юнхо в нос и ускакал куда-то в дом — прятать обновку. И вот теперь лоскуты этого красивого одеяния жалко свешивались с одного его плеча, смешиваясь цветом с исцарапанными руками и полуобнажёнными бёдрами, на которых махрами свисали остатки лёгких штанов. Омега был босым, волосы были всклокочены, лицо искажала гримаса ужаса, губы дрожали, а глаза в свете луны, что снова заглядывала в пещеру, казались почти серебристыми и блестели постоянно сбегающими из них слезами. Омега выглядел… Ужасно. Он выглядел ужасно, томительно несчастным, обиженным и напуганным до последней степени. Юнхо уставился на него стекленеющим взглядом. Он боролся с собой. Потому что волку вот таким — омега нравился до одури. Слабый, измученный борьбой, он будет послушным и поддастся, надо лишь ещё немного надавить, надо прикусить посильнее холку — и даже волка его можно не звать, пусть и так: волку Юнхо безумно нравился этот человечек… Истинность. Лунная связь. Зверю было всё равно, кого именно вязать: он чувствовал своего омегу и в этом человеке. И этот омега манил его. Он насмерть схватился с Юнхо внутри за право обладания этим омегой и не желал возвращаться в клетку. Он рычал и скулил, упираясь, он не верил, что Юнхо сможет, что решится. — Ты оставил нас без него! Ты готов был терпеть боль! Ты заставил нас страдать! Отдай мне его! Он такой же мой, как и твой! Ему — такому нежному и ласковому — нужен сильный, грубый, настоящий! Чтобы драл и драл, омегам это надо! А у сладкого течка начинается! Я чую! Я чую его! Ему я нужен — не ты! Пусти, пусти меня к нему! Пусти! Юнхо повёл носом и внезапно у него всё внизу свело от острого желания, он чуть не завыл в голос, учуяв, наконец, в воздухе тонкую, но пронзительно-сильную струю дикой густоты. Да, Минги начинал течь. Это и свело его волка с ума. Омега между тем от нечленораздельного скулежа перешёл на всхлипы и жалобы. Он плакал, не рыдал; он говорил об обмане, о том, что не хотел, что волк не должен был так поступать с ним, что он бы и сам, он бы мог… Почему, почему же Юнхо не возвращается? Зачем отдал его волку и сделал ему так больно? Почему сам позвал — и не хочет стать… нян? Обращение далось Юнхо с трудом. Его продёргивало болью, он ощущал, как мучительно начали сразу ныть все кости в выворачивающихся под обращением конечностях, как острое, неутолимое желание иглой прошило низ живота, дало молнией по позвоночнику, как закружилась голова, как пересохло во рту, а пальцы свело судорогой. Когда серая метель утихла вокруг него, Юнхо с трудом разлепил глаза. Он знал, что нужно сказать. Он знал, что простить его невозможно, что он покалечил того, кто стал ему дороже жизни, что никогда не забудет малыш Минги, как его, принаряженного в красивый красный плащ, терзал волк, а потом волок через лес в своё логово, придушенного, задыхающегося от страха и боли… Понимал Юнхо и то, что у юноши начинается течка. Пока он, может, и не чует боли или жара возбуждения, но она ударит, и тогда он приползёт сам к Юнхо, сам будет ластиться под истинного, встанет на колени и подставится — а Юнхо не сможет, просто не сможет ему отказать, потому что не сможет видеть, как мучается его мальчик. А потом этот мальчик будет его ненавидеть. Возможно, всю жизнь. Потому что ничего у Юнхо не получилось: он ничуть не лучше проклятого кочевника, что пользовал Минги как шлюху, жестоко мучая и калеча его душу. У того была жадность и бессердечие. У Юнхо — похотливый и злобный волк. И оба они только и делали, что приносили Минги боль. Запах Минги усилился, и Юнхо сжался, когда почувствовал на своём лице лёгкие прикосновения. Он приоткрыл глаза. Минги стоял перед ним на четвереньках, подполз незаметно, тихо и теперь трогал его щёки. Юноша провёл ещё и ещё раз по лицу волка — и с удивлением посмотрел на свои пальцы. — Скарел-лаэ… — тихо сказал Минги. — Нян Юнх-хо скарел-лаэс-са, нян Юнх-хо… — Убегай, — хрипло сказал Юнхо, отворачиваясь. Мучительно простонав, он, больше не стесняясь Минги, сжал свой член и начал двигать по нему жёсткой рукой, не дарящий ни капли наслаждения, лишь удовлетворяющей дикую, необоримую жажду. — Убегай… Минги… Беги, пока можешь… Пока… я… держу его… мхм… отвлеку… ненадолго… Но волка не удалось обмануть этой сухой лаской, он рвал зубами внутренности и косил алым взглядом туда, куда Юнхо не смел глянуть. И напрасно, наверно. Тогда бы он успел уловить, как скинул с себя остатки одежды Минги, как заполз ему за спину — и накинулся на него сзади, прижимаясь и обволакивая жаром собственного тела. Юнхо даже зубы не смог разжать в ответ — так свело судорогой его от этого тепла. Тело альфы пожирала боль, оторваться от охаживания члена у него не было никакой возможности. Он только зашипел разгневанным котом: — Ух-ходи-ии… тупо…рожек… Я же… я не пожалею… Не смогу… мм-ахха… не удер.. мхм…жусь… — Нян мано, — прошептал ему на ухо Минги, и его руки плотнее обняли Юнхо, по коже которого искристо посыпались осколками мурашки. — Шайа мано… Мой Юнх-хо… Минги брать… Минги-я себя брать Юнх-хо, Минги-я… — Мой волк… — выстонал Юнхо, чувствуя с гибельным восторгом, как пальцы глупого омеги перехватывают его мерно дёргающуюся на члене руку. — Волк… мой волк… вернётся и… сожрёт… он тебя… тра-ахх-ха-аахнет…. Тупо…рож-а-аха-а-а… рожек… Юнхо понимал, что это неправильно, он осознавал, что это безумно опасно: он еле-еле держал волка в узде, он мог в любой момент упустить вожжи — и его снова выкинет, а мальчишка останется один на один со зверем — голый, доверчиво обнажившийся перед человеком, но совсем не готовый отдаваться волку! И Минги не помогал: он делал всё чтобы свести волка с ума. Пользуясь тем, что Юнхо совершенно потерялся от его умелых сильных движений, он ловко завалил альфу на спину и быстро склонился. Горячий влажный рот накрыл огнём горевший член — и Юнхо, закричав от сладкой боли, кончил, силой вдавливая глупую кудрявую голову в себя, не слыша, как давится, как стонет омега, пытаясь снова начать дышать. Юнхо гнался лишь за тем, чтобы продолжалось это наслаждение, которое избавило его наконец-то от боли! Он кончал долго, не давая юноше отстраниться, не обращая внимания на то, что Минги, хрипя и мучительно выстанывая, полосовал его бёдра и плечи ногтями, ведь Юнхо практически задушил его. И только кончив, ощутив, что выпит до дна, он быстро отпустил голову омеги, задышал тяжело и жадно, пытаясь так же, как и он, наполнить грудь хоть чем-нибудь. Сознание вернулось быстро — и он понял, что сделал. Теперь его очередь была, постыдно зажмурившись и двигаясь с трудом, отползти к стенке пещеры и сжаться там в ожидании расправы. Он был готов к тому, что Минги ударит его, закричит, заплачет, завоет, вскочит, чтобы убежать — потому что как ещё мог он ответить на это насилие? Минги медлил. Он мучительно кашлял, захлёбывался слезами и слюной, вытирал рот дрожащими пальцами, пытаясь восстановить тугое дыхание, но… не убегал. Сидел на том же месте и ничего не говорил. Юнхо тоже не в силах был ничего сказать ему. Извиняться? Да разве такое можно простить? Он уже извинялся. Он исчерпал себя до дна — как и терпение своего омеги. А ведь он чувствовал, с ужасом и болью чувствовал, как снова, в ответ на движения гибкого омежьего тела, которое возилось неподалёку — нежное, соблазнительно освещённое Луной, жемчужное и бархатистое в её коварном свете, — начинался новый виток гона. Он несколько раз глубоко вдохнул, собираясь открыть глаза и снова попытаться прогнать омегу. Но тот вдруг снова напал на него. Этот сумасшедший опустился на его ноги и… уткнулся носом в его шею. Вдохнул несколько раз, звучно, постанывая, а потом… Застывший в диком изумлении Юнхо почувствовал на своём плече горячий мокрый язык: омега вылизывал глубокие царапины, которые нанёс своими ногтями, когда Юнхо заставлял его… Волк застыл и сжал руки в кулаки. Нет. Нет, нет, это невыносимо! — Уйди, — с трудом выговорил он. — Убирайся! Тупой дикий мальчишка! Я не спасу тебя, если ты… Губы Минги накрыли его собственные — словно сладкой сытой забило горло, словно в молодую бражку окунули с головой — и не давали вынырнуть. Минги опьянял его, он его туманил — делал нарочно, не давал ни единой возможности прийти в себя. Его тонкие пальцы вплелись в волосы Юнхо на затылке — и сжали так, что у альфы потемнело в глазах. А может, потемнело от того, что горячий язык проник в его рот и заскользил по нему, сводя на нет все усилия, чтобы обрести волю к сопротивлению. Губы Минги почти грубо всасывались в губы Юнхо, а потом он стал кусать волка — жёстко, терзая и прохватывая до крови. Он вжимался в Юнхо, а на ответные, всё более страстные оглаживания, на то, что Юнхо до хруста сжимал его бока, жёстко лапал половинки, — на всё это безумие омега отвечал лишь чувственными и жадными постанываниями — и не прекращал, не отступал, не отдавал Юнхо его самого ни на секунду. Юнхо завалил его на спину, находясь уже в полудиком состоянии. Он рычал, потому что не в силах был подобрать человеческие слова. Он едва мог найти силы, чтобы удерживать человеческий облик — и при этом вылизывать грудь своему омеге. Он до крови зажимался внутри, чтобы волк не порвал клеть, — и при этом жадно трахал Минги пальцами, чувствуя, как мокро, как упоительно мокро там, внутри у его омеги, яростно рычащего ему в ответ и терзающего острыми зубками его подбородок и шею. Он вдолбился сразу, одним движением, как только Минги, задыхаясь, крикнул ему: — Брать! Шайя! Брать Минги-я, о…о, моа… моа… мо… Он вошёл глубоко — и, не давая Минги даже вдохнуть, зашёлся в бешеной скорости, откинув голову и цепляясь за приподнятые бёдра омеги. Он долбил до белого света перед глазами, с сумасшедшим восторгом слыша крики омеги. Они были такими же дикими, яростными, до хрипа и переходили в остро бьющий по ушам визг — когда Юнхо терял себя и просто складывал Минги пополам. Чон в эти мгновения бился в своего истинного, будто завоеватель тараном — в крепость врага — врага, которого надо взять, забрать себе, потому что без него ни жить, ни дышать, ни быть счастливым было невозможно. Он кончал внутри Минги раз за разом и не успевал выйти из плавящегося в его руках и под ним омеги — как ему уже хотелось снова. И он опять, рыча, начинал упоительную гонку за удовольствием, чувствуя, что юноша — выдохшийся, измочаленный — не может устоять, что он снова и снова отзывается на его укусы и пощипывания, что он, проклиная его на своём смешном шипящем наречии, начинает снова сам двигать задницей, насаживаясь и умоляя отпустить одновременно. Волк, дико довольный, урчал и ускорялся — и снова брал, брал, брал — яростно и жадно брал своего омегу. Дорвавшийся, неостановимый, свободный… И всё же… Удовлетворяясь своим истинным, чувствуя себя наконец-то правильным альфой, он всё равно тревожно, краем уха ловил задыхающийся шёпот и стоны Минги. И пока омега кричал своё «Моа! Моа! Дэ... Дэ... Моа!» — Юнхо в упоении трахал его, не обращая внимания ни на что иное. Но потом, когда Минги уже в который раз выгнуло дугой и он снова излился в руку Юнхо, который брал его в этот раз на боку, одновременно высасывая из его губ все стоны, волк вдруг услышал иное… Голос омеги вдруг стал жалобным, в нём появились слёзы и… боль. Минги было больно. Юнхо тут же вошёл в него до глубины – и отпустил себя, кончая в очередной раз глубоко внутри своего мальчика. А потом замер, прислушиваясь. Да… Минги снова всхлипнул и застонал жалостливо и как-то так тоскливо, что у Юнхо всё рухнуло в груди — и он окончательно пришёл в себя. И ему стоило лишь чуть приподняться, охватить тревожным взглядом омегу, чтобы в ужасе понять, в чём дело. Ночь была на излёте, и мягкий рассвет, осторожно заглядывающий в пещеру, где всю ночь Юнхо брал нежного и страстного юношу, озарил поистине жуткую картину. Минги выглядел по-настоящему истерзанным, он был покрыт не только семенем — своим и своего альфы. Всё тело его было покрыто крупой мелких царапин и ранок, а на коленках и локтях кожа была жестоко содрана. Омега лежал на боку, и Юнхо видел, что и его живот, и бёдра, и даже нежные половинки стёсаны в нескольких местах. Жуткое предчувствие укололо его шилом. Тихо шепча «Минги… о, лесе, о… мой мальчик...", повернул тяжко застонавшего омегу на живот и взвыл от ужаса: вся спина омеги была истерзана, покрыта грязными царапинами, а в нескольких местах — откровенно стёрта до крови. В своём волчьем безумии, ведомый своей жаждой, Юнхо совершенно не подумал о том, чтобы хотя бы что-то подстелить под омегу, которого терзал прямо на камнях и земле пещеры. И пока Минги был в горячке начавшейся течки, он и не чувствовал, наверно, как ужасно повреждён. Но наутре, когда течка спала, а волк продолжал трахать его, все следы этой бурной ночи он и ощутил на своей шкуре – тонкой, нежной, ни на что, откровенно говоря, не годной человечьей шкуре… В горе завыв совершенно по-волчьи, Юнхо вскочил — и тут же чуть не рухнул на землю. Ноги дрожали, отказываясь держать его, но он, сжав до скрипа зубы, снова поднялся и, опершись о стену пещеры, на несколько мгновений закрыл глаза. «Дай я, — щёлкнул пастью перед его закрытыми глазами волк. — Я сильнее, донесу сладенького…» Юнхо мотнул головой, всхрипнул, но поднял жалобно стонущего и как будто пребывающего в каком-то болезненном полусне Минги на руки и вышел из пещеры. Он донёс горячего от жара течки юношу до небольшого озерца, что было недалеко от низовий Ската, и медленно пошёл с ним на руках в воду. Она обожгла тело Юнхо почти морозным холодом, но он сжал зубы и не остановился. А когда вода коснулась Минги и тот дико вскинулся в его руках, волк лишь прижал его покрепче и прошептал нежно: — Тшш… Сладкий мой, нежный мой, яблочко моё румяное… потерпи… тебя надо омыть, слышишь? Минги застонал, забормотал что-то, пытаясь вырваться из рук и избежать холодных объятий весенней студёной воды, но Юнхо прижал его к себе и решительно снова двинулся вперёд. Омега заплакал, укусил от досады его в щёку, а потом совсем по-детски прижался к нему, дрожа всем телом. Но Юнхо так нежно шептал ему успокоительные слова, пока, придерживая одной рукой, обмывал его горящее и, очевидно, страшно саднящее тело, что Минги стал успокаиваться. Правда, рук, обхвативших Юнхо так, как будто тот был единственным спасением, омега не разжимал. Он всхлипывал на плече своего альфы и больно вцепился в него, когда Юнхо мягко повернул его, чтобы омыть его животик и грудь, а также покрытую алыми следами волчьей любви шейку. Волк трогал своего омегу бережно, осторожно, и Минги через какое-то время, всё так же прижимаясь к его телу, вдруг начал мурлыкать и урчать, явно получая удовольствие от этого странного водного баловства. Юнхо между тем с упоением обмыл нежные половинки и спустился на ноги омеги. Ему было неудобно, так что он хотел присесть перед Минги, чтобы достать до его многострадальных коленок, но тот вдруг шаловливо оттолкнулся от альфы и опрокинулся на спину, укладываясь прямо на воду и полностью расслабляясь. Юнхо сначала засмеялся, а потом подавился своим смехом, не в силах отвести взгляда от полувставшего достоинства своего омеги. Минги же томно смотрел на него из-под прикрытых век, раскинувшись звёздочкой и откровенно блестя на восходящем солнце своим животом и грудью с остро стоящими сосками. Юнхо, как заворожённый, сделал шаг и притянул к себе омегу за бёдра, разводя их себе по бокам. Минги даже не попытался возразить, всё так же пристально глядя на альфу из-под своих длиннющих ресниц. Альфа бережно взял в руку член Минги и, так же нахально глядя в начавшее краснеть лицо юноши, стал его ласкать. Сначала тягуче и медленно, а потом всё быстрее и быстрее. Долго Минги не продержался, его дерзость испарилась под стыдливым рассветным солнышком, и он попытался вырваться и уплыть от Юнхо, но тот слишком крепко держал его бедро. Так что Минги лишь забарахтался, попискивая от возмущения, но освободиться от волчьей хватки не смог. И Юнхо бережно прижал его спиной к груди, упорно продолжая под водой ласкать. Он не пытался даже тереться об омегу, не пытался целовать его или лизать, нет. Он весь ушёл в это ощущение — невозможно приятное — ощущение того, что его пара получает огромное удовольствие от его рук. С истинным наслаждением он всем телом почувствовал, как член омеги каменно затвердел в его руках. Потом юноша начал метаться, постанывая, и Юнхо ощутил, как судороги побежали по телу Минги, как он вцепился в бёдра альфы в попытке притиснуться к нему теснее… А потом его живот, за который придерживал его Чон, затрепетал, он выстонал «Ю-ю-нх-хо-о-о» — и задёргался, кончая и яростно прижимаясь к своему альфе. — Ты мой, омежка, только мой похотливый омежка, только мой… — шептал ему в ухо Юнхо, продолжая водить рукой по его члену и выбивая новые стоны, полные сладкого блаженства. Потом он прикусил мочку Минги, от чего того передёрнуло — и изумлённый альфа почувствовал, как окатило его пах горячей смазкой. Минги стыдливо застонал что-то умоляющее, но Юнхо было не до него: он почуял запах смазки своего омеги — и волк снова в полной готовности встал на ноги в своей клети.