Священные Клинки

Солнце уже скрылось за горизонтом, ушло за высокие стены Звездного Города, но прохладный ветер так и не проник внутрь. Было душно, влажно, и по шее, под распущенными волосами то и дело скатывались капли пота, чтобы впитаться в шелк воротников. Широкие, украшенные вышивкой рукава тянули вниз, как и богато украшенные одежды. Хорошо, что он сидит. Пальцы привычно перебирают струны, выпуская на свет мелодию, которая вряд ли кому-то важна. Вряд ли хоть один из присутствующих вообще обращает внимание на музыку. Значит, Лин играет сам для себя. В утешение, в успокоение, ради призрачной иллюзии, что он тут полностью добровольно, совершенно один и всего лишь наслаждается тихим перезвоном струн, откликом прекрасного инструмента... Мелодия прерывается чужой рукой, прижимающей струны, и Лину почти физически больно покидать собственную иллюзию, выбираться из тщательно созданного мыльного пузыря. ...Не делать этого нельзя – он не может допустить, чтобы его сочли надменным и ставящим себя выше их всех. Лучше контролировать чужую страсть и не позволять ей обращаться в ярость, направленную против него. Лин чуть склоняет голову к плечу, чтобы тени от фонарей выгодно легли на лицо, смягчая выражение глаз и вырисовывая призрак улыбки на губах. Ночь почти не уступала в жаре дню, но это, казалось, мало кого останавливало. Чужая рука перестала прижимать струны, потянулась к нему, скользнув по пальцам, тыльной стороне ладони, забираясь в широкий рукав верхней мантии. Будто потная липкая змея. ...Когда это произошло в первый раз, Лин едва сумел сдержаться, чтобы не ударить по ладони, отшатываясь от отвращения. Сейчас... Ну, сейчас он знал, что будет дальше. Понимание собственного будущего самую малость помогало... Не смириться, нет. Наверное, морально приготовиться. Притвориться, что это не с ним. Это не его либо перегнут через стол, либо оставят на коленях. Это делают с дорогой куртизанкой, ценной шлюхой, обладать которой – большая честь, которую манеер позволяет немногим. Лишь своим отличившимся подчиненным и близким друзьям. «Либо ты делаешь все с радостью, либо я отдам тебя солдатам. И заметь, с кувшином вина они будут обращаться лучше, чем с тобой» Лин – всего лишь музыкант. Он оживает в момент, касаясь струн, и уходит в тень, стоит мелодии стихнуть. ...Хорошо, что сегодня слишком жарко и душно, и офицер, изрядно подвыпивший, заканчивает быстро. Быстрее, чем обычно это происходит. Лин чуть склоняет голову, вытирая рот платком, и возвращается к струнам. Было бы хорошо прополоскать рот или хотя бы выпить воды, но ему такой радости пока не позволено. Вечеринка продолжается, как и партия в кости. Его еще никто не отпускал. Спустя еще три песни чужая рука вновь прижимает струны, обрывая только-только распустившуюся мелодию четвертой. Лин напрягает рот, заставляя проступить на губах намеку на улыбку, и смотрит снизу вверх сквозь ресницы на очередного офицера. Или это генерал? Тот самый, что был в прошлый раз, или уже другой? Неважно. ...Струны прижимаются к щеке, к уголку рта, и Лин почти слышит их недовольное гудение. Цинь – инструмент ценный, дорогой, и пачкать его помадой и пудрой почти оскорбительно. Единственное, что он может сделать – положить ладонь на струны, глуша любой потенциальный звук от того, что его почти протаскивают лицом по ним. Если рука, что лежит у него на шее, нагнет его сильнее, то струны прорежут кожу, уродуя ему лицо. Если бы Лин был уверен, что, получив увечье, он обретет свободу – он бы давно уже изрезал бы себя всего. «Ты же не хочешь, чтобы труды твоего брата пошли прахом? Он ведь так унижался, ползал у меня в ногах, вымаливая тебе жизнь...» После особенно сильного толчка Лину захотелось засмеяться. Или заплакать. Его используют как вещь, а он думает о сохранности циня и выражении собственного лица, чтобы истинные эмоции не показались на поверхности. Не хмуриться, не кусать губы, не кривиться. Куртизанкам не противно чужое внимание. Даже такое. Он не может изобразить радость или наслаждение от чужих рук. Лин пытается, правда, но это не в его силах. Единственное, чему он научился – держать на лице маску, которая отдаленно напоминает удовлетворение процессом, изгибаться и двигаться так, чтобы этот процесс прошел наименее болезненно для него и достаточно приятно для других. И когда его отпустили, закончив, ему ничего не оставалось, как поправить одежды и вернуться к игре. Струны, казалось, отпечатались на щеке и виске, сбив часть пудры и окончательно размазав помаду и тушь. Лин прилагал усилия, сосредоточив свои ощущения именно на этом, а не на влаге, что медленно текла по внутренней части бедра, пропитывая нижнюю мантию. ...Хотя бы не кровь. Он уже научился распознавать ощущения, когда именно доходило до крови, и сегодня, к счастью, был не тот случай. В том, чтобы быть дорогой куртизанкой, были свои крошечные плюсы. На ценную шлюху не пожалеют масла, не допустят чрезмерной жестокости, а потом позовут лекаря, если все же что-то пойдет не так. Правда, готовить себя Лин должен был сам перед каждым вечером. ...Думать, что он проведет вечер, просто развлекая гостей манеера музыкой, Лин перестал после первого раза. Слуги распахнули ставни, позволяя ночному, чуть остывшему воздуху проникнуть в павильон, и Лин едва заметно выдохнул, протирая струны. В горле першило, на языке оставался мерзкий горький привкус, хотелось пить и голова ощущалась набитой камнями. Он не знал точно, но по ощущениям время перевалило за полночь, и игроки в кости заканчивали партию. Либо они начнут новую, либо наконец разойдутся. И если второе – то тогда Лин сможет вернуться к себе, снять тяжелую мантию, распустить волосы и смыть следы чужого удовольствия со своего тела. Или, если сегодня звезда удачи не светит ему, - он будет вынужден обслужить еще кого-то, прежде чем его отпустят. ...Хорошо, что его манеер против оргий. Лин был свидетелем, и оказаться в подобном положении ему категорически не хотелось. «Ты быстро поймешь, что я добр к тем, кто меня правильно благодарит и послушен» И правда, Лин понял достаточно быстро. Его не зажимали в углах слуги, не насиловали солдаты, он не голодал, не болел и не подвергался побоям. У него было масло, а не собственная слюна или же кровь, мягкая кровать, хорошая одежда, духи, свежая еда. Ему вызывали лекаря и не держали на цепи. Ему дарили дорогие украшения и привозили экзотические фрукты. Его не отправляли на тяжелые работы куда-то в шахты и не пытали. ...Он не был убит вместе со всеми, кого знал. Иногда Лин мечтал о том, чтобы брат не молил тогда о снисхождении для него. Тогда бы он ушел вместе с семьей, а не остался тут, ублажая их убийцу и его друзей. Но брат стоял на коленях, прося оставить Лину жизнь. Хотя бы ему. ...Мелодия дрогнула, вновь обрываясь. Лин подавил вспышку раздражения – обычно эту песню ему всегда удавалось закончить до конца, прежде чем им снова захотят воспользоваться. Сегодня определенно звезды светили не ему. Один из старших офицеров принялся распускать завязки на штанах, и Лин на миг сжал пальцы в кулаки, пользуясь тем, что ладони у него оказались скрыты рукавами. Конкретно этого человека он едва терпел – тот пользовался покровительством манеера и позволял себе гораздо больше, чем другие. ...Он успел лишь сделать несколько грубых толчков, ткнув Лина лицом в стол и вцепившись ему в запястья, завернув руки за спину. Будь его воля – связал бы веревкой, о чем Лину частенько шептали на ухо, но манеер этого не позволял. Пока не позволял. — Красивая мелодия была. — Голос был обычным, не звучал громогласно или угрожающе, но Лин ощутил, как чужие руки отпускают его и из него выходят. Голос не принадлежал манееру, но его отпустили. Старший офицер не закончил – это было видно по его лицу и тяжелому дыханию, по тому, как в глазах плещется приглушенная ярость. — Играй дальше. — Бросил он презрительно, и поправив одежду, вернулся на свое место. Лин сел, выпрямив спину и постаравшись незаметно разгладить подол мантии, и коснулся пальцами струн, оживляя мелодию. Никто, кроме манеера не мог заставить их прервать процесс. Но прежде он никого из своих друзей не останавливал. Выплетая песню, Лин сквозь ресницы кинул взгляд на зал. Игроки в кости начали новую партию, и выглядели излишне увлеченными, чем это могло быть на самом деле. Старший офицер, которого остановил голос, недовольно пил вино, сосредоточив свое внимание на ночном виде, который открывался из распахнутого окна. Он старательно не смотрел в сторону гостя, что сидел рядом с манеером. Раньше Лин его не замечал. Кажется, еще недавно это место пустовало. Кажется, гость пришел совсем недавно, и теперь сидел, прикрыв глаза и либо дремал, либо наслаждался музыкой. Видимо, гость был достаточно могуществен, чтобы простой фразы оказалось достаточно для того, чтобы его отпустили. И достаточно важным для манеера, что тот позволил такое поведение. Волосы чужака – золото, смешанное с золотыми же украшениями. Их много, они свисают нитями с золотой заколки, ползут вплетенными паутинными нитями по переплетенным, перекрученным косам, украшенным резными бусинами. Столь много украшений наверняка весят немало, и от этого прямая спина чужака кажется подтверждением его физической мощи. На чужое лицо Лин привычно не смотрит, сосредоточив свое внимание на одежде, волосах, руках, сжимающих полупустую чашу с вином. Узоры на темных мантиях почти вызывающе просты, грубы, но с лихвой перекрываются золотым медальоном и золотой же подвеской на поясе. Золото сверкает браслетами на руках. Песня заканчивается. Старший офицер бросает на Лина пышущий похотью взгляд, но не успевает подняться. Пальцы на струнах начинают новую мелодию – чуть более медленную, печальную. Сложную настолько, что приходится закрывать глаза, чтобы сосредоточиться на исполнении. Одну из его любимых. ...Собственным исполнением он недоволен. Все еще нужно больше практики, и играть эту песню, не доведенную до совершенства перед гостями и манеером – рискованно. Гость чуть кивает, будто бы в такт, и когда песня заканчивается – а она заканчивается, нет ни одной песни, длящейся вечно, — залпом выпивает вино. Ставит чашу на стол, и слуги быстро наполняют ее. — Моему гостю по нраву музыкант? — Насмешливо интересуется манеер, и Лин, пусть бы контролирует собственное дыхание, над сердцебиением не властен. Он не взял ни единой неправильной ноты, но исполнение не идеально, и если скажут, что он испортил вечер отвратной игрой – его наверняка накажут. — Почему он мне не по нраву? — Вопросом на вопрос, на грани приличия, уточняет гость. Лицо его не излучает улыбку, он хмур и сосредоточен. Вино на всех действует по-своему. — Готов поспорить, что вам доводилось слушать гораздо более изысканное исполнение. — Обычно манеер, наоборот, хвалил его музыкальные таланты перед другими. Он недоволен? Игра Лина столь плоха? — Ну почему же? Мои братья гораздо более сведущи в музыке, и наверняка смогут составить список музыкантов, чья игра не хуже. Но то, что мне удалось застать, было прекрасно. Лин склоняет голову в вежливом поклоне на столь щедрую похвалу, не пытаясь проверить, смотрит ли гость на него. Манеер и остальные смотрят, и этого достаточно. «Не заставляй меня разочароваться в моем милосердии»