Улыбки упырей

Понять, почему Исидор улыбается редко, можно было бы, если бы вам хоть раз удалось эту улыбку видеть. Степные упыри — народ нераспространённый, нелюдимый, для кого-то дикарский, для кого-то просто слишком окутанный мистической дымкой, чтобы совать в их дела свой любопытный нос. Однако Симон Каин, от всех людей порядочно отличавшийся, до сих пор особо не понимал всех причин. Возможно, потому что жизнь видел в совершенно ином свете. Возможно, потому что странные вещи порой казались ему привлекательными. Возможно, потому что ему просто нравилось идти на перекор многим принципам этики, эстетики и мироздания. Нарушение законов последнего доставляло ему, кажется, особое удовольствие. Поэтому кольца дыма, которые он выпускал после затяжки крепко набитой трубкой, не уплывали стремительно вверх, а плыли по плавной экспоненте куда-то к стремительно гаснущему зареву на горизонте. У Исидора есть вредная привычка закусывать мундштук — на нём остаются следы от его зубов. А ещё он выдыхает дым резко, облаком, немного морщится каждый раз, а после обязательно говорит, что больше ни в жизнь не закурит. А потом они снова встречаются у насыпи и курят, сидя на рельсах. Чаще всего молчат. Щурятся на заходящее солнце, передают трубку из рук в руки, и словно всё уже понятно. Всё уже давно оговорено, обсуждено, и нет никакого смысла заново перемывать миру кости. Неправильно это. Мир и без них определится, как ему следует существовать, не нарушая собственных установленных гармоний. Мир не беспомощен. Он будет держаться и без колдунов, и без клыкастых созданий из глубин степей, которые не улыбаются, чтобы случайно в улыбке не обнажить оскала. С Симоном Исидор улыбается чаще: просто позволяет себе. От клыков у него выемки на губах, похожие на светлые шрамы, и вместо пары симметричных — у него четыре. По-звериному это, по-дикому. Так могла вылепить только их Бодхо, в которую Каин верит, но с опаской, с оглядкой на рациональность и какие-никакие законы природы. И никакие законы природы не отрицали её существования. Поэтому Симон тоже не брался отрицать. Почти как презумпция невиновности, но применённая к природе, как будто бы человек (не-совсем-человек) имеет право её судить. Не имеет. Но пытается. У Бураха кошачьи зрачки — щёлочки, сужающиеся на свет. И он точно не привык и не любит курить, но всегда раскуривает одну или две трубки — за компанию.

***

Однажды они всё же заговаривают: говорят о крови, о её смыслах и пониманиях, будто бы забывая, что для одного это лишь субстанция человеческого тела (пусть и обладающая огромной силой), а для другого — пропитание. Больше дискутируют, конечно, чем говорят, и разговор выходит действительно увлекательным и даже полезным — не то что бы бесполезными были все их посиделки на железнодорожных путях. Просто… это тоже важное. Просто важное по-другому, просто неодиночество, ощущающееся иначе. Будто бы они хоть когда-нибудь были одиноки. Нет, а всё равно сбегают к вечеру, встречаются, чтобы покурить да разойтись обратно, так и не делая никаких выводов. Исидор спрашивает о колдуньей крови — со смешком, явно невсерьёз интересуется о том, портят ли её каиновы чудеса. Симон не знает, как успевает упустить момент до того, как чужие клыки касаются его запястья. Солнце успело закатиться далеко за горизонт, и на небе уже подрагивают неуверенно первые звёзды. Укуса не следует. Не сразу. И правда подначивает, шельма степная. Только и правда не кусает: держит запястье чужое ровно, делает надрез карманным ножом, тускло блестящим в ночном свете — не металл. Кость. Или клык… шабнак его разберёт, Суок его знает. Это даже не больно почти, когда разрез идёт поперёк короткой чертой, когда проступают чёрные в полумраке капли. Когда кожи касается язык, обводящий края раны, когда к ней припадают губы, старающиеся не упустить ни капли. Это кажется не болью — жадностью. Дикой грацией, которой особенно выделяются кошки, давно сбежавшие в степь и ошивающиеся у заборов — совершенно потерявшие свою прирученность и покорность. Это как вложить сердце в ладони, потому что власть над ситуацией только у Бураха — его клыки, его губы, его кожа, его разрез. Сейчас — его кровь. Не принято прерывать глоток раньше времени. Исидор останавливается очень вовремя, даже немного загодя, и накрывает порез ладонью, широко облизывая губы и клыки; зрачки у него широкие. Почти круглые. Почти человечьи. А завтра они снова встретятся на насыпи. И снова раскурят одну трубку на двоих. Завтра они, скорее всего, будут молчать.