***
Жарко и больно. Жарко и тягуче больно. Жар поднимался по спине, глухо торкал в пах, вызывая желание тереться им обо что-то... Желательно твёрдое и шелковистое, упругое... такое нежно пахнущее и сладкое... Он нырнул глубоко и с разбегу — и вынырнул уже будучи Юнхо. Жадно загребая лапами, поплыл на середину озерца — и снова позволил себе пойти ко дну. Воздуха в груди почти не оставалось, там, внутри, всё раздирало битым стеклом — и от этого немного отпускал жуткий зуд в паху, из-за которого по всему телу дёргало иглами противной острой боли. Он нырял сюда уже второй день. Он и не уходил с берега. Потому что сил не было. Он выл всю ночь — и знал, что и эту ночь будет выть, рычать обиженно и зло, тереться и так свалявшейся шкурой о ближние к озеру молодые дубки, два из которых уже сломал, в ярости налетая на них лбом, чтобы хоть немного отвлечься от жутких в своей правдивости картинок... Волк хотел омегу. И раньше это было просто тело — мягкое и нежное, которое волк тащил на себе, придушив, а потом, прижав к камню глухой дальней пещеры, начинал брать, проникая в него по-животному быстро, долбясь безостановочно, дико, кусая до крови холку жертвы. А вот теперь он лишь одного омегу хотел притащить в эту пещеру, которую облюбовал себе давно, ещё во время первых гонов. Тогда Юнхо впервые обнаружил себя в этой пещере в низовье Глубокого ската. Это было одно из самых страшных пробуждений в его жизни. Он очнулся в окружении десятка разодранных в клочья зайцев и с привкусом сырого мяса во рту. Ужасное ощущение, особенно учитывая то, что очнулся он ночью — и прямо в пещеру светила Луна, озаряя его во всей неприкрытой и жуткой наготе, покрытого кровью, со сломанными ногтями и диким желанием убивать в груди. Он искренне надеялся только на то, что он именно убивал этих несчастных зайцев, а не... а не. Очнулся он там и следующий раз. И потом. И всегда — одна и та же картина. Он не помнил, когда исчезал из сознания волка, не помнил, как ловил и драл добычу, он ничего не помнил. Кроме последнего, что осознавал: его волк зверски хотел омегу. Он хотел трахаться, а не убивать. Он хотел мять и вылизывать, а не кровь пить и рвать мясо с костей. Но довольствовался, видимо, тем, что имел. И вот теперь ему нужен был не просто омега: ему нужен был Минги. Вернее, ему нужен был волк Минги. Волк, которого не существовало. Но волку Юнхо было всё равно. Он хотел гнать омегу-волка по лесу, охотиться на него, загоняя скоростью и хитростью. Он хотел догнать, прыгнуть, придушить — и заглянуть в прекрасные туманные от жажды глаза. А потом навалиться — и покрыть первый раз на месте, сразу, никуда не отпуская, чтобы тут же получить в награду горячее узкое нутро. И чтобы замер под ним, прикрыл глаза — и впустил, покорился, чтобы вылизать можно было, а потом — снова драть, драть, драть! Оттащить в пещеру — и снова прижимать к земле в сладострастном безумии волчьего гона. Волк хотел зверски, не понимая, не желая ничего понимать. Он не верил, отчаянно не верил, что нет у омеги волка. И Юнхо снова и снова в ужасе от осознания того, насколько в этот раз опасно ему терять себя, гнал его в озеро, чтобы очнуться от этого жуткого, болезненного марева, которое всё тяжелее стучало в голову. Потому что в какой-то момент он поймал себя на том, что трётся о корягу на берегу — и видит под собой полуприкрытые глаза и раздвинутые стоном губы — видит Минги. И тогда он решился на последнее. Он поволок своего волка к домику. Надо было обратиться и приковать себя к постели. Так он делал лишь когда совсем всё было плохо и он понимал, что в следующий раз, как он себя потеряет, волк помчится в слободу искать первого попавшегося омегу. Да, человеком переживать гон было в разы тяжелее, но когда выбора не было, Юнхо делал то, что должен был. И сейчас он понял это сразу — что выбора нет. Беда была в том, что это был всего лишь второй день. Самый лютый, но его всегда Юнхо мог всё же пережить волком, а сейчас он уже по дороге к домику увидел Минги несколько раз: то куст ему напомнил кудри его омеги, то стройная сосенка — его гибкую спинку, на которую бы надавить и вдолбиться... Юнхо рычал, огрызался на самого себя и старался не слушать волка, который умолял: — Выпусти меня, глупец! Выпусти! Я найду его! Он не зря тебе мерещится, он где-то здесь, он рядом! Я найду — и отволоку его туда, в пещеру! Я покрою его, я возьму его, а потом и тебе достанется! Возьмёшь, обратившись человеком! Он будет носить щенков! Слышишь? Он должен быть нашим, слышишь? Будем брать его по очереди — пока не наполним до краёв! Я должен его попробовать! Должен! Должен! Я чую его, слышишь, глупец! Пусти меня, ну же! Юнхо держался до последнего, он уже и дверь домика мордой тронул. Но сил обратиться у него не хватило. И он не расслабился, нет — он лишь попытался ухватить сквозь марево жуткой боли и тумана свою серую метель для обращений, протянул к ней сознание, но волк дико взрыкнул, дёрнул его назад — и Юнхо растаял, исчезая в небытии.11.
29 мая 2022 г. в 19:12
Минги делал его счастливым — и разрушал его одновременно.
Омега разрушал устои и убеждения Юнхо, которые внушались ему родителями и самим собой: что личное должно оставаться личным, что скромность — прекрасное и полезное для альфы качество, что самое главное в мире — труд и покой, что омега — прежде всего друг и помощник, а вовсе не предмет постоянного и неизбывного желания.
Последнее убеждение разрушилось первым. Вот как только на утро после их особого купания Юнхо открыл глаза и увидел на подушке у себя под губами кудрявую макушку омеги, как только сделал первый осознанный вдох и его грудь заволокло кисло-сладким, невыносимой свежести туманом — мир потерял скромного и трудолюбивого альфу Чон Юнхо, главным для которого был его сад и труд в нём.
Сладкое, гибкое, податливое и послушное омежье тело, пухлые, исцелованные до красноты приоткрытые в жарком стоне губы, опушённые длиннющими ресницами, призывно блестящие под прикрытыми веками глаза-полумесяцы, мягкий томительный румянец на щеках — и «Юнх-х-хо-о-о… Моа... д-да… д-да…» — вот, что стало для дорвавшегося до своего истинного волка самым главным в жизни. Это было безумие, чистое безумие! Да Юнхо бы расхохотался в лицо тому, кто ещё месяц-полтора назад сказал бы ему, что он будет в крадущейся тьме весеннего вечера вжимать за кустами в стену своего сарая омегу, закрывать ему рот своей дрожащей от нетерпения ладонью, чтобы всё же не так были слышны его глубокие, бархатные стоны, что при этом будет с диким наслаждением, медленно и с оттяжкой трахать этого омегу, поддерживая второй рукой под трепещущим животом и умоляя в алое ухо:
— Про... сти… слад... кий… про… сти… Божество… моё… Но ты… так… целовал… эти... цветы… ммм…
Но именно так всё и было. И не один раз.
И неважно, что делал Минги: поливал ли деревья из миски, зачерпывая из большого бочонка свежую колодезную воду и аккуратно, как показывал ему Юнхо, склоняясь, чтобы не обрызгаться разлетающейся из-под струи землёй; перетирал ли золу с травами для подкормки огорода — весь по шею в чёрном, но такой счастливый, беззаботный, лёгкий и певучий, с тёмными следами на носу и в углу сладких губ; рубил ли щепочки для светцов, напевая что-то тягучее и печальное, но при этом мягко и доверчиво улыбаясь наблюдающему за ним с открытым ртом Юнхо; чистил ли овощи или резал ли мясо, прыгая по кухне забавной белкой-покатушкой — в общем, что бы ни делал этот омега, Юнхо его хотел.
И не просто — себе, как товарища, друга, мужа, спутника на долгую и счастливую жизнь, нет. То есть это всё тоже, да, но сейчас — грубо и гнусно: ухватить, сжать, начать быстро облизывать и покусывать, так как Минги уже на третий день, когда понял, что Юнхо невменяемым становится рядом с ним, начал сердито пыхтеть и пытаться убегать, как только альфа протягивал к нему руки. Однако если Юнхо успевал схватить и сразу впиться в его шею губами или если получалось обхватить со спины, втиснуться между половинками напряжённым пахом и обнять посильнее, перехватив за живот и поперёк груди, чтобы задеть чувствительные соски, — то ничего уже омежка сделать не мог. Потому что, как подозревал Юнхо, Минги тоже хотел своего альфу, только вот милейшая омежья скромность и глупые кочевые убеждения, что омеге нельзя проявлять желание, мешали ему быть таким же откровенным, каким не мог уже не быть рядом с ним Юнхо.
А Юнхо вело. Гон наступал, волк начинал брать верх. И после каждого раза, когда он овладевал своим омегой, глядя в сонное горячее лицо Минги, на его истомлённую поцелуями, мокрую грудь и дрожащие пальцы, на залитый их общим семенем живот, осознавал всё яснее: этого омегу, который уже привык, что альфа его залюбливает, изнеживает до состояния полной отключки, — его нельзя даже близко подпускать к волку Юнхо.
Через неделю Сонхва назначил большую охоту, и Юнхо сразу его предупредил, что, возможно, он задержится из-за гона.
— О, — поиграл бровями вожак, — малышу Минги предстоит много работы, да?
— Придурок, — беззлобно усмехнулся Юнхо и покачал головой, — я не беру его на гон.
Сонхва изумлённо распахнул глаза и присвистнул.
— Сдохнуть не боишься? Это ведь не шутка — гон без найденного истинного.
— Ему нельзя со мной, — краснея, пробормотал Юнхо. — Точно не сейчас, не так… сразу. Ты не понимаешь…
— Ну, возможно, — осторожно сказал Сонхва.
Они шли посмотреть место для дома Ли Сонхуна, который попросил их помочь, и они решили с его дома начать новую улицу слободы, так что были чуть в стороне от основных двух улиц. Солнце палило, весна горячо и радостно цвела и красила всё вокруг в цвета жизни и любви. Они присели на поваленное дерево, чтобы отдохнуть. И Сонхва, сорвавший травинку и сунувший её в рот, сосредоточенно о чём-то думал, а потом, как будто очнувшись, продолжил:
— Возможно, я и не понимаю, но ведь я правильно понимаю, что тебе всё равно придётся знакомить Минги со своим волком? Или ты собираешься страдать в одиночку всю жизнь? Да и потом, у Минги ведь… прости, конечно, но… течки будут? Твой волк всё равно явит себя...
— Не буду думать об этом сейчас, — упрямо мотнул головой Юнхо. — Я и так его измучил за эти полторы недели… — Он яростно покраснел, да и Сонхва смущённо хмыкнул, но промолчал. Так что Юнхо продолжил: — А уж там… Ты просто не знаешь моего волка. Он… он не знает ни жалости, ни нежности, и это совсем не то, к чему привык… что я хотел бы для… понимаешь, я злой, когда… и… я боюсь…
Юнхо сбился окончательно, умолк, но и Сонхва не перебивал его и ничего не говорил. А Чону надо было договорить. Он вдруг почувствовал, что уверенность его в собственной правоте ослабла от этого многозначительного молчания вожака. Да, для Сонхва прежде всего именно он имел значение. Потому что он был волком, потому что был другом Пака, потому что на самом деле Сонхва не имел дел с людьми-омегами и о том, насколько нежны они, как тонка их кожа, как жестоко синеет она от неосторожных прикосновений грубых пальцев перевёртышей, привыкших к выносливым и сильным волкам-омегам, — ничего этого Сонхва, конечно, не знал. Да и откуда бы.
Зато он, как и Юнхо, знал, насколько тяжёлыми могут быть последствия от гона, проведённого без истинного омеги, которого волк нашёл и признал. Луна требует этой связи. Луна зовёт своих детей парой. И если приходит лишь один, она жестоко мстит ему. Болью. Неутолимой жаждой тела. И иногда даже безумием. И наверняка Сонхва считает все доводы Юнхо неубедительными, а его решение — именно безумием. И он против, чтобы его друг, столь важный для него и для его стаи волк, так рисковал из-за прихоти не пугать омегу.
Хорошо ему: у него Хонджун. Там неясно, кому будет тяжелее: Хонджуну во время гона Сонхва или Сонхва во время течки Хонджуна.
А Юнхо ведь боялся боли. Он ненавидел насилие, редко дрался, а уж в человечьем обличье тем более. Так что терпеть боль — настоящую, мучительную — было для него непривычно. И чтобы решиться, ему бы сейчас веское слово, подтверждающее, что он прав, было бы как раз нужно. Только от Сонхва он вряд ли его получит.
Но он всё же решил договорить:
— Я боюсь его сломать, Сонхва. Боюсь, что сделаю так больно, что он уже не сможет меня простить и начнёт меня бояться и ненавидеть, видя во мне лишь зверя. Он ведь человечек… Мой человечек… Нежный и такой хрупкий. Как я отдам эту былинку своему… — Юнхо горестно качнул головой. — Нет, нет… Я придумаю что-нибудь, но пока могу, буду держать их подальше друг от друга.
— Он не былинка, Юнхо, — тихо сказал Сонхва. — Он сильный, здоровый, молодой человек. Он столько вынес, столько пережил — и не сломался.
— Откуда… — вскинулся Юнхо, зло хмурясь.
— Хонджун, — твёрдо сказал Сонхва и сжал губы, сурово глядя на Чона с таким выражением, что тот не посмел возмутиться. Хонджун… Ну, да. Ему можно… А вожак между тем продолжил: — Ты не спасёшь омегу, защищая его от жизни. Ты не закроешь его от всех опасностей. Не поможешь, скрывая свою сущность и не позволяя узнать тебя таким, какой ты есть. Твой волк — неотъемлемая часть тебя, и с нею ему тоже надо будет как-то существовать рядом. Понимаешь?
Юнхо молчал. Он злился на то, что Сонхва не желал его поддержать, но где-то в глубине души понимал, что вожак совершенно прав. И сам Юнхо любому на своём месте дал бы такой же совет. Однако… Он вспомнил слёзы Минги — счастливые, текущие по горящим от возбуждения щекам. Он только привык — его омежка — что на ложе утехи приятны для обоих. Он поверил, что Юнхо будет заботиться о нём и о том, что, где бы они ни занимались этим стыдным делом, — всегда сначала будет удовольствие для Минги, а потом уже — для самого Юнхо. На самом деле это было необходимо, потому что ничто не подводило альфу к краю так быстро, как вид кончающего и кричащего от наслаждения истинного: всё в груди Юнхо разворачивалось в огромную полосу яростного животворного света — и он чувствовал, что счастлив, что живёт не зря, что… ух… Даже от одного воспоминания Юнхо ощутил подъём и в груди, и в штанах. А тут…
Он вспомнил, что за картинки подсовывал изнывающий от страсти неудовлетворённый волк, жаждущий не просто трахать омегу — а… нет, нет. И он будет слишком глубоко, обеспамятевший в глухом жару гона, чтобы прийти на помощь Минги, если волк начнёт делать с ним то, чего так откровенно жаждал. Именно в этом и была беда: во время гона Юнхо полностью терялся в своей волчьей сущности. Он и не понимал, когда перекидывался, а когда оставался человеком. И только воды благословенного озерца приводили его время от времени в себя — чтобы он тут же снова себя терял, обуреваемый жаждой, яростным желанием найти, схватить, подчинить, подмять — и терзать, терзать, терзать…
— Я разберусь с этим, — тихо и твёрдо сказал он. — Сам разберусь, а как всё закончится, присоединюсь к вам на большой охоте. Если и опоздаю, так на день, не больше.
Сонхва вздохнул и кивнул. Больше они к этому вопросу не возвращались. Нашли удобное место, отмерили и отгородили балками и ленточками будущее строительство. Юнхо рассказал Сонхва о том, что попробовал поговорить с Саном, напомнить ему о том, что его возлюбленный, которого он потерял в Страшный день, тоже был человеком.
— Ты бы видел, как он посмотрел на меня, — тихо сказал Юнхо, вспоминая этот пылающий чёрным огнём ненависти взгляд. — Там, в его глазах, давно нет человека, Сонхва. Он оскалился и даже не ответил толком ничего, унёсся в чащу. Я... Мне кажется, мы совсем потеряли его, понимаешь? Оттуда, куда он забросил себя, наверно, уже не вернуться.
— Главное, чтобы он ни на кого не кинулся, — ответил Сонхва, тревожно щурясь вдаль. — Потому что видел я, как он смотрит на омег-перелётчиков, когда идёт по улице... Да и Сынмин говорит, что дважды стаскивал его с Чёрного обрыва, а один раз — вообще почти беспамятного... Он, кстати, говорил, что больше с Саном не справляется, а сейчас ему ещё и некогда: его Минхо, оказывается, столько всего вынес... Сынмин, наш Сынмин, когда говорит о своём омеге, — ты бы видел, сколько страдания у него на лице... — Юнхо изумлённо приподнял брови, а Сонхва вдохновенно продолжил: — Да, понимаешь? Это ледяной-то Сынмин! Скала Сынмин! А сейчас он надышаться на своего омегу не может. Всё таскает у Чонхо травы ему да отвары варит. Уж не знаю, что там болит у этого Минхо, вроде не таким уж он больным и выглядел, однако...
— Они очень терпеливые, эти омеги, — покачал головой Юнхо, — уж я знаю. Столько всего вынесли, столько пережили... Мне Есан порассказывал, я... — У него свело челюсть от внезапного приступа злобы, и он невольно умолк.
Сонхва покивал головой, а потом тяжело вздохнул.
— Только вот лучше ли им здесь... — тихо сказал он. — Я слышал, что двое по крайней мере уже собираются мне жаловаться на своих альф и проситься на свободу.
— Да ладно, — недоверчиво сказал Юнхо. — Всего-ничего времени прошло!
— Чтобы изнасиловать и избить до полусмерти времени немного надо, — едва слышно ответил Сонхва и отвернулся, хрипло выдыхая.
— Кто? — сквозь зубы прошипел Юнхо.
— Да хоть тот же Хёнджин! — с отчаянием ответил Сонхва. — Его омега постоянно в синяках ходит! Видел я его у речки, где мы бельё стираем. В укусах по всему телу!
— Не может быть, нет... — Юнхо заплохело от самой мысли о том, что волк, который вызывал у него только тёплые чувства, может оказаться мерзавцем, насилующим и бьющим беззащитного омегу. — Ты... Нет, на Сонни были царапины и синяки, когда мы его забирали, я видел, это я его нашёл. Может, это те ещё...
— Я, по-твоему, засосов на шее и груди да синяков на бёдрах не отличу от царапин и синяков от драки? — зло кинул ему Сонхва. — Этот придурочный омега голяком полез купаться почти там, где мы стираемся! Я подглядывать не собирался, но я увидел многое! И скажу тебе: не сегодня-завтра, если всё так, как я думаю, он придёт ко мне с просьбой освободить его от Хвана! И это сломает Джинни окончательно! Он за эту неделю стал и спокойнее, и воет тише и меньше — только вот какой ценой?! — крикнул Сонхва и в отчаянии уставился на зло хмурящегося Юнхо. — Если он горе топит в боли этого дерзкого мальчишки, то что делать мне?!
Что Юнхо мог ему ответить? Сонни был пленником. Он и должен был служить тем, благодаря чему можно было укротить боль волка, которому он достался. Но до куда можно было в этом стремлении дойти? И что должно было стать чертой, за которую никак нельзя было заходить? Юнхо не знал ответов на эти вопросы. Поэтому он беспомощно попятился от наступающего на него чуть не с кулаками вожака и примирительно выставил руки вперёд:
— Тише, тише... Успокойся. Может, не всё у них так и плохо. Насколько я понял, этот Сонни не робкого десятка, если бы что — так он и сбежал бы давно, да и с приходом к тебе так тянуть не стал бы. Ты же сам его дерзким назвал...
Сонхва как будто очнулся и чуть виновато усмехнулся.
— Да... дерзкий... Чем-то мне моего напомнил... мхм... эээ... — Он смутился. — Хонджуна то есть. — Юнхо лишь дёрнул бровью, но, наткнувшись на подозрительный взгляд, удержался от колкости, а Сонхва улыбнулся шире: — Он увидел меня на берегу: я искал Чанбина, мне сказали, что иногда видят его волком на берегу. Я и пошёл — и увидел этого щекастого. Кстати, впервые вижу, чтобы такой тощий был таким щекастеньким. — Сонхва вдруг мягко улыбнулся и прикрыл глаза. — И он как выскочил из воды, прямо на меня, едва прикрылся да как заорёт, руками как замашет! В общем, он меня прогнал, прикинь... Не знаю, что он там орал, но да. Явно избитый, искусанный, весь в следах — а туда же... орёт...
Юнхо вспомнил встрёпанного омежку и неопределённо улыбнулся: с одной стороны, этот Сонни всё-таки заступился за Минги, с другой — именно его Минги предпочёл обнимать, когда ему было плохо. Но всё равно, не мог этот дикий покорно терпеть насилие — и даже не пытаться что-то сделать, точно не мог. Что-то там, у Хванов, было не так с этим омегой. И он пообещал себе попробовать с этим разобраться — как только разберётся со своей, очень серьёзной и опасной, — проблемой.
То, что пора сваливать, Юнхо почуял уже этим вечером, когда Минги вдруг вместо приветствия застыл со странным болезненно-тревожным выражением на лице, а потом резко сделал шаг к нему и что-то спросил на своём, хотя в последнее время старался всё же говорить на волчьем.
Юнхо, быстро отойдя на три шага, улыбнулся в ответ неверными губами и сказал внятно и громко:
— Мне надо уйти, Минги, уйти, понимаешь? — Он для убедительности показал на дверь и сделал движение, как будто идёт.
Минги медленно качнул головой и снова попытался приблизиться. Глаза у него были странно тёмными, ноздри трепетали постоянно, а губы сохли, так что он облизывал их быстрым язычком, от взгляда на который Юнхо вцепился пальцами в косяк входной двери, выдавил:
— Я уйду на три дня. — Он показал на пальцах три и показал на омегу, а потом на место за столом. — Ты останешься здесь. Понимаешь? Понимаешь?
Минги покосился на его пах, где всё стояло колом, и, снова облизнувшись тихо спросил:
— Юнх-хо ходить… мхрос-сах-ха? Ходить… другой? Не Минги?
— Нет, не Минги, — кивнул Юнхо, с трудом удерживая себя в руках и мало что понимая, кроме того, что волк начинает брать верх, что сейчас всё и случится, если он немедленно не уйдёт. — Три дня. Никуда не ходи со двора! Нельзя уходить Минги! Понимаешь?
— Поним… Понима-аешь… — повторил за ним Минги и вдруг резко отвернулся и всхлипнул, а потом почти крикнул: — Ходить! Юнхо ходить мхрос-са каэт-то, Юнх-хо! Ходить!
Юнхо кинулся вон, на ходу сдирая с себя жилет. В волка он обратился, только когда ушёл немного за опушку леса: всё-таки сказались выучка и выдержка. И только когда перед его мордой возникла калитка домика у ягодника, он позволил скалящемуся и выдирающемуся из клети волку взять верх и потерялся, как обычно, в густом чёрном мареве гона.