Твой аромат

      Руки Суй Чжоу всегда пахли едой.       Это было странно, разве руки воина не должны пропитаться запахами металла, пота и крови? Ладони на ощупь были жесткими и шершавыми, самое то держать меч, а пахли соевым соусом, тестом и жареной курицей. Тан Фань точно знал, потому что эти руки так часто и бережно прикасались к нему, что это начало вызывать зависимость.       – О чем задумался?       Тан Фань дернулся, кулак выскользнул из-под щеки, и юноша едва не упал лицом в тарелку. Суй Чжоу вздохнул и, устало покачав головой, повторил вопрос:       – О чем ты думаешь? Проблемы на работе?       В доме они сегодня остались вдвоем, Дун-эр гостила у сестры Гуанчуаня, и без нее было неожиданно тихо. Хотя дело не только в этом – все-таки изрядная доля шума исходила от самого Тан Фаня. Но этим вечером он был молчалив и даже не вмешивался в процесс готовки с ценными советами.       Суй Чжоу поначалу радовался тишине, но чем больше времени проходило, тем более странным казался ему друг.       – Ни о чем таком. Просто вспомнилось кое-что.       – Что?       Тан Фань испустил протяжный вздох и снова подпер щеку кулаком.       – Тогда, на Железном рынке, когда я позвал тебя, ты плакал?       Рука дрогнула, и Суй Чжоу поспешно опустил половник, пока не ошпарился.       – Когда это такое было?       – Ты знаешь. После того, как Ли Цзылун отпустил меня из плена вместе с бомбой. Я почти потерял сознание, но уверен, ты плакал.       – Тебе показалось.       Он выбрал неверную тактику, с Тан Фанем такое не прокатывало – чем больше отрицаешь что-то, тем сильнее он впивается в тему. Так вышло и сейчас.       – Гуанчуань, Гуанчуань, – позвал Жуньцин, меняя интонацию, будто пробуя имя на вкус, как Суй Чжоу пробовал бульон для супа. – Гуанчуань…       Его голос проникал под кожу. Можно было отвернуться, закрыть уши руками, уйти в другую комнату, но избавиться от волнительной дрожи нельзя. Она прокатывалась по телу, возвращая в ту секунду, когда сквозь шум толпы, крики, бряцание доспехов императорской стражи и треск огня этот голос позвал по имени. Точно так же – Гуанчуань. И словно ничего больше вокруг не осталось, только этот отчаянный зов.       Суй Чжоу тогда не остановила бы даже смерть.       – Ты перестал помешивать. – Тан Фань бесцеремонно ворвался в мысли и разбил пугающее наваждение, в котором Суй Чжоу не успевает. – Значит, я был прав.       – Как это связано?       – Никак. Просто я прав и все.       Суй Чжоу покачал головой и предпочел отступить. С Жуньцином он отступал слишком часто, раньше такого не было. Суй Чжоу был твердым, как скала, неуступчивым и прямым. Жуньцин принес с собой суету, смех, беспорядок – и перемены.       Это хорошо или плохо? Суй Чжоу не привык задумываться над тем, что не мог изменить, он солдат, а не философ. Он просто хотел жить по справедливости, иметь возможность помогать тому, кому мог помочь, защищать тех, кого мог защитить, вкусно кормить тех, кто был рядом. Но почему-то в последнее время мыслей в голове стало слишком много, гораздо больше, чем она могла вместить.       Он плакал тогда. Тан Фань не ошибся.       “Знаешь, каждый раз, когда мои люди возвращались и качали головами, внутри что-то обрывалось и исходило криком. Ты исчез, тебя не было рядом. Мне было все равно, какой хаос ты оставлял после себя в доме, все равно, с кем ты дружил, кого любил, кого ненавидел. Мне просто было необходимо увидеть тебя снова. Но тебя нигде не было. Унизительная беспомощность – я, будто в кошмарном сне, бежал в темноту за твоим ускользающим светом, но не сдвигался с места. Тебя не было… Тебя нигде не было. Мне казалось, если ты не вернешься ко мне, я умру”.       Суй Чжоу говорил это мысленно всякий раз, когда смотрел в спину Тан Фаню, уходящему на работу, словно боялся, что тот не вернется. Повторял снова и снова самые искренние, самые сокровенные слова, выворачивал душу… Но ни разу не произнес вслух.       Он был солдатом, а не поэтом.       Внезапно тонкие руки обвились вокруг пояса, и несчастный половник все-таки упал в кипящий бульон, разбрызгивая жирные капли. Суй Чжоу ничего не почувствовал – только тепло, прижимающееся к спине, и дыхание, нежно щекочущее шею.       – У тебя волосы едой пахнут, – тихо сказал Жуньцин, – всегда. Даже после целого дня в Северном дворе. Странно, да? И руки тоже. Руки у тебя вкусно пахнут.       Тан Фань крепче сжал объятия, боясь, что человек перед ним вдруг возьмет и исчезнет. Словно всегда был лишь миражом, его несбыточной фантазией.       – Даже если ты не плачешь, я… Я могу поплакать за двоих. Я слабый, мне можно.       – Ты не слабый.       – Тогда почему всякий раз, когда я попадаю в переплет, ты меня спасаешь?       Тан Фань почувствовал движение и крепче впился в обвязанную белым фартуком талию.       – Подожди. Дай мне договорить, пожалуйста.       Он сглотнул и торопливо продолжил, боясь смутиться и снова не произнести нужных слов, которые так легко теряются за пустой болтовней.       – Мне казалось, что одному жить не так уж и плохо. Можно делать что угодно и когда угодно, никто и слово поперек не скажет. Ты ведь понимаешь, о чем я? Ты принадлежишь только себе и… И никому не нужен. А потом появился ты, и я почувствовал одиночество. Странно ведь, да? Должно было стать наоборот, а вышло так. Как только ты уходил и я переставал тебя видеть, накатывал такой страх. Я понял, что боюсь оставаться в одиночестве. Я обвинял тебя, ругал почем свет стоит, но понимал, что спорю с судьбой, а это бесполезно. Гуанчуань, ты понимаешь, что я хочу сказать?       Суй Чжоу отказывался понимать, а если и понял, хранил молчание. Тан Фань привык принимать разные удары, но не этот. Стоять так, в непозволительной, такой волнующей, близости больше было нельзя, вот только мышцы сковало. Тан Фань не мог пошевелиться, и когда снова заговорил, его губы задели чужую кожу.       Опасность! Тан Фань знал это и снова, как и всегда, кидался в омут с головой.       – Ты даже не попытался. Гуанчуань… Гуанчуань, я хотел сказать…       Он никак не ожидал, что Суй Чжоу развернется, возьмет его за плечи и оттолкнет. Жар очага в натопленной кухне смешался с леденящим холодом ужаса в душе Тан Фаня. Он даже не заметил, что по пути смел стул и больно ударился бедром о край стола. Это было неважно.       Важно, что он только что снова все испортил.       Суй Чжоу всегда было достаточно взгляда. Тан Фаню нужны были слова.       Он опустил голову, и тень Суй Чжоу накрыла его, дрожащего и прижимающегося к стене в напрасной надежде раствориться в ней. Исчезнуть и не видеть укора в глазах дорогого человека. Если он останется, рано или поздно начнет замечать, насколько меньше стало уютных вечеров наедине, как редки прежде ставшие частью жизни прикосновения к плечу, руке, спине… Тан Фань лучше снова останется один, нужный только сам себе, чем пройдет через это.       Все потому, что в нем всегда так много, слишком много, слов.       – Если больше не хочешь меня видеть, так и скажи, – с упорством обреченного сказал он и закрыл глаза. – Не надо давить.       – Я, – отрывисто бросил Суй Чжоу, словно его горло действительно было не предназначено для разговоров, – никогда не устану смотреть на тебя.       Тан Фань вскинулся, но руки Суй Чжоу тяжело легли на плечи, придавливая к стене. Сосредоточенное лицо друга склонилось ниже, и взгляд Тан Фаня против воли замер на приоткрытых губах.       Чем они пахнут? Может, вишней? Или яблоками в меду?       Почему вдруг стало так важно это узнать?       – И больше никогда. Никогда, ты слышишь, Жуньцин? Никогда больше не заставляй меня плакать.       Губы Гуанчуаня пахли острым перцем, и их прикосновение ко лбу было таким же обжигающим, как сычуаньская кухня. Его кожа пахла пряными травами, и Тан Фань прижался к ней носом, заполняя себя до отказа ароматами Гуанчуаня. Только здесь и сейчас – немного сладкой слабости и удушающей нежности.       И Суй Чжоу говорит, мало, но зато самое важное.       – Иди ко мне.       И Тан Фаню, как выясняется, больше нечего сказать, поэтому он сдается и ныряет в объятия, в обволакивающее спокойствие и молчаливую уверенность своего дорогого человека.       А для Суй Чжоу Тан Фань просто пах домом, и этого было достаточно.