Чёрный траур

Пока Город бьётся в панике, в болезненной конвульсии, в предсмертной судороге с пеной у рта, Горны замирают в трауре. Им положено держать его три дня, но вряд ли эти три дня позволят им оправиться и пойти дальше со спокойной душой. Они распускают прислугу и погружаются в чёрное молчание своих душ — каждый из них медленно сходит с ума, если прислушаться к шепоткам стен. Каждый из них уже сошёл, если прислушаться к себе. Внутри тихо, гулко. Пусто. У Симона была привычка распахивать окна и запускать сквозняки; у Георгия была привычка закрывать их. Сейчас он проветривает сам, потому что нечего закрывать, не срабатывает автоматизм привычки, и приходится сначала открывать скрипучую раму, а потом закрывать, с силой поворачивая оловянную ручку. Слово — олово. Душа — золото. Плоть — полова, бесполезная шелуха. — Ты мне снишься, — бросает он через спину, полностью отдавая себе отчёт в личном печальном сумасшествии. Всё равно он знает, что брат стоит у него за спиной, где-то у дверного косяка, и так и не пойманный сквозняк треплет ему волосы. Перед смертью он постригся, как обычно, немного неровно, но фантомом должен быть с длинными. Это кажется правильным настолько, насколько может правильной быть долгая жизнь после смерти. — Как хочешь, — тихая пауза, шаг тоже тихий, тонет в ворсе ковра. — Значит, всё это — сон? — Да. Это сон. — Хорошо, — Симон невидимо улыбается, и Георгий чувствует, как просыпается в своей постели, а сквозняк колышет штору, вздувая её чёрным парусом. Теперь он сидит в изножье, необратимо телесный и настоящий — под ним прогибается матрас и мнётся ткань, и лунный свет, проникающий через неровную щель меж штор, пересекает его лицо, разделяя на две неравные части. — Значит, ты не закрыл окна. Простудишься. Это почти как детская игра, и хочется, чтобы он прекратил; в то же время, они говорят в последний раз, и вряд ли у них будет ещё одна возможность даже посмотреть друг другу в глаза. Кончики его седых прядей мажут по плечам, те, что за ушами, собраны в высокий хвост и обнажают его немного выдающуюся вперёд шею. — Почему ты не приходишь к Марии? Она переживает. Надеется увидеть тебя живым. Он немного качает головой и морщится от того, как затылок задевают опалённые концы ленты. — Мария сойдёт с ума. Для неё ещё не время, она моложе своей матери. Ты помнишь, что сделалось с Ниной уже после всего. — Она влюблена в тебя. Как и все Каины. Как была очарована Нина, как они с Виктором, готовые возложить на алтарь что угодно, чтобы обратить на себя его божественный взгляд. А сейчас что? Почему он прижимает колени к груди и хочет спрятать лицо? Почему взгляд Симона кажется раскалённым клеймом, которое ложится на плечи хуже плети? Почему он качает головой так грустно, но в то же время улыбается, печально и удручённо практически? — Она найдёт, кого ещё полюбить. Лучше бы она в конце концов полюбила себя, а не образ матери в себе. Не образ меня в матери. Не говори ей, что я люблю её. Просто знай, что она — одна из главных ценностей. Когда-то они говорили об этом, ещё несколько лет назад — и тогда это звучало бредом. Сейчас тоже. Георгий поднимает голову, подбородком опирается на колени, смотрит так тяжело-безнадёжно, что любого из живых бы передёрнуло. Симон просто привык. Его ничто не может прибить к земле, ничто не может сковать. Свободная птица. Вольная. Хорошо птицам. Легко жить на свете. Куда им до тяжёлых человеческих проблем смерти и жизни, идей о стремлении вверх, к недостижимому и запретному… — Ты создал её? — Нет. Я придумал для неё семью: тебя и Виктора. У них не хватило для вас кукол, но я не хотел оставлять девочку без отца. Он вздыхает и снова прячет лицо в сложенные на коленях руки, чуть мотнув головой. От каждого разговора в этом русле будто бы воспалялся мозг, распирая стенки черепа — противился тому, что у него теперь совсем другие границы. — Без отца. А я? Смешок звучит так, словно вопрос совсем глупый, чрезвычайно детский, и становится жаль, что это не переписка, где можно вычеркнуть лишние слова. — Город захотел, чтобы у него был ты. Как гарант его равновесия. Всю жизнь Симон умел давать размытые ответы, одновременно вводящие в ступор и поражающие своей банальной простотой. Не он захотел, не Мария или Виктор; это всё воля Города, над которой никто из них не властен. Тяжесть из затылка переместилась в виски — это гораздо более привычная боль, чем была до этого, и становится легче, и затухающее напряжение проходит лёгкой дрожью по позвоночнику. — Я хотел попросить тебя кое о чём, — снова приходится поднять голову, но выходит так, что он слишком легко попадает в ловушку их пальцев, касающихся волос и висков; боль утихает, оставляя после себя тяжёлую пустоту. — Я могу просить об этом только тебя. — Ты ведь всё равно попросишь, а я всё равно не смогу отказаться. Это всё, — взгляд обводит тёмную спальню, — мой сон. Но выдумка — твоя. Ввести Симона Каина в лёгкое недоумение — достижение, которым следует гордиться всю жизнь. — Верно, — он улыбается слабо и рассеянно, — закрой окна после того, как я уйду. Георгий прижимается губами к кончикам его пальцев и вздыхает тяжело. Молчит, не говорит ничего больше, и всё никак не может моргнуть; словно исчезнуть Симону может помешать только его пристальный взгляд. Как слаб и самонадеян человек. Фантом обдаёт его запахом трав, дорогих тканей и крови, после растворяясь в прохладном воздухе, обжигающем лёгкие вздохом. Сон остаётся сном, Многогранник зажигается огнями, отражая лунный свет.

***

Наутро окна оказываются наглухо закрытыми, и утро не сможет проникнуть в щель между рамой и задвижкой. В Горнах становится душно. Наступает третий день траура.