1
Длинные тёмные волосы, обмокнутые в кровь, прочертили ею по мостовой, словно кисть — алой краской. Сборщик трупов протащил ободранное обнажённое тело девушки и, крякнув, забросил в телегу. Поднял лежавший рядом с ней хлыст, протёр от крови фартуком и заткнул за пояс. Подмастерье, мальчишка лет шести от роду, подобрал грязный красно-жёлтый плащ, на котором до этого лежал окоченевший женский труп. Мальчишка развернул его — затрепетали крылья огненной птицы. — Пап, гляди, я воин графа Молдреса! — Он закутался в плащ и завязал его вокруг шеи. — Отстань, — проворчал сборщик трупов, подбирая с земли оглобли, чтобы тащить телегу дальше на сбор урожая после мрачной жатвы костлявой. — Эту тряпку и последний нищий не подберёт. — Нет, папа, и правда! Глянь! Мальчишка выхватил из телеги палку, которой сборщик шерудил в трупах, укладывая их поплотнее, чтобы побольше влезло. Палка взметнулась вверх как меч. — Заткнись, шкет! — рявкнул отец не поворачиваясь. — Лучше смотри во все глаза и учись, иначе так и останешься в подмастерьях. — Не буду я подмастерьем. Я пойду воевать за союз Гренгросса и Дотлендора! Телега поскрипела дальше, навстречу рассветному небу, пронзённому трезубьями церквей и пиками на крышах богатых домов. Щербатые колёса оставляли за собой кровавый след. — Тыщ! Хрясь! Бац! — выкрикивал мальчишка, размахивая фантазийным «мечом». Замызганный красно-жёлтый плащ волочился по земле и, когда мальчишка разворачивался в выпаде, дважды оборачивался вокруг ног. — Тадам! Увлекшись, он так яростно теснил воображаемого врага, что двинул отцу по сгорбленному хребту. — Довольно! — заорал тот, вырвал палку у сына из рук и тут же сам замахнулся на него. — Ты у меня... Что? Сборщик трупов вцепился грязной перчаткой в плащ на плече сына. — Она лежала на нём, отец, — пробормотал мальчик. — Ну, он ей больше не нужен, и я... ну... — Что флогелланша делала в плаще Молдресов?! — зашипел сборщик трупов. Он нырнул в повозку, выбрал из всех мертвецких голов самую свежую и повернул к себе, обхватив за уши. — Баба аль дочка кого из его солдат? Дела-а... Он сорвал плащ с сына, наплевав на возмущённое ойканье, вытащил из телеги тело несчастной и бережно закутал, как даже сына в младенчестве не заворачивал. Голова девушки, как живая, нежно легла ему на плечо. — Тебе, красавица, уже всё равно, а графу Молдесу, кем бы он тебе ни был, — нет, — нашёптывал он ей в холодное ухо. Обернулся к сыну, рявкнул: — Тащи телегу, аль тебя подтолкнуть, шкодёныш?! Над Гренгроссом вставало очередное холодное утро, и улицы постепенно полнились кем-то, кроме трупов.2
Тёплый, гнилостно пахнущий бычий мозг капал Молдресу на лицо. Руки и ноги были парализованы — позвоночник треснул. Оставалось только лежать, пялясь в сочащуюся мозговой жижей пустую глазницу, и молиться Триединому, чтобы зверь побыстрее раскрошил копытами череп, без лишних мучений. Вдруг в глазнице что-то зашевелилось, выталкивая жирные комки мозга вперемешку с кровью. Из пустого бычьего глаза выглянула лоснящаяся чёрная сколопендра, полная смертоносного яда. — Пошла к дьяволу, — процедил Молдрес. С губ сорвалась слюна и брызнула в бычье мурло. Шевеля членистыми ножками с налипшим на них серо-кровавым месивом, сколопендра поползла по морде быка вниз. Зависла на носу со стальным кольцом, поднялась словно конь на дыбы и зашевелила узловатыми усиками на расстоянии всего фаланги пальца от лица Молдреса. Граф стиснул зубы. Он откуда-то знал, что сколопендра целится ему в рот. Сколопендра склонилась прямо к его лицу и принялась щекотать усиками его под носом. Молдрес фыркнул, но челюсти не разжал. Тогда усик сколопендры проник глубже в нос. «Я знаю, тварь, едва я попытаюсь спугнуть тебя чихом, ты юркнешь мне в рот, — злобно подумал граф. — Обойдёшься!» Молдрес впервые увидел сколопендру вблизи: до этого он лишь слышал про этих тропических чудищ. И, к своему ужасу, узрел вблизи вместо её морды лицо своего друга Нилгренна, словно пришпиленное к телу насекомого. Лицо было серым и отливало словно чернёной сталью. Чёрные выпуклые глаза, размножившись на несколько пар, усыпáли и лоб, и щёки. Вместо рта шевелились горизонтально раздающиеся в стороны члены, похожие на клешни. Вот теперь Молдрес действительно чуть не заорал. Он тяжело дышал, выплёскивая на сколопендру содержимое измученного носа. — Т-т-ты ш-ш-ше знаеш-ш-шь: твоё с-с-станет мои-и-им... Сколопендра-Нилгренн поднял лапку и ткнул Молдреса в глаз, подцепляя глазное яблоко острым как крюк когтём. Молдрес простонал, до хруста стискивая зубы, так, что те начали крошиться. Сколопендр потянул глаз из глазницы, заставляя Молдреса разделить с быком его беду. — Открой-й-й роти-и-ик... — Нзчт, — оскалился Молдрес треснувшими зубами. Вдруг бык, до того покорно стоявший и капавший мозгом на лицо графу, вскинулся на дыбы и ударил копытом тому промеж ног. Молдрес гаркнул и, кажется, подскочил, даже парализованный. Как только его рот распахнулся, сколопендр скользнул внутрь, волоча за собой графский глаз. Молдрес захлопнул челюсть, чтобы поймать сколопендра и раскусить ненавистную тварь, но перекусил собственную тянущуюся из глазницы жилу. Новый вопль скомкался и задохнулся: сколопендр прополз в горло. ТВОЁ СТАНЕТ МОИМ, раздался громовой голос у него в самой голове. ТВОЁ СТАНЕТ МОИМ!3
Молдрес заорал, на этот раз по-настоящему, и проснулся. Вскочил в постели и начал отчаянно кашлять, пытаясь избавиться от инородного тела в горле. Оказалось, ему же в рот во время сна умудрилась попасть собственная прядь крашенных в рыжий волос. Граф зачесал прядь назад пятернёй и сочно выругался. Всего лишь сон. Молдрес не сразу заметил, что в комнате слишком светло даже для местного утра; Зельбахар стоял у окна и готовил графу уже дневной туалет. — Какого?.. — прорычал граф. — Доброго дня, господин Молдрес. Гляжу, вы плохо спали. Спать до обеда вредно для здоровья. — Да знаю я, знаю! Хренов лекарь... — Молдрес протёр глаза, ощупав, в первую очередь, правый, который откусил во сне. — Ну и куда спешим? На болота к Ла Фэню? Ну так до битвы ещё чёртова туча времени! Дай мне снотворное и оставь меня в покое! — Не могу, граф, к вам посетители, — невозмутимо отреагировал Зельбахар, что-то замешивая в пузырьке. — Я никого не жду! Передай Нилгренну, что гений прошлого давно изобрёл письменность и, если ему так неймётся, пусть передаст мне письмо! — Боюсь, граф, это те, кто не сможет передать вам письмо... Молдрес откинул одеяло, завернулся в огненный плащ как в ромарскую тогу и грузно протопал на балкон. Под балконом мялся чумазый мужичонка с красно-жёлтым свёртком в руках, а поодаль босоногий мальчишка стерёг полную трупов телегу. Молдрес вспомнил быка с вытекающим мозгом и постарался не смотреть в ту сторону, хотя телега так и приковывала взор. Как и взоры голодных воронов, уже собравшихся на крышах. — О почтенный граф Молдрес, славный гость наш!.. — воскликнул мужичок. — Триединого ради, не вели судить! Не виноватый я... — Короче, не то простоим до нóчи! — рявкнул Молдрес. Сборщик трупов откинул ткань, и взору графа предстало мертвенное женское лицо. — Ну и? — нетерпеливо спросил тот. — О-она... Я-я не з-знаю, к-кто это с ней с-сделал, н-но... — Ну и? Мужичок побледнел не меньше девушки, которая едва не выпадала из его дрожащих рук. — Б-боюсь, в-ваша... в-ваша... — Ну и?! — заорал Молдрес, и вороньё с карканьем взвилось в тяжёлое небо. — Не знаю, кто она вам, но примите глубочайшие соболезнования! Да упокой Триединый её душу... Сборщик трупов бросился на колени и уложил девушку в свёртке из плаща на мостовую перед Молдресом. — Что за дьявольщина? — прорычал тот. — Кто эта баба? — Она из флогелланов, граф Молдрес, — прошептал Зельбахар, тихо возникнув сзади. — Поглядите на шрамы. Молдрес пригляделся: по бледной груди вились фиолетовые отметины от хлыстов. — Не, это не моё, обратись к моему другу, своему графу, приятель, он обронил, — хохотнул Молдрес, пряча за смехом омерзение. — Но плащ... Ваш герб... Вдруг это сделал кто-то из... — Сборщик трупов понизил голос до едва слышного шёпота: — ...Ваших солдат?.. — Чего-о?! И бросил такую улику? Не клевещи, негодяй! Не то сам окажешься в своей телеге на пути к чумной яме. Мужичок стукнулся лбом о мостовую прямо перед трупом. — Прошу простить, великодушный граф! — взвыл он чуть не плача. — Я совсем не хотел... — Забирай дохлую божью шлюху и проваливай, — огрызнулся Молдрес. — Эй! — Махнул он дежурившей под балконом охране. — Принести мне плащ. — Слава Триединому, слава Триединому... — пробормотал сборщик трупов, поспешно поднимаясь с колен. Он подхватил женский труп подмышками и ещё грубее, чем в первый раз, забросил в телегу. — Простите за беспокойство, высокопочтенный граф, — раскланивался сборщик, подхватывая оглобли. — Оченно стыдливо... Я ничего такого... уф... — Будь ты проклята, потаскуха, — прорычал он, разворачивая телегу. Теперь граф не видел его лица. — И ты, Молдресовский прихвостень, кто бы ты ни был! Сын уныло поплёлся за отцом и, бросив тоскливый взгляд на графскую резиденцию, заметил на крыше огромную фигуру с серыми волосами и сверкающими глазами. Мальчишка осенил его трезубым знамением, и седовласый гигант исчез.4
Родди карабкался на крышу по хлипкой лесенке на неистово трясущихся ногах. «Ну почему именно я?! А, ну да, как наименее ценный член отряда. Скорее бы вырасти...» Он зацепился за край крыши и осторожно высунул нос. Седоволосый воин, которого он искал, сидел за печной трубой и рассматривал запястье левой руки. «Дьявольщина, и как мне его окликнуть?! Нэльс называл его имя... Ботад... Берграм... Не уверен, что я угадал хоть одну букву!» — Тебе чего? — не повернув головы обратился к нему седой, и Родди чуть не рухнул вместе с лесенкой. — Тебя хочет видеть граф Молдрес, — стараясь, чтобы не дрожал голос, выдал он заготовленную фразу. Седоволосый продолжил пялиться на руку. Лишь приглядевшись, Родди увидел тонкий плетёный браслетик, какие обычно в его краях носят девочки. Он чуть не прыснул, но тут же прикусил губу: кажется, суровый сероголовый солдат не из тех, кто умеет смеяться над собой. — Т... ты слышал? — робко окликнул Родди. Сероголовый медленно вдохнул и, спрятав браслетик под рукавом, наконец поднялся. Не успел Родди опомниться, тот ловко скатился по крыше прямо к нему и схватил за шиворот. «Даже ни одного боя не прошёл, и вот-вот помру!» Родди едва пискнул, как уже очутился на твёрдой земле: сероголовый мягко спрыгнул на камень и поставил мальчишку на ноги. Теперь Родди дышал ему в пояс. Когда сероголовый уже скрылся в гостевом крыле резиденции Нилгренна, Родди наконец вспомнил его имя...5
— Бертад! — Молдрес комкал в кулаке ткань рваного плаща со своим гербом, а Зельбахар тёрся рядом, сбрызгивая его волосы душистой водой. — Я узнал, что это твоё, по вот этим дырам. — Он продемонстрировал разорванную флогелланами и быком ткань. — Внимание, вопрос: почему этот плащ пришлось снимать с мёртвой бабы? — Она... умерла. — Показалось, что Бертад собирался переспросить, но его глухой голос прозвучал утвердительно. Граф и воин стояли друг напротив друга: один — силуэтом напротив окна, другой — в дверях, по обеим сторонам которых снаружи притаилась до зубов вооружённая стража, если что-то пойдёт не так. — Я крайне ценю твою силу, Бертад, — начал Молдрес как можно спокойнее, — но также ценю и расположение графа Нилгренна, в чей город нас любезно пустили. Ты не сме... гр-р... Я прошу тебя не убивать жителей его города, даже если они тебе не нравятся. Я могу попросить господина Нилгренна привести с псарни отбракованных сук да кобелей, и ты вдоволь с ними порезвишься. Только, пожалуйста, не трогай людей. Бертад словно хотел что-то сказать, но понял, что речь — не самая сильная его сторона. Он остался молчать, глядя на графа сверху вниз через всю спальню. Затянувшееся молчание, фоном которому служило сопение Молдреса, нарушил Зельбахар: — Скажи, Бертад, как твоя спина? Мне было бы крайне любопытно... — Заросла, — буркнул тот. — А новые травмы?.. — Нет их. — Женщина даже не пыталась сопротивляться! — прорычал Молдрес. — Чтоб вас всех, Бертад... Граф швырнул ему плащ через всю комнату. Плащ развернулся как окровавленные, ободранные птичьи крылья и спланировал прямо Бертаду в руку. — Приведи плащ в порядок, пока мы не выступили. — Молдрес встряхнул надушенными волосами, и рыжая прядь снова вывалилась из жидкой причёски. — Второй такой на твой размер я так быстро не сварганю. Бертад развернулся, не сделав ни единого лишнего движения. Зельбахар по походке отметил, что спина его действительно зажила, а ведь он даже не приложил руки к его выздоровлению. У дверей, помимо стражи, Бертад столкнулся с Нилгренном. Тот сливался с тёмными стенами своего дома как неотъемлемая его часть, вроде тех воинов-«пауков», фехтующих нитями лезвий. Граф Гренгросса оглядел его почти одобрительно, но холодно и липко, как касание болотной жижи. Отсутствующие губы сложились в подобие улыбки, как будто порез от кинжала на белой ткани. Он слышал мольбы Молдреса, обращённые к Бертаду, — не мог не слышать, благодаря громогласности старого приятеля. И, кажется, они были мёдом для его ушей... или что там любят сколопендры?6
Двери срывались с петель, и в продуваемые насквозь домишки влетал огненный человеческий вихрь. По всей гренгросской деревеньке раскинул красно-жёлтые щупальца осьминог двух объединённых армий — Молдреса и Нилгренна. Граф-Сколопендра буднично взирал на бесчинство своих солдат, пока граф-Птица проносился таким же смерчем по колеистым улочкам, потрясая мечом. Армия выступила из Гренгросса в дальний поход на юг, и армии надо было чем-то кормиться. — Забаррикадировались! — крикнул курчавый парень, пару раз ударившись в дверь плечом. — Ломаем! Они с Нэльсом и Родди кивнули друг другу и втроём с разбега налетели на дверь. Та издала треск, но не поддалась. — Вот черти! — ругнулся Родди и заколотил в дверь навершием меча. — Эй, открывай, мы жрать хотим! Нэльс выхватил взглядом огромную фигуру и свистнул. — Помогай, Бертад! Тот приблизился тяжёлым шагом, отодвинул Родди с курчавым в сторону и ударом кулака почти пробил дверь насквозь. В доме заорало несколько тонких голосов. — Открываем, открываем! — Старческий голос приблизился, глухо звуча из-за крепкой двери. Сдвинулся засов, дверь приотворилась, и старик шарахнулся обратно в глубь дома. — Пощадите! Только не детей! Бертад толкнул дверь, и та распахнулась, ударившись о стену. Нэльс, Родди и курчавый протиснулись мимо него. — О-хо-хо-хо! — Родди схватил котелок. — Ещё тёплый! Ребята, это удача! — Триединый благоволит нам! — облегчённо выдохнул Нэльс. — Только бери половину, Родди. — Чего-о-о?! — обиженно завопил тот. — Спятил?! Нам этого на несколько дней хватить должно! — Как и им. Нэльс кивнул в угол, где под трезубцем и ликами святых сбилась в кучу семья из молодой девушки, старика и нескольких детей — так сразу и не скажешь, сколько их. — Они не идут воевать за наше славное графство! — Родди сроднился с котлом, крепко прижав его к себе. — А мы — идём! Они нас кормить должны да ещё и добавки подваливать! — Да забирайте всё, только не!.. — вскрикнула девушка и тут же зажала рот рукой. Она смотрела на Бертада как заворожённая, и казалось, её хватит удар. Старик закрыл её собой. — Внучку не дам, — прорычал он, скалясь отсутствующими зубами. Бертад равнодушно отвернулся и принялся шарить по полкам в поисках утвари. Родди с Нэльсом всё делили котёл. Курчавый сваливал в мешок запас хлеба. — Времена нынче тяжёлые! — Он развёл руками. — Побойтесь Триединого, — прошипел дед. — Ты последнее у детей забираешь, окаянный... — Помолюсь за них вдвое усерднее! — пообещал кучерявый. Внезапно Бертад отшвырнул Родди так, что тот уехал на заднице под стол, а Нэльс сам отпустил котёл. — Послушай, Бертад, они... — начал было Нэльс, но сам расширил глаза от изумления. Бертад сорвал с пояса кошель и швырнул на стол вместо еды. — Купите чего-нить на ярмарке. Чем богаты. Курчавый присвистнул, челюсть Родди едва не свалилась ему на грудь, а Нэльс в шоке переводил взгляд с кошеля на Бертада и обратно. — Выметаемся отсюда, — пробурчал Родди с пылающими ушами, и они трое выскочили перед Бертадом. Тому в спину врезалось что-то мягкое, шлёпнулось на пол, и по полу звонко запрыгали монеты. Его, Бертада, монеты. Он обернулся и встретился взглядом с полубеззубым дедом. — Забирай свои грязные деньги, — прошипел дед. — Добытые кровью и грехом... Благословлённые дьяволом... — Дедушка, нет!.. — взвыла девчонка. — Мы сможем на это жить! Там на целый год хватит!.. Бертад молча развернулся и вышел из дома, унося с собой уютно дымящийся котелок.7
Под деревянными сводами чадили лампады. Пламя Священного костра плясало перед трезубием, вдоль лучей которого простирал вверх раскрытые ладони верный пророк Триединого, отмаливая чужие земные грехи. Молдрес, Нилгренн и всё их войско, едва помещающееся в деревенскую церквушку, осеняли себя трезубым знамением, предаваясь молитве. Распевная проповедь запуганного священника дрожащим голосом, нестройное бормотание вперемешку со сладковатым дымком погружали в думы о грешных деяниях земных. Бертад стоял дальше всех от трезубия, в углу, у портала. Издалека в полумраке его можно было спутать с изящной скульптурой древнеромарских времён, если бы ромарцы когда-либо ваяли своих суровых бородатых захватчиков. Изящной, разумеется, по степени исполнения — это слово характеризовало самого Бертада меньше всего. Он застыл изваянием — серо-белым, с пустыми бельмами глаз, разве что сейчас зрачки Бертада были на месте. Молдрес внимательно смотрел, взметнётся ли его рука совершить трезубое знамение. — ...И да будет воля Твоя, и да звучит имя Твоé поныне и во веках, и да не убоятся рабы Твои пламени посмертнаго, неизбежнаго. Славься, Триединый господи, славься, славься! — Сла-а-авься! — прокатился по церковке хор грубых голосов, и правые руки вознеслись, дабы произвести знамение. — Спаси нас, грешных! — выкрикнул кто-то. — Прости меня, отче, ибо я согрешил! — подхватил другой голос. — Г... господь простит, — лепетал священник, и глаза его испуганно метались по хищным лицам недавних мародёров. Бертад дёрнул левой рукой, но Молдрес заметил, как обильно кучерявый парень ткнул его в бок и выразительно помахал правой рукой со сложенными в щепотку пальцами. Вся церковь синхронно совершила трезубое знамение, и Бертад с опозданием последовал за всеми — неловко, как дрессированный медведь, пытающийся показать фокус за угощение. «Что ж, по крайней мере, он смог войти в церковь, не покрыться волдырями и не начать плавиться как кровосос», — отметил Молдрес не без удовлетворения. Что ни говори, а после того, как Бертад срастил сам себе спину, он не был до конца уверен, человек ли вообще перед ним.8
— Скажите «а-ам», ваше благочестие... Ну же, глядите, как кушает ваш сын! Едет-едет кареточка, цок-цок-цок лошадочка, открывайте ворота! От-кры-вай-те во-ро-та! А-ам!.. — Приятного аппетита, ваше благочестие. Магистр Истинного Триединого Ордена осенил трезубым знамением сидящего в постели короля. А может, скорее, его советника, кормящего Гофрита Десятого с ложечки, — ему поддержка Господа в такой ситуации нужна куда больше. — Слышали про Союз Многолапой Птицы, господин магистр? — тихо спросил советник. — Разумеется. — Теогард старался не показать, что его передёрнуло. — Молдрес и Нилгренн, старые друзья. Те ещё безбожники, предатели истинной веры. — Они двигаются на юг, господин магистр. Птички напели, что на их доске появилась мощная фигура. Серо-стальные глаза заглядывают прямо в душу, заставляя её покрываться льдом... — Я ничуть не пытаюсь задеть вас и умалить ваши заслуги перед триединским миром тринадцать лет назад. Напротив — пытаюсь предупредить о грядущей опасности для того мира, который вы выстроили пóтом верующих и кровью язычников. У ваших врагов появилось секретное оружие. Вам тоже нужно такое. Теогард почти буквально почувствовал на языке вкус чёрного порошка и взрывного огня. Увидел разорванную в кровавые клочья грудь сероволосого зверя с белыми глазами, чьё копьё уже неслось в Теогарда. Огонь Преисподней, грех использования которого пришлось долго и рьяно замаливать. Он ни единым лицевым мускулом не показал советнику короля, что что-то скрывает. — Вы истребляли язычников... — начал было советник. — Мою руку вёл Триединый. — Верно. Триединый вёл вашу руку, истребляющую язычников, но разве один покаявшийся неверный, обратившийся в триединство, не стоит тысяч убиенных собратьев? Разве жизнь, которую бывший отступник от господа посвящает вере, не ценнее жизней, которых уже не вернуть и не привести к небесным вратам? — Вы предлагаете... — Да, великий магистр. Найти того, кто станет служить церкви настолько рьяно, что одного вашего взгляда хватит, чтобы он навёл ужас на всех, кто ещё не примкнул к вашей братии. — ...Обратить язычника? — Да. Привлечь, искусить, поставить ультиматум — но вынудить примкнуть к себе. В этом и кроется основа государственности. А вовсе не в тех, кто не готов стать оружием веры из-за того, что думает слишком много. ...Едет-едет кареточка... А-ам! Вот, какой молодец! Теогарду захотелось осенить себя трезубым знамением от облегчения: король Гофрит доел последнюю ложку, и можно больше не слушать этот кошмар. Гофрит Десятый откинул раздутую голову на подушки и пустил слюну. Почти всё съеденное омерзительным серым пятном потекло по белоснежной шёлковой ночной рубашке. Гофрит Одиннадцатый, не отрываясь от набухшей груди кормилицы, скосил на венценосного родителя пустой выпуклый глаз. Младенец был будто шокирован поведением отца в свою неполную неделю жизни. Советник отставил пустую миску: он долго выскребал серую жижу до дна, собирал присохшую по краям — а невменяемый король срыгнул всё добро. — Слишком мало он проглотил, — посетовал советник. — Его величеству не хватит сил, чтобы встать с постели даже с чужой помощью. — А он был так хорош в прошлый раз, так расцвёл! — вспомнила кормилица, и глаза её заблестели слезами умиления. — Великий магистр, ради Триединого, помолитесь за короля нашего Гофрита поусерднее! «Куда уж усерднее», — подумал Теогард, но покорно вздохнул, разложил на коленях Писание, погладил кожаную обложку, и приступил к молитве. Кормилица и советник начали клевать носом. Принц Гофрит давно дрых, пуская носом пузырь сопли. Теогард не прервался ни на миг, даже чтобы промочить водой усталое горло. Он читал молитвы наизусть и пялился в уродливое лицо короля. Разбухшие губы, кривые зубы, заплывшие бельмами глаза, уродская длинная челюсть... Если бы Господь действительно над ним смилостивился — он не дал бы ему родиться. Теогард стал засыпать под собственную молитву. В спальне короля было душно — не дай Триединый его благочестие простудится, и эту простуду он не переживёт. Какой же жалкий. И сын его будет таким же, если не умрёт в ближайшие же дни. О господь всемогущий, это бы было благом для несчастного духа в страдающем теле... — ...И да будет воля Твоя, и да звучит имя Твоé поныне и во веках, и да не убоятся рабы Твои пламени посмертнаго, неизбежнаго. Славься, Триединый господи, славься, славься! Короля Гофрита подбросило на постели. Советник чуть не упал на пол, кормилица — едва не выронила принца. Теогард вскочил, и Писание рухнуло на пол, раскрывшись посередине, на сцене Ужасного Суда. — Ах-ха-ха-ах! — расхохотался король, запрокинув огромную голову. — Лошадка цок-цок-цок! Он замахал руками в ребяческом восторге и кувырнулся с кровати. Советник и Теогард метнулись как раз, когда Гофрит Десятый чуть не разбил выступающий нос об пол. — Сработало... — выдохнул белый как известь советник. «Кто знает, может, лучше бы не...» — Цок! Цок! Цо-о-ок! — требовательно завопил король, не желая садиться обратно на кровать. — Может, его величество хочет?.. — Кормилица выхватила из-под кровати ночную вазу. — Седлать королевскую лошадь! — заорал советник на весь замок. — Живо! В покои ворвалась вся толпа слуг и постельничьих. Кинулись кутать, пудрить и надушивать короля Гофрита, чей кислый запах перебить было невозможно; именно от него у Теогарда бесконечно болела голова. Король буйно сопротивлялся, разбивал попадающие под руку носы, сучил кривыми ногами и дёргал изломанными руками. — Он слишком силён! — воскликнул постельничий, прежде чем с хрустом получил в нос королевским перстнем. До того слабые руки короля, неспособные даже держать перо, смертельной хваткой вцепились в принца и вырвали из рук кормилицы под её душераздирающий вопль. Король Гофрит Десятый, наполовину в исподнем, с небрежно накинутой золотой мантией, топал босыми ногами по холодным лестницам замка, звал лошадь, слюняво причмокивая, и хохотал, воздевая вверх венценосного сына. — Догнать его! — заорал советник, и они с Теогардом первыми кинулись за монархом. К счастью для короля и к несчастью для всего двора, королевского жеребца оседлали немедленно. Гофрит Десятый подлетел к коню раньше, чем кто-либо успел понять, что происходит; конь взоржал и шарахнулся, но король намертво вцепился в уздцы. С нечеловеческим проворством король-калека взлетел в седло и саданул пятками по конским бокам. — По кóням! — орал советник, врываясь в конюшню. Теогард следовал за ним. — Господь милостивый, спаси и сохрани короля!.. Тем временем король прекрасно спасал себя сам. Он мчался вперёд, прижимая сына к груди, как богоматерь своего младенца. Развевались волосы, трепалась на ветру мантия, и издалека могло показаться, что по закатному небу несётся гордый крылатый конь.