***
— Саранха-эна мано, шайа мано... В голосе, что пробуждает в нём странное и неправильное желание выть от счастья на Луну, — нежность и тоска. И он снова и снова звучит из-за тяжёлой деревянной двери с большим замком на ней. Юнхо начинает выть, не в силах противостоять этому желанию. Нельзя... Нельзя сюда Минги, но он упорно приходит к сараю, где заперли Юнхо, и сидит под дверью, даря свой запах — с острой ноткой боли, утешая мягким голосом — самым любимым и дорогим на свете, хотя Юнхо и не понимает, что он там говорит. Минги говорил только на своём языке, и Юнхо за эту неделю начал к этому привыкать. Как только он очнулся после происшествия с разодранным бедром омеги, он потребовал, чтобы его срочно отвели в его собственный дом из дома Хванов, куда его притащили полумёртвым с Общей поляны, так как он был к ней ближе всего. А ещё потребовал, чтобы из этого дома забрали Минги. И Сонхва с Хонджуном с готовностью согласились его приютить, а не отдавать обратно во времянки. Они все были в полной растерянности и не понимали, что происходит с Юнхо, так что на всё для него были готовы. Не понимал ничего ни Чонхо, который лишь растерянно разводил руками, ни Есан, который пообещал что-то вроде помощи духов. Но, видно, духи тоже отказывались помогать несчастному волку, который потерял в себе человека. Сонхва и Хонджун согласились забрать омегу. А Минги нет. Он отказался уходить из дома Юнхо наотрез. И сколько ни увещевал его Есан, сколько ни сердился на него Хонджун, сколько ни говорил убедительно и совершенно правильно Сонхва — омега только молчал и не двигался с места, вцепившись руками в пояс из кожи, что подарил ему Юнхо. Он теперь не снимал его. Кажется, даже спал с ним. А как только кто-то пытался взять юношу за руку, чтобы увести из дома Чона, рычал и убегал в свою комнату, где подпирал дверь стулом и не откликался больше. Он останется здесь — конец. — Но ты ведь видишь, что он не в себе — твой альфа! — кричал Хонджун так, что Юнхо слышал его из своего сарая и выл в тоске, что не может заступиться за своего омегу. Но Хонджун не обращал на этот вой внимания, продолжая: — Ты же сам его боишься до ужаса! Ты плачешь, когда он рычит! — Дома будет Минги, — шёпотом отвечал ему омега (Хонджун почти передразнивал его, когда со злостью пересказывал эти разговоры Юнхо). — Шайа мано кормить... деревки полить... засчисчать нян мано... — Да его только от самого себя надо защищать! — горько говорил Сонхва. — Он же ни в какую не желает ни пить ничего, ни раны лечить мазями! Как ты поможешь? А если он вырвется? — Дома будет Минги, — бесцветно шептал омега. — Шайа мано засчисчать... Он не пытался проникнуть в сарай, когда приходил Хонджун, чтобы принести запертому там волку еды, приготовленной Минги, и воды и чтобы снова попробовать уговорить его выпить отвары или дать обработать раны... Джун всё никак не мог понять, что Юнхо не властен был больше над своим телом. Волк начинал скрести когтям и выбивать грудную клеть сердечным боем, как только видел в руках омеги или кого-то из альф что-то, что не было похоже на миску с похлёбкой или кусок заячьей тушки. Волк прядал ушами и яростно рычал, когда Чонхо пытался уговорить его дать подломленную лапу для тугой повязки. Юнхо бы дал. Но... Но он устал бороться с собой, устал быть в постоянном ужасе от того, что происходило с ним, с его непокорным телом. Он просто — устал. Лишь был ужасно благодарен всем, кто был вокруг него, что дальше этого узкого круга жуткая история его странной немочи не вышла. Сонхва сказал, что они никому в новой слободе не стали рассказывать, отговариваясь тем, что Чон Юнхо сморила сон-болезнь после перенапряжения на охоте. Такое бывало. Все поверили. И никто к ним не рвался в дом, никто ни о чём не спрашивал. Лишь тихо шуршал по дому Минги, которого Юнхо иногда слышал своим чутким слухом, он готовил еду, он ходил к колодцу и купальне, он тёр столы и казанки, он... Он ухаживал за садом, поливая, как учил его Юнхо, и пропалывая... Он был рядом, вот только даже не пытался открыть дверь, за которой прятали от него его серого волка. А Юнхо был нужен только его запах — и этого было достаточно, чтобы он не сходил с ума. Он скулил и подвывал. Призывно, умоляюще, ласково... Только вот он и сам не понимал: зовёт он Минги — или умоляет бежать от себя. У него как будто раздвоилось в душе что-то. Он понимал, что волк умоляет омегу приблизиться, чтобы поближе насладиться ароматом и ощущением сладости от нежной кожи. Но сам Юнхо — Юнхо-человек — больше всего на свете боится, что однажды омега отзовётся на этот призыв, отопрёт дверь и подойдёт слишком близко. Как только Минги приближался к сараю, закончив свои дела по дому, тело начинало болеть, его начинало выворачивать от желания вынести к лешему дверь — и подобраться к омеге. Хоть ползком, хоть на брюхе — но только чтобы рядом, чтобы... рядом. И Юнхо зажмуривался и молился мати Луне, чтобы она дала омеге разум и силы — держаться подальше, не лезть, не приближаться... Минги пел ему. Его низкий, какой-то отчаянно юношеский, чистый голос — единственное, что могло умиротворить волка, когда тот, обычно к вечеру, когда на небе появлялась бледная робкая Луна, расходился не на шутку и выл, скулил, звал... Минги пел ему. Юнхо не понимал слов — и... понимал. Минги пел о свободе. Минги пел о мире вокруг — широком раздолье далёких и каких-то кажущихся сказочными степей, о вольном ветре, что развевает гривы лошадей и бьёт в лицо, заставляя забыть обо всех человеческих печалях, когда ты несёшься наперегонки с самой волей. Минги пел... О, мати Луна, это было самое прекрасное, что слышал когда-либо Юнхо. И волк, его мерзкий волк, который так сильно подвёл его, успокаивался, не бился бешеным стуком сердца в грудную клетку, не выкручивал суставы из плотных вервий, которыми опутывал его каждое утро Хонджун, сначала мягко растерев его лапы, чтобы не было следов... И он покорялся этому омеге, его голосу, его... чувствам? Да, его чувствам.***
Полная круглая луна заглянула в высокое окошко сарая, и её белый мертвенный свет, упав на морду волка, разбудил его. Юнхо как будто очнулся — вынырнул из тёплого марева сна. Приятного сна: там он любил своего омегу на широком ложе домика в ягоднике. Омега покорно постанывал и блестел на волка полуприкрытыми от наслаждения глазами. А Юнхо никуда не торопился, гладил, нежил языком, ласкал, а не присваивал... Минги, Минги... Что же теперь будет с нами? Юнхо не сразу понял, что не так. И лишь когда потянулся, осознал: вервия, что обычно держали его лапы и шею, сняты. Он свободен. Свободен! — рванулся волк и, подняв морду, тихо взвыл от счастья. Сознание Юнхо заметалось в ужасе, когда поджарое и полное сил волчье тело поднялось на лапы и, задрав голову, волк потянулся, расправляя члены и проверяя мускулы. "Стой! Стой же! Умоляю! — вопил Юнхо. — Нет, нет! О, нет!" Но волк был уже около двери. Он быстро обнюхал дерево и оскалился: выбить замок, конечно, можно было, но ведь это было громко: он перебудит всех... А ему не надо это было, о, нет... Ему нужно было быть очень тихим, очень-очень осторожным: его добыча была пуглива и спала чутко... И волк жарко облизнулся, предвкушая исполнение своего желания. Юнхо бился в сознании, как будто пытался сам выломать какую-то странную тяжёлую дверь — в полной пустоте, в глухоте, которая сводила с ума, как и то, что он прекрасно осознавал: ему предстоит увидеть, почувствовать, как его волк навредит его омеге. И он ничего — ничего! — не мог с этим сделать. Волк ему не отвечал: он был занят. Мощными лапами (значит, лапа зажила?) и носом он рыл землю в углу сарая, под копной полусухой травы. И земля, рыхлая, пахучая, поддавалась слишком быстро. Юнхо в отчаянии упал — и повис, как будто подвешенный на паутине, скованный по рукам и ногам, и стал отчаянно пытаться порвать эту паутину, но волк словно и не чуял его. Он ничего уже не чуял, кроме запаха — свежего, нежного, смешанного с прекрасными запахами весенней ласковой ночи. Волк сунул морду в прорытую нору и стал рыть яростнее. А через несколько минут он не без труда, но протиснулся в большую вырытую им нору и оказался по ту сторону стены сарая. Волк встряхнулся и тихо заскулил — настолько приятным, завораживающим и близким был этот божественный запах, который вёл его. Минги спал, привалившись к двери сарая. Его кудрявая голова свесилась на грудь, руки безвольно были опущены вдоль тела, колени расползлись в стороны. Он дышал мягко и легко, и лишь иногда с его губ срывался лёгкий стон-вздох... "Очнись! Беги! Беги! — кричал, раздирая в кровь душу, Юнхо. Он не в силах был оторвать взгляда от чуть припухшего лица омежки, от его длинных ресниц, которые мягко покоились, отбрасывая длинную тень на бледные под белым лунным светом щёки. — Минги! Минги! Минги! Услышь меня! Услышь меня, любимый мой!" Юнхо задыхался от ужаса, понимая, что волк подходит всё ближе к омеге, а тот не просыпается, не чувствует, не слышит... Самое ужасное, что Юнхо не понимал своего волка: он не знал, чего хочет сейчас волк. Зверь закрылся от него полностью. И одно только мог чувствовать Юнхо: как медленно и тяжело наливается силой волчье естество, как яростно трепещет его нос, ловя обожаемый запах, как пригибается он, готовясь к прыжку, к земле, как пружинисто подрагивают его лапы, а горячий мокрый язык торопливо облизывает морду... "Сделаешь это — и я убью нас обоих! — яростно крикнул Юнхо. — Как Сан! Я убью, слышишь?! Мне всё равно не жить без него!" И замер: глаза Минги распахнул неожиданно, и в них отразился такой ужас, что у Юнхо сердце остановилось от боли. "Ты сдохнешь! — яростно прохрипел он волку. — Мы едины — ты..." Волк приоткрыл пасть, и из неё вырвался жалобный и невероятно нежный скулёж. Он опустился на брюхо, прижал уши к голове и завалил голову набок, не сводя умильных слезящихся глаз с застывшего истуканом омеги. Скуление было прерывистым, срывалось то на свист, то на хрип: волк умолял, он просил его простить. Он послушным щенком ластился, боясь даже подползти — не то чтобы подойти. У Минги задрожали губы, он резко выдохнул и всхлипнул, а потом дрожащим срывающимся голосом спросил: — Не... убивать? Волк зашёлся обиженным тихим воем и заскрёб лапами по земле, потираясь о неё головой. Он просил позволения, он... Тонкие пальцы оказались почти у него перед носом неожиданно, так что волк даже чуть дрогнул. Они дрожали, как и вся вытянутая в его сторону рука. И зверь прикрыл глаза, когда они осторожно коснулись его носа — и тут же были отдёрнуты. Он визгливо подскулил ещё — подбадривая, упрашивая, обещая... Минги встал на четвереньки и снова протянул руку к волку, осторожно проводя по его лбу, по его носу, по уху, которое тут же встало торчком, подаваясь на ласку. — Шайа... — прошелестел омега. — Шайа мано... И волк заскулил снова, а потом двинулся, ползком, на брюхе, к юноше, который тут же отпрянул и снова прижался спиной к двери. Волк мгновенно остановился, прикрыл глаза, а потом сложил лапы на морде, прикрывая нос. И услышал смех... Робкий, тихий, гортанный... — Шайа прос-коэт-то Минги-я, шайа мано... — сказал омега тихо и, усевшись поудобнее, вдруг показал на свои колени. Волк пополз, не переставая поскуливать, чтобы человек не забывал, что он тоже, может, боится и очень-очень сожалеет... Он не лёг на колени омеге — прилёг рядом, тыкаясь носом в тёплый бок замершего юноши. И закрыл блаженно глаза, когда тонкие пальцы заскользили по его морде, по его голове, когда потрогали одно ухо, а потом и другое. Вторая рука приобняла его шею, а после Минги чуть навалился на него, продолжая ласкать. Волк заурчал, похрипывая, и осторожно положил свою лапу на крепкое бедро омеги. Минги вздрогнул, и волк тут же убрал лапу, а потом поднял голову и встретился глазами с огромными, словно озёра, глазами человека. Юноша смотрел на него пристально, заглядывал прямо в душу, его рука оказалась под челюстью — и скользнула на горло. Это было неприятно, так не должно было быть, это было опасно... Но волк терпеливо продолжал смотреть и смотреть в глаза омеге, который гладил его грудь и горло, и не двигался. Тогда Минги склонился к его морде и осторожно прислонился мягкими тёплыми губами к носу, чуть выше чёрного кончика. Волк заурчал сильнее и опустил морду, совершенно довольно тыкаясь снова поцелованным носом в бок омеге, и тут же снова, воровато щурясь, положил лапу ему на бедро. Омега цокнул, но потом засмеялся. — Брис-сено шайани... — сказал он низким голосом укоризненно. — Вольтчон-ник... Мой вольтчоник... А потом вдруг обеими руками взял морду волка и потянул к своей груди. Зверь удивлённо рыкнул, поднял глаза — и снова утонул в мягком волшебном взгляде. Добыча была прекрасна. Она нежно пахла. Она не боялась. Её можно было нюхать, её можно было... Волк чуть потянулся и мягко лизнул человека по щеке. Юноша поморщился и что-то недовольно пробухтел, но не оттолкнул, наоборот: сильнее сжал волчью голову и вдруг прислонился своим лбом к белой звёздочке на лбу волка. — Дай мене... — жарко прошептал он. — Дай мене мой Юнх-хо... Дай мне... любовь Минги-я... Мрос-симо, шайа мано... кур-рэтто Минги-я саранхэ... Волк тяжело выдохнул, горячим дыханием обжигая Минги лицо, — и стал медленно таять в прекрасной, танцующей золотыми искрами метели.