Oh, would you still offer your embrace
If it's another place you'd find me in?
[......]
Когда Корн думает о Вае, первым делом он вспоминает его глаза — темные, почти черные. Как у самого красивого, но паскудного демона. С едва различимой радужкой и крохотными вкраплениями серого, словно бы присыпанные песком, они чуть переливаются при дневном свете в отдаленно шоколадный оттенок, и в них так всего много намешано/намучено, что совершенно невозможно в полной мере разобрать. Взгляд Вая кажется добрым, даже мягким, но вместе с тем таит в себе безудержно озорные искры, которые каждый раз зачаровывают людей столь опрометчиво и безнадежно. Корн знает это, и знает, что ощущается такая влюбленность терпко, оседает где-то под ребрами и жжется, жжется, жжется. Непреодолимо и резко жжется, отравляя жизнь. Корн знает, потому что тоже по глупости однажды попался. Это ощущается, будто несешься на полной скорости по безлюдной трассе на самой шикарной машине с открытым люком, полностью уверенный в своих силах, ветер одуряюще вплетается в волосы, и весь мир так беззаботно проносится мимо, словно нет в нем ничего такого, на что стоило бы обращать свое внимание. А потом в один незатейливый момент тебя выбрасывает на промерзшую скользкую дорогу, и машину попросту заносит. Тебя, черт возьми, заносит — а ты смотри. Тормоза не срабатывают. Никого нет рядом, чтобы помочь, ты остаешься один на один со своей внезапной бедой. Ты совершенно ничего не можешь с этим поделать, кроме как хвататься сильнее за руль и смотреть через лобовое стекло, как все вертится и превращается в мешанину из образов и вспышек. Смотреть. Смотреть. Смотреть. Остается только ждать удар, надеясь, что исход не окажется летальным. И взгляд Вая, добрый, почти невинный, как может подуматься стороннему человеку по первости, на самом деле абсолютно обманчив, и это Корну известно также прекрасно. Что невинность этих лукавых глаз — ложь, как и ласковая доброта, которой Вай прикрывает дурную натуру. Очаровательная скромность — ложь. Приторная вежливость — ложь. Учтивость. Сговорчивость. Почти все эти разбросанные улыбки — виртуозная и отточенная годами ложь. Все ложь. Корн знает это, потому что Вай смотрит на него брезгливо. Чуть вскинув подбородок, прищурено и с яркими всполохами гнева. И это куда искреннее, куда реальнее, чем все прочее, что показывает Вай на своем лице с другими. Корн знает это, потому что кулаки Вая честнее и весомее тех сладких речей, которыми он так легко очаровывает людей вокруг. И Корн, он знает, что во взгляде Вая не искры танцуют на самом деле — беснуются настоящие черти, малость отбитые, вызывающие и жестокие. Почему-то все же привлекательные. Корн знает его паршивый, лисий характер так, будто они друзья, хотя это и не обязательно — просто Вай умеет быть заметным, а Корн умеет наблюдать и подмечать даже больше, чем следовало. Он все еще хорошо помнит белизну чужой выглаженной рубашки с аккуратным галстуком и прямым воротником, непослушную челку, что временами так восхитительно лезла в глаза, почтительный поклон в сторону старших. В день поступления Вай был воплощением «идеального ребенка с обложки», собранный и вежливый, гордость своих родителей, студент, подающий большие надежды. Несколько девчонок рядом с Корном даже заприметили Вая во время церемонии и окрестили «настоящим милашкой», стоило тому лишь мимолетно улыбнуться. На секунду, всего на секунду, Корн подумал, что хотел бы так же хорошо показать себя в первый день. А затем... Тем же вечером одежда Вая была испачкана в пыли и грязи, на манжетах виднелись капли крови, и под глазом уже начинал наливаться внушительный фингал. Губа была разбита, но даже тогда эта особая «ваевская» усмешка, чуть ошалелая и ослепительная, не сошла с лица, будто прибитая туда наглухо ржавыми гвоздями — Корн увидел ее тогда и больше не смог забыть. Корн в тот раз был совершенно ни при чем, конечно же — он не идиот, чтобы встревать в драки сразу после поступления. А вот Вай — идиот, и это еще мягко, мягко сказано. От сплетничающих однокурсниц Корн чуть позже узнал, что какой-то парень с архитектурного, поступивший с ними, успел повздорить со старшими с инженерного, за что заслужено получил — и по лицу, и выговор от учителя. Он узнал его имя только через неделю — после того, как сам с размаху прошелся по искривлённым в усмешке губам во время драки и услышал, как один из архитектурных дружков переполошено бросился на подмогу, подавая руку, чтобы тот поднялся с земли. Чего Корн не помнит, так это причину драки — возможно, она была и не нужна. Возможно, просто самого факта, что их факультеты уже долгие годы никак не примирятся, было достаточно. Как-то так вышло, что они сцепились за университетом, слово за слово, и вот они уже размахивают кулаками три на три, пока их не спугивает какая-то старшекурсница. Так что… пожалуй, им суждено было стать врагами. Корну следовало бы для себя сразу обозначить, что он вовсе не поддавался всеобщей волне ненависти, хотя, примерив в первый раз на себя этот образ, он ощутил, словно под него его и шили. А потому оставил, как есть, решив плыть по течению — вражда, значит вражда. Идти наперекор старшим мало кто осмеливался, а так хотя бы скучные будни скрашивались потасовками и смачными ругательствами, синяки и ссадины жглись на коже до удивительного приятно и словно с каждым разом делали Корна все живее и смелее. Корн ощущал это, глубоко втягивая воздух перед ударом, и сплевывал сгустки крови на асфальт после — он никого вообще не ненавидел, просто делал, что нравилось. Но был еще Вай — этот приглаженный мальчишка с церемонии, что в первый же день отличился и встрял в неприятности. Он запомнился кровавыми разводами на белоснежно гладкой коже и этой хитрой полуулыбкой, которую словно невозможно было разгадать земному человеку. Корн не сразу понял, что дело именно в нем, но на самом деле так было с самого начала. Такой выразительный и красочный, этот парень будто намеренно был создан для того, чтобы притягивать к себе все взгляды, он не отступал и не боялся противников — так же пьянея от драки и зная в ней толк. О, он был таким отзывчивым — на каждый удар отвечал двумя, за разбитую губу мог сломать нос, а горящему азартом взгляду противопоставлял такой же, если не свирепее. Вай мог вывести на эмоции без особых усилий, как никто другой, и это подкупало — всякий раз, стоило им столкнуться, у Корна кровь в венах закипала от желания преградить дорогу, дернуть, что-то сказать, обратить на себя внимание. Размазать этого парня по асфальту самолично и глядя в глаза. Он млел от этих эмоций и хотел еще. Не то чтобы Корн считал себя жестоким человеком, вот только было что-то такое именно в Вае, чего он никогда прежде не находил ни в ком другом, и это что-то не отпускало Корна, все никак не давало покоя и, как следствие, выплескивалось через не то злость, не то своеобразное соперничество — ему нравилось видеть ответную реакцию на каждое свое слово и действие, нравилось драться с этим парнем на равных и оставлять открытым вопрос — кто же сильнее? И именно поэтому Корн так усердно подстрекал друзей на новую схватку, а стычки между первыми курсами случались так часто, что вгоняли в отчаяние всех преподавателей и становились проблемой даже для старших ребят. Помимо этого, вражда с архитекторами еще больше сплотила их, так что, когда во главе их компании встал Пат и доказал свой авторитет, Корн полностью доверился тому, позволил руководить и вести их за собой. Они ничего друг другу не сделали, но пары неаккуратных (или же, напротив, тщательно подобранных) фраз и нескольких баек от других курсов хватило для буйных молодых сердец, чтобы поддерживать ненависть на таком уровне, когда попросту невыносимо стоять рядом и дышать одним воздухом. Корн же никого не ненавидел, просто это было весело, и ему казалось, что никакие удары не выбьют из него эту дурь. Все следующие года учебы виделись такими же — однообразно стабильными, но яркими, как Корну и нравилось, чтобы твердо чувствовать почву под ногами, при этом не помирать со скуки. И вот тут. Именно с такими мыслями и с такими, казалось бы, твердыми убеждениями. Корн знатно облажался. Оступился, подвел сам себя и провалил любые планы. Когда позволил себе смотреть в глаза Вая чуть дольше, чем следовало. Когда сжал его рубашку в кулаке, притягивая для удара, но собственное тело прошибло дрожью от странной реакции. Когда его машину без предупреждений швырнули на скользкое шоссе, и парня оставили один на один с этим разбираться. Отчего-то Корну тогда подумалось, будто ударов уже мало, и ему хочется большего, хочется чего-то совсем иного — и получить, разумеется, как прежде, на каждое свое действие незамедлительный ответ. Его охватил приступ тошноты, стоило лишь на секунду между ударами подумать о том, чтобы попробовать на вкус кровь Вая с его разбитых губ; чтобы вместо пинка вгрызться в его кожу укусом. И хотя это было омерзительно, Корн все же подвис, когда засмотрелся на лицо Вая — в отместку пропустил удар и упал, а потом постарался полностью перезагрузиться. В тот вечер они разрушили остановку, и Корн дрался особенно неистово, его поведение было схоже с яростью напуганного зверя, которого поместили в незнакомую обстановку и лишили иного выбора. Лучшая защита — это нападение, и Корн нападал, не давая никому усомниться в твердости своей ненависти. Не давая никому заглянуть себе в душу. Выбитый из колеи настолько, что сложно было за что-то ухватиться, чтобы не сигануть прямиком в тот же момент с обрыва. Зарождающееся предположение хотелось выхаркать вместе с кровью и закопать в земле, чтобы навсегда забыть, где и когда все это было оставлено — нечто ненужное, лишнее, будто подброшенное злодеем оружие. Корн отрекался, прятался за шутками и нелепыми улыбками, грызся паршивым чувством вины от того, что проиграл уроду из архитектурного даже там, где они, казалось бы, и не соперничали. И в первый раз он ощутил отвращение от самого себя, затем стал анализировать, искать логическое объяснение — другое, не то очевидное, что билось в окна его сознания абсолютно беспардонно и непрошено. Но никакого другого объяснения попросту не было, и Корн, не любящий врать ни себе, ни другим, прошел долгие и мучительные этапы принятия, после чего сделал все, чтобы незаметно для всех вернуться к прежней жизни — хотя врать он не любил, но и раскрывать правду не собирался и не чувствовал необходимости. Он не знал, как можно было бы рассказать о таком друзьям, и предполагал, что столкнулся бы исключительно с осуждением и замешательством, а потому даже не пытался и не строил никаких спичечных башен, смазанных смердящей надеждой. Даже после того, как всем стало известно о Пране и Пате, Корн все равно резонно решил для себя, что это — совсем другая ситуация, и вовсе не значит, что ему теперь следует нараспашку раскрыть свою душу, ожидая положительной реакции. Поэтому он только раз осмелился сказать: — Я без ума от парна с архитектурного. Но сразу после этого пожалел о своих словах — по правде, просто струсил, что совершенно не было в его духе, и на ошарашенные взгляды друзей улыбнулся с озорством: — Я просто шучу, расслабьтесь. И пусть он теперь понимал, что, как минимум, Пат остался бы на его стороне при любых обстоятельствах, он все равно не решался быть до конца откровенным даже с ним, и только отшучивался от всего так дурновато, но усердно, чтобы никто не заметил в нем чего-то другого. Всякий раз, когда накатывали столь бестолковые чувства и туманили рассудок, их приходилось душить-душить-душить дрожащими пальцами, а наружу пропускать нечто абсолютно противоположное. Показывать ненависть и презрение, бить еще жестче, плеваться оскорблениями так, что все это уже было почти на грани. Корн иногда думал: они поубивают друг друга, и ему чудилось, что это еще не худший в их случае исход. Все же они — непримиримые враги, и они никогда не смогли бы переступить черту дозволенного в абсолютно другую сторону. Так какого черта, не понимает совершенно Корн чуть позже. Какого же черта, думается ему теперь, они сидят за одним столом и пьют вчетвером приторную содовую, будто все-все-все у них в порядке, и это не они колошматили друг друга с остервенением еще месяц назад. Корн изначально не хотел идти на встречу, и сделал это исключительно из уважения к Пату, но он не был доволен сложившейся перспективой и вовсе не собирался озвучивать истинных причин. Усиленно пытался подавить нервозность, пока они ждали парней с архитектурного, и выходило все достаточно неплохо, чтобы Пат ничего не заподозрил. Только стоит этим двоим подойти, стоит Корну на секунду всего пересечься взглядом с Ваем и пропустить по всему телу электрический разряд от смеси удивления и неприязни, которые так и читаются в его взгляде, он окончательно теряется в себе и больше вообще не знает, что делать и как. Им нельзя теперь враждовать и выяснять все через грубую силу, по-другому с этим парнем Корн и не умеет общаться. Не знает как. Боится быть неосторожным и выдать себя, боится погрязнуть еще глубже, чтобы окончательно себя обречь. Ваю происходящее нравится еще меньше, и даже не нужно присматриваться, чтобы понять, какого он нелицеприятного мнения обо всей этой затее и о Корне, в частности — если Корн в свое время просто веселился от души, доставая архитекторов, Вай, кажется, был одним из тех, кто действительно взрастил в себе неприязнь к инженерам и совершенно не хотел с ней расставаться даже теперь. Нелепый спектакль с банкой газировки помогает Корну слегка расслабиться и значительно разряжает обстановку в их незатейливой компании, но Корн все еще не знает, куда девать взгляд и руки, пока Вай, показательно раздосадованный, сидит рядом и всем своим видом дает понять, что оказывает всему миру неоценимую услугу, продолжая терпеть кого-то настолько ничтожного и неприятного, как Корн, и что только ради Прана он еще не затеял здесь очередную потасовку. Раньше Корн и сам подумал бы так же про Вая или кого другого из архитектурного, но его уже занесло, и удар, если не был смертельным, то точно повредил что-то в голове. Пора вызывать спасателей, ну или кто сможет помочь Корну в его катастрофе. Ведь когда Вай, чуть склонившись к Пату, вдруг говорит: — Эй, чувак, раз ты забрал себе моего друга, могу я попросить тебя о… У Корна пульс подскакивает моментально, и он, не успев осмыслить и принять какое-либо решение, чувствует непреодолимое желание вмешаться в обсуждение, обозначить свое присутствие, напомнить о себе — так по-детски, что смешно. Состроив до жалкого неправдоподобный испуг, он откидывается на спинку стула. — Пожалуйста, только не называй мое имя! — бросает чуть пискляво, и у самого уши закладывает — не от услышанного, а от прочувствованного. Корну одновременно и стыдно за себя, и нет. Ему дается ровно одна секунда, за которую успевает родиться неоправданная, но светлая надежда, после чего Вай бросает на него раздраженный, почти презрительный, взгляд и обрубает категоричным: — Придурок! Не ты. Корн опускает взгляд в стол, притворяясь в шутку огорченным, чтобы не показать, насколько он вместо этого действительно разбит. Столь резкая отрицательная реакция в самом деле бьет куда больнее, чем прежде Корн даже мог себе предположить. Раньше его бы это завело только хлеще, подстегнуло бы сказать что-то еще более остроумное в ответ, теперь же ему хотелось получить другие эмоции, и это все еще кажется ему странным. Парни на него, к счастью, совершенно не смотрят. Вай говорит, кивая на Пата: — Я имел в виду его сестру. Она мне нравится. Пран и Пат переглядываются в немом диалоге, и у Корна снова срывается против воли: — Я запрещаю! — Эй-эй, — вмешивается, наконец, Пат, мягко указывая на себя. — Она моя сестра. Давай я разберусь. — Но Вай серьезен, — вступается за друга Пран, пока Вай пытается очаровать Пата своим самым невинным выражением лица. Корн знает этот взгляд, и Корн видит нем только ложь и лицемерие. — Когда он узнал, что Па твоя сестра, то был очень расстроен, зная, что ты не позволишь даже к ней подойти. Эти слова вызывают смешок у Корна, ситуация, казавшаяся и до этого ужасно абсурдной, теперь просто безумна, и он совершенно не собирается жалеть себя, совершенно не намерен ревновать к Па — к сестре лучшего друга, к девчонке, которая и для него словно младшая сестра. Но чувства скручиваются в тугой узел где-то возле желудка, скользят и скребутся, что становится совсем невыносимо, и он давит локтями на стол в напряжении и пытается сосредоточится на дыхании. Конечно, Корн и прежде думал об этом — Вай никогда не давал Корну ни шанса, даже крупицы намека на нечто такое, это было видно по его поведению, чувствовалось в каждом слове и размашистых ударах, отпечатывающихся яркими следами на коже. Между ними действительно и прежде была своего рода страсть, но характер этой химии у них двоих был разным, и, если Корн тонул во всем этом с каждым разом все больше и бесился из-за собственного помешательства, то Вай никогда не вкладывал в свои удары и оскорбления больше, чем хотел бы произнести вслух. Это не было удивительно, и Корн ничего не ждал, но отчего-то против всякой воли сейчас вырисовывалась… обида. Которую невозможно было искоренить. И за которую Корну самому становится ужасно стыдно. Вай, пусть сам не знает ни о чем подобном, даже так умудряется здорово мучить и доводить Корна; теперь он будто окончательно забивает гвозди в крышку гроба — не глядя, не обращая никакого внимания, будто бы между делом. Равнодушный и язвительный, разрушительно прекрасный, что дыхание замирает от восхищения. И Корн ненавидит себя за то, что именно это он и чувствует сейчас. Пат тем временем берет паузу и, призадумываясь, вскидывает брови, словно заново пытаясь дать Ваю оценку. И говорит, наконец: — Пусть сама решает. Корн не видит лица Вая, отвлекаясь на жестяную банку в своих руках, но и без этого буквально чувствует каждой клеточкой своего тела, насколько тот рад, он рисует в своем воображении широкую обаятельную улыбку, от которой так невозможно ни оторвать взгляд, ни здраво мыслить. — Но если хочешь быть с ней, — добавляет самодовольно Пат, откидываясь на стуле, — поторопись. Кажется, в последнее время ей кто-то интересен. Теперь уже Корн видит, как Вай моментально меняет настрой, хмурится и вскидывается над столом, не скрывая полного разочарования. — Кто?! — гремит взбудоражено он, словно прямо сейчас готов идти ломать чужие кости для устранения любых соперников. — Кто-то с ее факультета? — Без понятия, — беззаботно пожимает плечами Пат. — Но она постоянно улыбается, когда переписывается. Не получив никакой информации, Вай весь сдувается и опускает голову. Горбит плечи и кажется в эту минуту совсем ранимым и беспомощным, что Корн совершенно не знает, что можно сделать, чтобы это было уместно и не вызвало никаких вопросов со стороны. Он натягивает на лицо слабую усмешку, чуть сочувственную, чуть язвительную, и склоняется к Ваю ближе. — Ничего, — говорит он, хлопая его по плечу, — у тебя все еще есть я. Вай опускает голову только ниже, и Корну становится совсем не по себе. Ребята посмеиваются на другой стороне стола, и Корн давит улыбку тоже — скудную, колючую, чтобы не выбиваться попросту. И когда Вай под его рукой ловко изворачивается, чтобы сбросить ладонь, Корн продолжает улыбаться. Когда Вай хмуро бросает ему: — Нет уж, не надо. Корн продолжат улыбаться, и эта улыбка так неприятно отдается на ребрах и трещит в уголках рта. Архитекторы уходят, и Пат, отставив свою пустую банку из-под газировки, смотрит на Корна долгим взглядом, непривычным для него, а затем спрашивает все-таки: — Эй, чувак, ты в норме? Корн продолжает улыбаться, словно схваченный судорогой, и отвечает: — Конечно, полный порядок.[......]
Он замечает Вая случайно, когда возвращается из университета через студенческий парк — сумка закинута на плечо, белая рубашка смялась в складки, и сам Вай бредет по тропинке слишком медленно, чтобы можно было предположить, что он куда-то торопится. Корн притормаживает у дерева на противоположной стороне, чтобы остаться незамеченным и немного понаблюдать. Он все чаще в последнее время видит Вая в одиночку — тот отстранился как от лучшего друга, так и от остальной своей компании, и, хотя это совершенно никак не касается самого Корна, ему не удается перестать чувствовать беспокойство. Узнал бы об этом Вай, должно быть, расхохотался на всю улицу, а затем врезал бы от души и не раз, чтобы наверняка отбить всякое желание заглядываться на себя. Может, Корну это и нужно. Может, у него мозги, наконец, на место встанут. Но Корн изо всех сил прячет любое проявление волнения и заботы за насмешками, а Вай по-прежнему смотрит на Пата исподлобья и раздраженно, когда думает, что остается незамеченным. Постепенно былые отношения восстанавливаются, разумеется, и даже прогрессируют, благодаря чему вражда между факультетами с каждым днем понемногу притупляется, но всему свое время. Если инженеры и другие ребята из архитектурного плюс-минус приняли сразу отношения Прана и Пата, Ваю это до сих пор дается с переломным успехом, хотя Корн и видит — тот старается. Самому Крону было проще простить ложь Пата, понять причины, по которым они скрывались долгое время даже от лучших друзей, потому что он легко может поставить себя на их место, будучи влюбленным в человека из враждебного факультета. Вай же, поглощенный чувством обиды, не стремится анализировать и представлять себя на чужом месте, он берет голые факты за основу: лучший друг скрывал правду, значит, лучший друг виноват. Предал доверие. И Корн не считает Вая за это плохим или недальновидным, он и сам понимает, что это своего рода предательство, и уровень восприимчивости у всех разный. Кому-то не составляет труда это отпустить и забыть, но такие люди, как Вай, — гордые, резкие, чуть самовлюбленные — в глубине души на самом деле очень ранимы, Корн в этом не сомневается, и отчасти ему это даже кажется милым и трогательным. Когда он видит Вая таким — рассерженным и обиженным на весь мир — ему даже нет дела до былой вражды, что канула в лету, попросту хочется запрыгнуть вдруг на ступеньку еще выше, так бездумно встать рядом с ним и сделать все, чтобы тот ему поверил, не оттолкнул. Чтобы их взгляды пересеклись, и Вай посмотрел на него иначе, чтобы хоть раз улыбнулся ему улыбкой, лишенной язвительных колючек. Корн, бесспорно, без ума от его колкостей и сильного ублюдского характера, но влюбленность делает его сентиментальным, поэтому иногда… иногда он думает о чем-то таком, что до сих пор сбивает с мысли. Иногда он просто хочет, чтобы они начали все заново и стали ближе — по-нормальному. Но сейчас Вай смотрит в сторону лавочек, где Па перебирает сумку с объективами камер и каждую из них протягивает Инг, чтобы продемонстрировать свои знания. Па очаровательная, она смеется, заправляя волосы за уши, и на каждую улыбку Инг отвечает нежностью. Они касаются друг друга случайно-не-случайно, и хотя для обеих все это в новинку, они выглядят счастливыми в своей маленькой идиллии — только на двоих. Идиллия, где Вай лишний и куда его, разумеется, совершенно не звали, поэтому он просто продолжает подглядывать со стороны и не пытается вклиниться. Плетется медленно, взгляда не отводит, и в этот момент выражение его лица такое мягко-тоскливое, что это полностью обескураживает Корна. С выбитой из-под ног почвой, он глубоко вдыхает теплый воздух с запахом надвигающегося ливня. Должно быть, полагая, что остается всеми незамеченным, Вай позволяет себе не скрывать настоящие эмоции. Эти эмоции Корну кажутся красивыми, удивительными, и Корн сам чувствует себя окончательно растроганным. Вай настолько редко бывает искренним, что каждый подобный момент для Корна приходит, словно редчайшее откровение, и все настоящие чувства Вая, каждую из его разнообразных эмоций, будь то грусть или веселье, нестерпимо хочется понять, потрогать их лично, протянуть ладонь и не встретить сопротивления. Безумно хочется все эмоции Вая выучить наизусть и приручить себе. Поэтому-то ему и хочется когда-то самому стать причиной легкой улыбки на этом лице или смеха, что пробивается через выстроенные стены и так легко рушит равнодушие, словно песочный замок. Хочется вызывать что-то столь же безудержно теплое в нем, а не только раздражение, что помножается не то на отвращение, не то на утомленность. Но это все кажется чем-то несбыточным и иллюзорным, как мечтать о звездах, что уместятся в ладони, когда всю жизнь только исходил ногами по земле. Сейчас же Корн осторожно покидает свое укрытие и все-таки подходит к Ваю. Он подозревает, что это выглядит странно: Вай тайком следит за Па, а Корн тайком следит за Ваем, и если кто-то застанет эту чудесную картину, возникнет слишком много вопросов, что усложнит жизнь Корну еще больше. Поэтому он делает вид, будто действительно собирался пройти по этой тропинке, а не сменил только что намерено траекторию пути, только чтобы поймать за хвост повод заговорить. Вряд ли он когда-либо еще чувствовал себя настолько жалко и никудышно, как сейчас, но эту мысль Корн отчаянно глотает, когда говорит: — Эй. Он окликает Вая, когда ровняется с ним окончательно, потому что, если бы не это, Вай его бы и не заметил, полностью увлеченный Па. Корну остается душить свою обиду глубоко в себе — раз за разом, так привычно. — Все еще отчаянно сохнешь по Па? — спрашивает он, не повышая тона, чтобы не привлечь нечаянно внимание лишних людей. Вай вздрагивает от его голоса, но не оборачивается. Выражение его лица теперь жесткое, хмурое, и Корн завороженно наблюдает, как тот на несколько секунд поджимает губы, явно не обрадованный их встречей. Настроение Вая всего за секунду полярно меняется. — Тебе какое дело? — бросает сухо он, все еще не глядя — будто не желая марать взгляд о столь неприятного для себя человека. Их прежние острые переглядки перед драками тоже остались в прошлом — Вай всеми силами старается не выводить себя на эмоции, потому что наверняка пообещал Прану не затевать былой вражды, но не уверен в своей выдержке. Корн досадливо вздыхает, сжимая крепче ремешки своей сумки. Отсчитывает про себя до пяти. Переминается с ноги на ногу. Ему тоже не хочется срываться и доводить до ссоры, ведь он со своей стороны обещал то же самое Пату, а потому им двоим, привыкшим к совершенно другому формату общения, теперь совершенно невыносимо друг с другом. Вай предпочитает Корна игнорировать и избегать, чтобы лишний раз себя же не искушать, но Корна это почему-то не устраивает, он понимает, что не пересекаться — отличная идея, и это даже может пойти на пользу его нежелательным чувствам, что лезут со всех сторон всякий раз так не вовремя. Но он… все же не согласен на это. Не может себя заставить. Не может мимо Вая просто пройти и никак не задеть словом (раз теперь нельзя никак физически). Но и со словами приходится быть предельно осторожными, поскольку прежде они намеренно друг друга кололи чем больнее, тем лучше, сейчас же… все меняется. И Корн не совсем уверен, что ему эти перемены нравятся. Вай практически не смотрит на него, не перебрасывается колкостями, не находится в зоне досягаемости, и Корн совершенно истосковался по нему — по этим лихим эмоциям и опаляющей злости, что ложилась на душу, словно успокаивающий гель на раздраженную кожу. Теперь он остался вообще ни с чем, но это несправедливо, ведь Вай ему нужен, нужен, и это невозможно просто подавить и прикрыть за шуткой. Ему не удается ничем восполнить утрату, не удается отвлечься. Проходит две недели с их перемирия, но Корн все еще не может найти себе место, будто кто-то попросту взял и бесцеремонно вырвал кусок его души голыми руками, да так и оставил со сквозняком между ребер. И как ему теперь быть? Он не демонстрирует чувства открыто, но в полной мере переживает их внутри себя. И теперь, когда у них отобрали их вражду, а Вай полностью отстранился, Корну остается либо смирится и принять его выбор, либо же найти обходной путь и попробовать все иначе. Поэтому именно этим Корн и занимается сейчас, он тоже все-таки научен притворяться и быть хорошим, когда нужно. Каким бы идиотом его не считал этот парень, он все же капельку лучше. — Па — младшая сестра моего лучшего друга. — терпеливо поясняет он, — а значит, она и мне как младшая сестра. Разумеется, мне есть дело. Вай резко оборачивается к нему, и это первый раз, когда он смотрит на Корна за последние дни — до этого они почти не пересекались, а даже если встречались, Вай игнорировал Корна или делал все возможное, чтобы поскорее уйти. Теперь же он смотрит прямо на него, не пытаясь делать вид, что перед ним — пустое пространство. И Корн испытывает, наконец, удовлетворение, вгрызаясь в этот взгляд с полной самоотдачей, и все равно, что Вай смотрит недоверчиво и зло, и эти глаза, сколько бы с ними не сталкивался прежде, для Корна всякий раз словно ушат холодной воды без предупреждения — красивые, губительные. Грозовой шторм. Он их обожает. Задерживает дыхание, чувствуя, как по спине табуном проносятся мурашки, а Вай все смотрит, долго глядит на Корна с таким выражением, будто он только что поставил ему подножку, из-за чего тот разбил нос. Затем морщится и шипит сквозь зубы: — Или же ты тоже на нее запал, а теперь просто придумываешь отговорки. Вай даже не спрашивает — утверждает, словно уже все для себя решил. И это, конечно же, в его духе. Корн не успевает ответить на это — только давит чуть удивленную улыбку со вскинутыми бровями и подбирает наиболее подходящую реплику, мягкую и убедительную, чтобы не злить Вая еще больше, но Вай уже не собирается его слушать — он порывисто дергает плечами, будто Корн к нему пытался прикоснуться до этого, и, бросив последний взгляд на Па в отдалении, уверено направляется к выходу из парка. До чего же этот парень порой невыносим, Корн даже не знает, смог бы он описать это словами. Но на эту бездумную резкость со стороны он уже не теряется — с этим приходится просто мирится, когда имеешь дело с таким сложным человеком, как Вай. К подобному всегда нужно быть готовым. И поскольку это — часть Вая, без которой его уже даже невозможно представить, Корн скрепя сердце принимает это в нем. Он смотрит Ваю в спину несколько долгих секунд, не может ни остановить его, ни остаться сам, а потому только гонится следом и преграждает дорогу с примирительной улыбкой: — Слушай, приятель, — подбирает самый дружелюбный тон в надежде остудить этого взрывного человека и, наконец, поговорить нормально — хотя бы раз в жизни. Он не знает, что сказать и как оправдаться, как вообще можно словами объяснить, что для него даже мысль о Па в этом ключе звучит кощунственно, потому что с самого начала он воспринимал ее ни больше ни меньше как младшую сестру. И что заботится о Па он из самых чистых побуждений. — Я спешу, — говорит, как обрубает, Вай, и пытается его обойти. Корн вдруг проявляет особую настойчивость, когда перехватывает того за плечо и разворачивает к себе, не удерживается от легкой шпильки: — Что-то ты не особо спешил до этого. Взгляд Вая вспыхивает с новой силой, и он грозно бьет Корна по руке, чтобы немедленно отпустил и больше даже не смел касаться. — Это мое дело, — проговаривает медленно и угрожающе сквозь зубы. — Да, ладно, — Корн согласно кивает, чуть отступив. — Но ты серьезно, что ли, решил, что мне может нравится Па? Ну, то есть, в таком плане? Я ведь сказал, что… — Это единственное объяснение, почему тогда тебя волнуют мои дела. — Все гораздо проще. — Так, может, объяснишь? Они смотрят друг на друга несколько долгих секунд, напряженных, мучительных, и Корн почти готов сдаться и вывалить все как на духу — чтобы стало легче, чтобы больше не притворяться кем-то другим и не искать никаких отговорок и поводов. Сбросить с себя все это и передать в чужие руки, пусть сам решает, что делать дальше, пусть сам, сам сам, он ведь такой умный и независимый, такой невероятный, вы посмотрите только, уж Вай все знает куда лучше, уж он-то справится. Но он глядит на Вая, и он видит, что тот едва ли готов и хочет получить столь откровенное признание от кого-то, вроде него, и это бесит неимоверно, это причиняет боль и заставляет сердце жалобно скулить, но это именно то, с чем ему уже не первый день приходится мириться. Поэтому правду он проглатывает и зарывает в очередной раз глубоко внутри, про себя лживо обещая, что обязательно-обязательно в другой раз. Когда-нибудь точно. — Я боюсь, что ты… — Не пойму? — ядовито обрывает его Вай, и его тоном, острым, словно лезвие, можно в мгновение перерезать глотку. — Я теперь не только плохой друг, но еще и глупый? — Что? — опешив, Корн не находится, что ответить. До чего же раздражающая у Вая привычка не выслушивать до конца, а самому зачем-то и что-то додумывать. Он видит, как с каждой секундой все больше темнеет взгляд напротив, хотя, казалось бы, куда еще, и он понимает, что почти уже испортил все снова. Всякий раз разговоры с Ваем — как хождение по минам, и это одновременно и захватывающе, и страшно. Если раньше он мог не думать о последствиях и полностью наслаждаться их прекрасной перепалкой, теперь он старается контролировать ситуацию и не доводить до крайности, ведь, если он хочет подобраться к Ваю другим путем, он должен быть терпеливее, мягче. — Да с чего вообще… — Корн пытается взять себя в руки, глубоко вдыхает, чтобы укомплектовать мысли. — Я так не говорил. Ты перекручиваешь мои слова. Просто это не стоит твоего внимания. — Стоит или нет, я способен решать сам, — жестко парирует Вай и возобновляет шаг, небрежно обходя Корна стороной. — И еще я думал, что инженеры хотели перемирия. — Мы и правда хотим перемирия, — говорит в спину ему Корн, оборачиваясь следом. — И я имел в виду… Он прерывается сам, когда Вай резко останавливается в нескольких шагах и замирает полубоком. Когда Вай смотрит так, даже Корн не находит в себе сил ему перечить. — В общем, плевал я, чего вы там хотите и что ты имел в виду, — говорит так, словно отсекает последние канаты между ними — безжалостно и грубо. — Я терплю вас только ради Прана, но это не значит, что мое терпение безгранично. Так что, если ты не хочешь расстроить своего драгоценного Пата очередной дракой, просто держись от меня подальше… приятель. Последнее слово звучит еще более хлестко — словно настоящий плевок в лицо, состоящий из чистейшей концентрированной неприязни. Он передразнивает Корна абсолютно намеренно и, когда заканчивает со своей пламенной речью, не дает возможности что-либо сказать в ответ — просто уходит быстрым шагом, не прощаясь (еще бы), не оборачиваясь, и походка его нервная, пружинистая, но все еще такая грациозная, что Корн, дурак, не может оторвать свой взгляд.