***
Его сынок... Его малыш... Он всегда был таким отзывчивым, таким чутким. Сейчас, когда Минги было особо тяжко из-за того, что отекли ноги и ходить было трудно, малыш сидел мышкой и почти никак не показывал свой характер. Да и вообще, его беременность была одной из самых лёгких среди охваченной волной жизнетворения слободы. Его не тошнило на ранних сроках, он не страдал от дурноты, как, например, Енджун, которого его альфа никуда не мог от себя отпустить, потому что тот терял сознание порой от простого запаха. Так что дядя Юхон с ним намучился. Однако когда Минги смотрел в залитые счастьем глаза этого альфы, он думал о том, что, возможно, ему такой вот слабый и нежный омега и нужен был, чтобы всего себя, всю свою душу — оттаявшую, зацветшую — ему подарить. А вот Минги был бодрым и сильным до самого последнего времени. И особых странностей с желаниями у него не было. Ну, исключая того раза, когда ему отчего-то смертельно захотелось чего-то необычайно кислого. Юнхо, который крутился вокруг него растяпистым, огромным и очень влюблённым щенком, услышав смущённую просьбу своего омеги, заметался и в растерянности уставился на него круглыми от страха глазами: — Так а я же что... А что? Что именно, яблочко? Чего ты хочешь? Минги мучительно сглотнул и прикрыл глаза: и вот зачем ляпнул? И так его альфа крутится белкой в колесе, стараясь ему угодить: нарядить потеплее, быстрее пошить ему тёплый полушубок (ещё один! зачем только...), кутает его ноги тёплыми платами и не позволяет лишний раз встать по дому. Минги таял... Нет, он не просто таял — растекался совершенно счастливой лужей от его заботы. И думал, думал, думал... Как? Как получилось, что ему — такому нелепому, нескладному, несчастливому — и достался такой альфа? Каждый раз, вспоминая, как он сказал Юнхо о ребёнке, он не мог не засмеяться от радости — столько тогда в глазах альфы было счастья. А потом Юнхо заплакал. Вот просто так — сел, сжался, закрыл лицо руками — и заревел, словно ребёнок. Огромный, сильный ребёнок, стесняющийся своих слёз — и не умеющий их удержать. Когда же Минги, перепуганно ахнув, подбежал к нему, чтобы понять, почему он плачет, Юнхо обнял его и прижался лицом к его животу. Он стал неистово тереться об него. Не переставая рычаще всхлипывать, он сжимал половинки Минги, но не возбуждающе, а только чтобы притиснуть его к себе плотнее. — Мой омега... — выговорил он, наконец, когда Минги, чтобы успокоить его, стал сильнее сжимать его голову и склонился поцеловать его лохматую чёрную макушку. — Мой... Спасибо тебе... Минги, мой милый, мой самый... мой самый сладкий, ябл... яблочко моё... Румяное... Яблочко... вот кислых яблок ему тогда и хотелось. Только откуда им было взяться посреди поздней осени? Все свежие он схрустел давно, опустошив все запасы, потому что очень они ему нравились, а урожая толком-то ещё и не было. Тот же, что был, они с Юнхо честно поделили между всеми домами, где были беременные омеги. Поэтому, даже поняв, чего он хочет, Минги не стал говорит Юнхо о кислом яблоке. Просто погладил мужа по щеке и мягко сказал: — Да... Нет, не надо, Юнхо. Я просто так сказал. — А у самого мучительной волной зуд по телу: хочу! О, спасите, Звёзды, хочу! Юнхо ничего не ответил. Взял его руку, поцеловал ладонь и ушёл. Вернулся через пару часов, когда Минги уже ужин на стол поставил: от рагу шёл вкусный парок, но когда Минги попробовал его, оно показалось ему горьковатым. Он растерянно помешивал его ложкой, пытаясь сообразить, что теперь с этим делать и откуда могла взяться горечь, когда хлопнула дверь и вошёл Юнхо. И по счастливой улыбке его было понятно, что сходил он не напрасно. И на самом деле: через мгновение перед вопросительно глядящим на него Минги оказалась небольшая кадушечка, а в ней... Кисловатый дух так прянул на Минги, что закружил омеге голову, и он, словно во сне, прямо дрожащими от нетерпения пальцами влез в кадушечку, чтобы вынуть из неё мочёное в клюквенном засоле яблоко. Минги впился в него зубами, зажмурился и так застонал, что Юнхо расхохотался и осторожно обнял его за плечи. — Не торопись, малыш, — нежно шепнул он, — никто не отнимет. Всё — только тебе. А Минги кусал и кусал, почти не жуя, глотал и снова впивался в мягкое желанное лакомство, всхлипывал, плакал даже... Юнхо, смеясь, осторожно вытирал катящийся по его шее сок с засолом, а потом, когда Минги пальцами нырнул за ягодками клюквы, которые были на дне, цокнул, шлёпнул по его руке и, быстро взяв ложку, достал ему красные ягодки. — Открой ротик, поросюшка, — улыбаясь, сказал, альфа. Минги насупился и оскалился, но хитрый Юнхо быстро чмокнул его в надутые губы и снова попросил: — Ну же, ягодка моя, открой ротик, твой альфа тебя покормит. Минги запихал в рот все ягоды, что уместились на ложке, и Юнхо уважительно присвистнул и спросил: — Так вкусно что ли? Минги замычал, прикрыв глаза, а потом резко открыл их, услышав сдавленный рык: Юнхо решил тоже попробовать и сунул себе в рот десяток ягодок. Хорошо, что Минги уже прожевал клюкву, иначе бы она от хохота полетела бы у него изо рта — таким смешным было перекошенное, словно сведённое судорогой лицо Юнхо. — Ф-фе... — плевался альфа, — ты спятил такое жрать! Это же, наверно, нельзя! Чем ты кормишь моего сына?! Минги отобрал у него ложку и, воинственно щурясь, набрал ещё порцию клюквы, запихнул себе в рот и стал с наслаждением пережёвывать, глядя прямо в широко открытые глаза Юнхо. У того задёргался глаз и снова повело челюсть, но он ничего уже не сказал: понял, что переубедить омегу будет невозможно. И Минги было так вкусно, что, когда клюква кончилась, он чуть не заплакал. — Ну-ну, не плачь, клюковка моя! Я завтра ещё у Хванов попрошу, — пообещал Юнхо, прижимая его к себе, — только не плачь, малыш. Найду, чем отплатить, — и попробую добыть именно клюкву, раз тебе так нравится. Кстати, тот ужин Юнхо нахвалил, даже лёжа на ложе, — так ему понравилось. А Минги так и не смог к нему притронуться: горько и всё тут. Но вообще малыш был спокойным. Когда он первый раз толкнулся, Минги вместе с Юнхо развешивали бельё во дворе. Вернее, развешивал Юнхо, а Минги возился рядом, грыз ещё тёплые, недавно из печи сухарики с солью и рассказывал о том, как был у Чимина и помогал ему нарезать капусту на заквашивание. Минги говорил о том, как восхищается этим мужественным омежкой: ослепший, с только-только зажившими телесными ранами и огромной раной в душе, он никогда не ноет и не жалуется, даже пытается улыбаться своими красивыми пухлыми губами. Правда, пока не очень получается: мешает жестокий шрам на щеке и подбородке — шрам от лап... Юнхо зло зарычал, и Минги, быстро стерев слезу, кивнул: не будет. Он не станет называть проклятое этой стаей имя, ведь одна мысль о нём и о том, что он сделал, вызывала душевную муку у всех омег здесь — и волков, и особенно людей. Именно поэтому Сонхва запретил упоминать его имя, а Хонджун отдельно переговорил со всеми альфами насчёт того, чтобы они оберегали своих омег от воспоминаний о нём и о том, что он сделал. И могилой его стал костёр, и пепел его развеял Чёрный ветер, и пособник его скитается в изгнании, искалеченный вожаком, увезённый и брошенный далеко-далеко, за Синий скат, чтобы никогда не нашёл он дорогу обратно к волчьей слободе. И все были уверены, что сдох он там от звериных когтей или от стыда и тоски. Но память не искоренить одним приказом. Так что иногда омеги дрожали и плакали ночами от страшных снов, и альфы молча тешили и нежили их, целовали мягко и сладко, чтобы снова дать им покой. По очереди ухаживали омеги за могилой юного Юсона, принося туда дары Звёздам, чтобы они освещали путь его измученной земными тяготами душе. А также лили горькие тихие слёзы, глядя на чудесного омежку Пак Чимина, жившего сейчас у оружейника Намджуна и мало кого подпускавшего к себе из-за того ужаса, который заставил его пережить самый ненавистный им теперь волк. Минги не раз думал о том, что признание Чимином его "своим" — одна из самых больших его радостей в жизни, наверно. Кроме него юный омега мог разговаривать с Минхо — но тот вообще был лучшим старшим другом для всех омег, не только для него. Иногда к нему захаживал с лесными дарами Джисон, и Чимин мог долго сидеть рядом с ним, слушать его трепотню, подаваясь на ласковые поглаживания омеги, и тихо, словно с опаской, гладить его выпирающий живот. А вот Хёнджина Намджун к ним не пускал, потому что яркий и сильный аромат альфы, у которого есть беременный омега, пугал мальчика. Как ни странно, ещё одним добрым другом Чимину стал До Манчон. Почему этот грубиян и задира проникся такой нежной симпатией к чужому им всем омеге, оставалось загадкой, а только не было у Чимина друга преданнее, чем Манчон. Ну, исключая Намджуна, конечно. Но тот был... наверно, всё же не совсем другом, судя по тому как он смотрел на Чимина, как говорил с ним и сколько всего сделал для этого раненого в самую душу омежки. Ах, да, конечно, был ещё Хонджун. Чимину было трудно принять волков, однако когда его родные пришли забрать его, он наотрез отказался возвращаться в свою деревню. И Минги подозревал, что это из-за его слепоты и шрамов, обезобразивших его лицо и тело. Он не хотел, чтобы все, глядя на него, вспоминали о том, каким он был — юным, прекрасным и желанным. И вот теперь... А волки приняли его таким, каким он был сейчас. И приняли так, что он... улыбаться вот начал немного. Правда, не совсем ещё... Обо всём этом и говорил Минги Юнхо, который, пыхтя, выжимал большую простынь, чтобы повесить её, когда дитя, что жило в Минги, решило подать ему весть. Он услышал внутренний толчок и замер на полуслове. Юнхо поднял голову и тут же подскочил к нему. — Что? — тихо спросил он. — Что болит, ябл... — Минги вял его руку и приложил к своему животу, и тут же ребёнок, словно поняв, кто это, толкнулся именно туда, где была горячая ладонь Юнхо. Тот, выдохнул: - ...лоч... ко... — и, едва дыша, выговорил, прикрывая глаза: — Это ты... Милый мой... Малыш мой... Сок-и... Минги улыбнулся и стал нежно гладить пушистые волосы Юнхо. О том, что сына они назовут Хосоком в честь деда Чона, они договорились давно. И сейчас это имя, произнесённое с таким благоговением, так ласково, принесло Минги настоящее счастье. Его альфа "переговаривался" с их сыном — и блаженно улыбался. А в глазах... — Не плачь, — мягко засмеялся Минги, утирая влагу в уголках глаз Юнхо. — Непонятно вообще, кто из нас носит ребёнка! Вон, Ликси тоже постоянно ревёт. А потом ноет, что часто ревёт — и ревёт, потому что надоело ныть. Так и ты: чуть что — сразу в слёзы! Юнхо, ничуть не смущаясь, обнял его и прижался носом к его виску. — У меня счастья столько в последнее время, что я не понимаю, не во сне ли я живу, — сказал он. — Я не знаю, как с ним справляться, понимаешь? — Тебе слишком много счастья? — грустно спросил Минги, проглаживая непокорный вихор на затылке альфы. — Не бессовестно ли это, неблагодарный волк Чон Юнхо! Альфа снова засмеялся и стал целовать его в губы, между поцелуями шепча: — Ты моё счастье... Ты и наш малыш... О, Мати Луна... Какой же сладкий, яблочко моё... Какой же ты... вкусный... — Я хотел спросить, — пытаясь вырываться из его цепких рук, сказал Минги, — почему яблочко? Я ведь не яблочком пахну? — Ты... — Юнхо чуть отстранился и оглядел его любовным взглядом. — Ты пахнешь так нежно и терпко... Пряный немного, пил бы тебя и пил... А на вкус... — Минги покраснел, понимая, о вкусе чего именно говорит бесстыжий альфа, но тому было наплевать, он, чуть не захлёбываясь слюной, продолжил: — А на вкус ты сочно-кисловатый, но с таким приятным сладким привкусом, что я просто с ума... понимаешь? Я бы тебя... Минги понимал, так что быстро заткнул говорливого альфу поцелуем. Ещё он о вкусе своей смазки с ним не разговаривал! — А Хосок будет пахнуть сладовкой, — сказал ему той же ночью Юнхо, когда они улеглись. — Ты же так любишь взвар из неё, да? — И ты любишь, — тихо отозвался Минги. — Да и кто не любит? Первая ягода на взвар. Поэтому, наверно, так и будет он пахнуть. Будет приносить всем радость. Юнхо повернулся к нему, улёгся на бок и подложил руки себе под щёку. Минги, который лежал теперь к нему лицом, улыбнулся, протянул руку и повёл по его носу, по губам, чуть выпяченным, мягким и нежным, по линии подбородка... — Красивый, — тихо прошептал он. — Ты такой красивый, мой альфа... Пусть наш сын будет на тебя похож. — Если альфа, пусть будет, — улыбнулся Юнхо. — Но если омега, пусть он унаследует твою красу, яблочко... Ты у меня самый красивый в подлунном мире и выше, во всех остальных мирах. Разве это справедливо? Пусть хоть кто-то разделит с тобой эту красу. От тебя не убудет, ты всегда будешь и красивее всех, и... — Его глаза мягко замаслились, а рука, вынырнув из-под щеки, ненавязчиво улеглась на бедро Минги поверх ночной рубахи. — ...и желаннее... Минги медленно прикрыл глаза и раздвинул губы в призывной улыбке. Он хотел своего альфу и никогда не отказывал ему в близости. Юнхо любил его нежно, всегда зацеловывал и зализывал сначала, заставляя густо и много потечь. Он ласкал его чувствительную грудь, целовал ключицы, лизал выступающий пупок, что, конечно, смущало Минги дико, но он не смел отказать Юнхо и в этом, да и, честно говоря... мхм. Альфа откровенно наслаждался стонами Минги, а тот судорожно пытался не кончить от того, как остро ощущались губы и язык Юнхо охаживающие его соски, выступающие косточки на бёдрах и даже иногда пальцы на ногах. От этого Минги тихо сходил с ума, выстанывая высоко и жалобно. Потом Юнхо долго и жадно вылизывал его мокрые от смазки половинки и трахал языком, заставляя всё же кончить, изойти глубоким нежным стоном и мольбой: — Да-а! О, Юн... хо-о-о-о... И лишь после этого, когда Минги ловил звёздочки перед глазами, альфа переворачивал его на спину, поднимал его ногу себе на плечо, выцеловывал на лодыжке влажные узоры и со словами: — Люблю... тебя... малыш... — входил. Медленно, но до упора. Замирал, прикрыв глаза и невольно оскалив зубы, хрипло выдыхал — и начинал двигаться. А Минги непрерывно ахал, вздыхал и всхлипывал, потому что внутри него что-то всегда отзывалось невозможно сладостным эхом на вбивающееся в него альфье естество. И это уносило Минги из этого мира, даря огромное удовольствие. Юнхо кончал только и всегда в него, склонившись и впиваясь губам в его губы жадным, почти грубым поцелуем, сжимая его плечи и яростно порыкивая. Это была единственная грубость, которую альфа себе позволял, но она до золотых точек была приятна Минги, как и ощущение того, как раз за разом его заполняет семя его альфы, как напрягается и выгибается Юнхо от того, что тело Минги дарит ему такое наслаждение. И тут же, перестав содрогаться от удовольствия, Юнхо снова начинал охаживать своего омегу языком, оглаживать его тело, перебирать волосы и укачивать его в своих объятиях. Разве мог Минги не любить своего альфу, чувствуя это? Может, и прав был любимый Сонни, что Юнхо и его трепетное отношение к Минги — награда Сону за все те страдания, что он вынес у морвы? Может, эта стая — награда для всех них? То есть... Почти для всех?..***
Он лежал и слушал вьюгу, наслаждаясь теплом горячего тела Юнхо, который, словно расслышав тревогу своего омеги и желая его защитить, только что прильнул к нему сзади и обнял, прижал к себе, дыша ему в шею. Альфа слегка похрапывал, а иногда и постанывал во сне, его рука невольно сжимала бедро Минги, чуть выше колена, и это было так приятно, так мило, что Минги улыбался, слушая завывание отчаявшегося ветра. Из-за того ли, что тепло и запах обожаемой осенней листвы стал окутывать его, а может, потому что дневная усталость всё же брала своё, Минги снова начал засыпать. Что-то мутно-голубое мягко качало его на своих волнах, и вдруг он, словно потеряв опору, вздрогнул от ощущения падения — и тут же в его голове прояснело: он вспомнил свой сон. Поднеся дрожащую руку к губам, чтобы сдержать мучительный стон, он зажмурился. Это было неправильно, так как перед его внутренним взглядом снова предстало лицо Кан Есана. Оно было словно затемнено, словно укрыто серым пыльным облаком, однако Минги точно знал, что это пропавший шаман. Из глубины той мути, что размывала его лицо, он смотрел на Сона своими пронзительными синими глазами и что-то пытался ему сказать. Минги с ужасом перевёл взгляд на его губы: они были плотно сжаты, серы, словно выточены из камня. Но потом словно трещина пошла по ним, они дрогнули — и зашевелились: — Береги... сына... — Шёпот холодной змеёй скользнул по сердцу Минги, его словно стиснуло железными оковами. — Сон Минги... Умоляю... Приведи его... ко... мне... Минги почувствовал, что падает — глубоко, в чёрную пропасть — и не может зацепиться ни за что. Горло перехватило сырым холодным воздухом — и лишь синие глаза словно преследовали его, не уходя и не отпуская. — Еса-ан... — едва смог он выдавить из себя, выталкивая вместе со словами острые иглы, раздирающие ему горло. — По... че... му?.. — Я устал... — Голос Есана Минги не узнавал: с ним говорила сама тоска, её дикое и живое воплощение. И лицо, серое, мутно, страшное, было лишено всего человеческого. — Прошу... Минги... Твой сын... Отдай мне... его. Минги почувствовал, что рыдания, которых он и не заметил, начинают его душить, он обхватил руками живот — и вдруг с ужасом почувствовал, что его нет: он пуст! Помертвев, он стал шарить по своему телу — оно словно и не было никогда отягощено, живот был подтянутым, даже впалым. — О нет... нет... Нет! — Он выкрикнул это мучительно, задыхаясь от слёз и боли, которая скручивала его душу. И словно в ответ его отчаянию всё вокруг вспыхнуло огнём, осветило ту тьму, в которую он летел — и он понял, что уже лежит на поляне, а вокруг него пылает лес. Но его мысли были не о том, что он может сгореть, — он не мог продохнуть от мысли, что он потерял ребёнка. Вскочив на ноги, он снова и снова обнимал себя, не чувствуя самого драгоценного и такого нужного ему. — Хосок, Хосок, Сок-и... — шептал он обгорающими губами, — где ты... Сок-а, иди к папе... Милый... Сынок... — Сюда! — лопнувшей струной комунго прозвенел голос, который шёл отовсюду. — Иди ко мне! — Это был Есан, но другой — живой, полный боли и печали, однако без серой удушающей тоски. — Иди. На мой. Голос. И Минги, с ужасом, словно только что очнувшись, почувствовал жар угрожающего ему огня. — Иди сюда, Минги, — снова позвал Есан... То есть... Странно, но, даже мечась в ужасе, в середине пожара, Минги уловил: это был незнакомый и знакомый ему голос. — Минги, милый... Иди к нам... Ну же, давай... Шаг за шагом... Давай же, ты сможешь... Голос... Голос... Чей это был голос?.. Минги замер на мгновение, сжав пальцами свои волосы в попытке хоть что-то понять. И только одно имя всплыло в его памяти. Чонхо... Альфу Есана звали Чонхо, и он ушёл из слободы, когда пропал шаман... Это был словно бы его голос, а вроде как и... Есана? Минги делал шаг за шагом, обжигаясь голыми ступнями о горящую траву, но огонь будто расступался перед ним. И вдруг он увидел впереди просвет из лёгкой, серебристой, струящейся маревом пустоты. Но живой, дышащей пустоты... Он пошёл быстрее, потом побежал — и вынырнул из огня, тут же натыкаясь на свет чудесных синих глаз. — Есан! — вскрикнул он и кинулся к омеге, который внезапно опустил голову под тяжёлым капюшоном. Подбежав, Минги увидел, что на руках у шамана, так и стоящего с низко опущенной головой, лежал ребёнок. И Минги уже знал, кто этот ребёнок. — Хосок-а... Мой Сок-и... — сквозь слёзы пробормотал он и в мольбе протянул руки к Есану. — Отдай... Отдай мне моего сына, шаман! — Твоего сына... — откликнулось эхом. И Есан протянул к нему бережно спеленатого младенца. Лица малыша Минги не видел, однако дыхание — нежное, отдающее сладянкой — уловил и заплакал. Сквозь поток слёз, которые стали размывать ему всё вокруг, он почувствовал приятную тяжесть в своих руках и поднял глаза, чтобы поблагодарить Есана. И вдруг фигуру шамана, облачённую в какой-то странный, почти до пят плащ, охватил огонь, она словно сломалась посередине — и Минги смог лишь крикнуть, давясь своим ужасом: — Есан, нет! Вернись! — Береги... сына... — тихо прошелестело ему на ухо — и Есан рассыпался в пепел. И в это же мгновение Минги — мокрый от страха, задыхающийся, с дико бьющимся сердцем — словно вынырнул из тяжкого омута и очнулся у себя на постели. Он тут же схватился за живот — и затрясся в беззвучном рыдании от счастья: живот был на месте, а в том месте, где к нему прижалась трясущаяся от пережитого ужаса ладонь, мягко толкнулась круглая пяточка. "Сок-и, мой Сок-и... Сон! Сон! Проклятье... Сон!" — билось у него в голове. Он провёл рукой по мокрой от пота шее и снова прислушался. Да... Этот сон он уже видел... И, вспоминая его, уснул и увидел... второй раз? Или там... Нет, нет... В тот раз там было что-то другое... Там точно не было Чонхо! Там не было голоса этого альфы, там был только Есан. Минги снова вытер мгновенно вспотевшие виски. Тот сон! Там Есан не рассыпался в конце, нет... Там в руках Минги рассыпался Хосок. Минги прикусил губу и зажмурился. Хосок! О, нет, нет! Хосок! И словно в ответ на своё имя, малыш дёрнулся внутри — сильнее и очень болезненно. Минги замер, невольно простонав, а потом почувствовал медленно нарастающую боль. Срок Хонджун ему определил примерно на конец месяца, то есть через неделю, однако когда Минги почувствовал, что из него льётся, понял: началось. Юнхо проснулся сам, стоило Минги простонать ещё раз, громче. Он резко поднял голову и испуганно спросил: — Малыш? Что?.. Это... — Да, — с усилием выговорил Минги. — Беги... за Хонджуном. Пора.