***
5 апреля. Я выкладываю на стол всю херню, накопившуюся у меня в рюкзаке. Какие-то бумажки с самостоятельными, исписанные после крестами, упаковки от мятных жвачек и еще всякого хлама хуева гора. Для меня мусорки не существует, можно все в рюкзак кинуть, а что? Нахожу очередную бумажку и усмехаюсь: какое-то признание в любви, даже не помню, для кого; надеюсь, не нашей руссичке, за такой почерк и ошибки она меня в лесу бы закопала. Всегда говорила: «Пиши аккуратно, купи себе прописи!» А мне это вообще не надо было. Я чаще забивал на эти слова. Сейчас уже не так достает. Да меня вообще половина учителей не любила и не любит. А кто меня любит? Мама любит, это я знаю… Ох ты, сколько же здесь оборванных листов с сердцами, да кому же это? Меня, походу, на романтику потянуло в какой-то момент. Срочно это все на помойку? А может оставить?.. Нет! Или да… Над этим я еще подумаю. Хм, может еще вспомню, кому я эти любовные-сопливые записки писал?.. Год назад, март. Я сижу за партой и уже готовлюсь к худшему: урок математики. Ох, Ольга Геннадьевна, не жрите меня. Зачем мне вообще эта математика? Я не хочу быть каким-то ученым-гением или программистом вообще. Мне это не надо. Я простой парень, лучшее для меня — видосики поснимать на Ютуб. Это веселее, чем сидеть и слушать эту математику, я ее не понимаю даже! Звонок. Только не это. Заходит наша математичка — нечистая сила… Весь класс как обычно встает, ну и все как обычно делают вид, что рады видеть ее; за этой приветливой масочкой же скрывается ненависть и злоба. Я бабахаюсь обратно за парту, открываю учебник и делаю вид, что «ну очень интересно мне слушать эту фиговину». Отрываю кусочек бумаги из тетрадки и думаю, чего бы написать. Вожу туда сюда ручкой по этому куску, тыкаю в него чего-то — ну и картина готова. Бездумно вывожу три сердца и в одном из них добавляю косую букву «Л», похожую на птичку, которая куда-то летит, подальше от всего плохого, в теплые края. Но я сразу же сминаю эту бумажку и уже тянусь к рюкзаку, чтоб туда ее закинуть, чтоб там пылилась сотни лет. «Л» — это Леша, верно? А может все-таки ласточка?..***
6 апреля. Я чертовски устал. Устал после всей этой херни и словесного поноса учителей. Но мне звонит он, веселый и дурашливый — Лешка. Спасибо, всегда умеешь поддержать в трудные времена и развеселить, если раскис совсем уж. Вот за это я его люблю. Как друга, правда?.. Не нужно мне вспоминать, как я сох по нему год назад, не надо, прошу! Это в прошлом, я не гей, нет… Это ж все прошло, да? Мне нравятся девочки, все. Или же нет… Я провожу по экрану, чтобы ответить на звонок; из динамиков раздается веселый, искаженный голос Леши. Мы — друзья детства, мы обожаем болтать часами о чем-то, особо даже не задумываясь, и это занимает время. И даже в школе, когда мы только сели за одну парту, то болтали на уроках без умолку, но тихо, конечно, чтоб нас никто не слышал. Но однажды нас рассадили, и я долго выпрашивал нашу учительницу, чтоб она нас снова посадила вместе. Это сработало, но не сразу. И вот, в восьмом классе, а может даже и раньше, я начал испытывать к нему что-то большее, чем просто дружбу. Какая-то симпатия, которая взялась не пойми откуда. Я пытался с этим что-то сделать, я обливал себя кипятком, говоря, что «эту конфетку мне нельзя, это так неправильно». Но это было бесполезно. Я все равно какое-то время писал записки и стихи, а потом закидывал ему всю эту дрянь в карман куртки и думал, что он не поймет, что это был я. Может он и понял, но виду не подавал. Вот и хорошо… Но немного позднее я почти перестал об этом думать, но иногда меня такие мысли посещают, что хоть вешайся. Я, может, до сих пор его люблю, но, черт… Это совсем неправильно!.. — …Дань, знаешь, давай после школы ко мне домой, а после мы кое-куда пойдем, — слышу его смешок, уж умеет он заинтриговать. — Согласен? — Да я за любой кипиш, Лех, — тихо хихикаю, — ты ж меня знаешь! Мы еще несколько минут пытаемся распрощаться, да с этим все туго. Никак не наговоримся. То и дело у обоих деньги на телефоне быстро кончаются, от разговоров нас не оторвать! Хорошо это или плохо? Затрудняюсь с ответом. Ну ничего, когда-то мы наговоримся, да так, что еще языки отсохнут! 7 апреля. Очередной день, очередной урок, самый последний. Руссичку я слушаю так: в одно ухо влетело, в другое вылетело. Скукота. Леша сидит позади меня за третьей партой; вот чувствую, что меня взглядом сверлят. Сверлят, как сосед мой на этаж выше по утрам. Это у него как развлекуха уже или как, сверлить по нескольку раз в неделю на протяжении года. Это что ж у него там за ремонт? Я поворачиваюсь к Леше, улыбаюсь и показываю ему язычок, и он то же самое делает, своими белыми зубами лыбится, как очаровательно! Нет, ну реально, просто такая красивая улыбка. Красивых улыбок в мире видел две: его и мамину. Мне нужно явно почаще улыбать и радовать этих двух людей. Хоть и иногда бывает наоборот… Какой же придурок я в такие моменты, действительно! Леша протягивает мне какую-то бумажку, вырванную из тетради; я ее аккуратно и практически бесшумно разворачиваю. «Идем?» Я выкидываю тихий смешок куда-то в сторону училки, ну хоть она это не услышала, и слава богу. Пишу рядом «идем!» и отдаю записку обратно Леше. Спустя долгие и мучительные оставшиеся пять минут звенит звонок, как бы говоря о том, что урок окончен. Но наша руссичка нас задержит еще на минутку, ведь нужно же домашку записать. Да всегда нас задерживает; если начали делать какое-то упражнение за пару минут до конца урока, то после звонка нам обязательно его нужно доделать. «Звонок для учителя», вот же ж у них заела одна пластинка! Хоть сегодня на полчаса не задержала, и на этом спасибо.***
В комнате Леши был порядок, все стояло аккуратно и на своих местах. Это ж редкость, если этот человечушка решит навести порядок. Даже хочется его похвалить, сказать, какой молодец, ни единого носка не валяется. Леша идет заваривать чай, а я начинаю разглядывать его комнату и предметы, будто никогда не видел. На полках ни единой пылинки. Что ж такого случилось с ним интересно? Когда Леша возвращается с двумя кружками чая, то от неожиданности как-то странно дергаюсь, как-будто я что-то запрещенное тут делал. — Ты чего так дернулся? — спрашивает Леша, и уголки его губ немного поднялись. — Ну, ты просто быстро вернулся, я не ожидал! Леша ставит кружки на тумбу и начинает с меня ржать. Клоун! Но его смех заразительный, и я начинаю угорать вместе с ним. Нас бы посчитали за придурковатых, если бы увидели; один придурок начинает ржать со второго придурка, а второй угорает с первого, класс. Ну так всегда и бывает. Мы уже валяемся на полу и задыхаемся от собственного смеха, я заваливаюсь на него и шлепаю ладонью по его плечу, никак не успокоюсь. Но вскоре мы все-таки успокоились, все красные, слезы из глазенок наших лились ручьем. Леша резко подскакивает с пола и чего-то на секунд тридцать застывает, как каменная статуя. Он о чем-то явно задумался. — Ах, да, точно, вспомнил! — Лешка подбегает к шкафу рядом с кроватью и чего-то ищет, снова бардак наводит. — Куда я его запихнул, черт! — Тебе помочь? — спрашиваю с осторожностью, он так усердно что-то пытается найти, но никак не находит. — Да нет… О, вот! Нашел! Дурная светлая башка, хоть наводи порядок, а все равно что-то затеряет. Леша подходит ко мне, да так, что между нами остается пару сантиметров, вообще ничего, это немного напрягает даже; он разжимает мою ладонь, кладет туда что-то и зажимает обратно. Я, ничего не понимая, смотрю, что там. Это была какая-то веревочка, на которой были нанизаны две маленькие буквы «Л» и «Д». — Это тебе, Даня. Надень это на руку и носи, — тихо произносит Леша. — Пообещай, что будешь всегда носить это, для меня это важно. У меня такой же есть, и это будет связывать нашу… нашу дружбу. — Ох, это так красиво. Хорошо, я буду носить. Спасибо! — мне очень понравился этот подарочек, вообще это очень даже мило! — А теперь идем на поиски приключений! — А как же чай? — А чай мы уже потом выпьем, холодный еще вкуснее, знаешь!***
Мы гуляли до самого вечера. Лазили хоть где! И нам было весело проводить время. А сейчас закат… красно-оранжевый и красивый. И он, Леша, такой задумчивый, стоит передо мной, смотрит то на меня, то куда-то по сторонам, то вообще вверх голову задирает, жует губы и глаза щурит, как бы всматриваясь куда-то. Мы стоим на мосту, и несильный холодный ветер обдувает нас, просто мурашки по коже. Мы молчим. Леша в миг стал не тот, больше не смеется. Его рот то и дело открывается и сразу же закрывается, будто что-то сказать хочет, но не решается. Я перестаю на какое-то время моргать, ветер мои глаза засушил. Мы смотрим друг на друга, прямо глаза в глаза, и мы оба что-то хотим друг другу сказать, но не можем. Глаза Леши заслезились почему-то. Что ж такое. Из слезника его выступает слеза и скатывается по щеке, оставляя мокрый след, и тогда мне совсем тревожно становится…