Не «зачем?», а «почему?»

— Вам помочь? Должно быть, это последнее, что Тома ожидала услышать в туалетной комнате плацкартного вагона поезда «Санкт-Петербург — Мурманск», пока пряталась там от старого знакомого. Пожалуй, она вообще не ожидала, что будет от кого-то прятаться в туалете поезда, но мы ведь не всегда получаем от жизни то, что ждём от неё, правда? Тридцать два студента биологического факультета стояли на перроне Ладожского вокзала за пятнадцать минут до отправления поезда. Тома вертела в руках именной билет на 03.07.2022, 14:24 до станции Кулёма по направлению «Санкт-Петербург — Мурманск». Плацкарт. С полкой повезло — нижняя. Последний экзамен по органической химии сдан вчера, дым от сожжённых с утра в жестяной бочке конспектов въелся в одежду всех, кто присутствовал сегодня на пустыре за зданием общежития, включая её собственную. И это ещё не считая запаха утренней гречки, сгоревшей в мультиварке, на которую они вообще-то скидывались всей комнатой, а та из раза в раз наотрез отказывалась выполнять свои прямые обязанности. Ответственный по полевой практике Енисейский ещё пару месяцев назад, на момент закупки билетов настоял на том, чтобы группа выезжала как минимум после полудня, если не под вечер. Очень разумное решение, ведь последние гуляки вернулись в общежитие только сегодня под утро, а слетевшие со стипендии и попавшие на допсу туда и вовсе не возвращались — попросили товарищей занести вещи сразу на перрон и явились за несколько минут до отправления. Все, кроме одного. — Аргунов! Где, чёрт возьми, Аргунов? — Енисейский стоял у входа в поезд, внимательно просматривая списки и отчаянно матерясь себе под нос. Рука машинально потянулась к нагрудному карману, но сразу вернулась к списку — за час, прошедший в ожидании, он успел выкурить всю оставшуюся пачку. Тома от скуки следила, как Яценко, отвечавший за снабжение, наворачивал круги по станции, ища глазами непутёвого студента. Аргунова знал в лицо практически весь курс. Когда заявляешься на каждую пару с опозданием минут на сорок, внимание всей аудитории в любом случае невольно оказывается у твоих ног. Большинство студентов находилось уже в поезде, периодически поглядывая в окно — не покажется ли среди толпы курчавая, русая макушка. Все были в предвкушении трёхнедельной практики на Беломорской университетской базе. Разумеется, в предвкушении они были не ловли всевозможных морских червей, моллюсков и ещё бог весть чего. В одном из чемоданов были разлиты по упаковкам из-под шампуня семь бутылок водки. — Ян, ты не думаешь, что столько шампуня покажется нашим преподавателям немного подозрительным? — спросила Тома. Она и ещё пара студентов лениво бродили по перрону — курили. В самом поезде курить нельзя, а следующая станция только через несколько часов. Этот самый Ян как раз вызвался везти чемодан Х, вес которого вышел более чем внушительным. Короткое «Покурим?» брошено Томой как бы невзначай в секундном желании успокоить нервы и покалывающие от кортизола пальцы — на самом деле, лёгкий способ сменить обстановку при нарастающей тревоге или неловкости. Сама компания в процессе курения ей была не так важна. Курить она вообще предпочитала в одиночестве и каждый раз ругала себя за это «Покурим?». — Может, я просто очень чистоплотный, — Ян остановился и вздернул чёрные тонкие брови в стервозненькой, хитрой усмешке, выдыхая дым прямо на окно, за которым стояли знакомые лица и перестилали себе постельное белье. Он был одним из тех, кто вместе с Аргуновым яро отстаивал позицию, что брать с собой нужно именно водку. Как поясняли единомышленники, это решение было принято исключительно «для оптимизации биологических систем». Проще говоря — предполагалось, что количество бутылок из-за высокого градуса можно будет сократить, а с собой для разбавления взять соки и различные газировки, которые даже и прятать не придётся. Газировки с соками взяли, но количество бутылок с алкоголем всё же не уменьшилось. — Там помыться нормально можно будет три раза в неделю, — хохотнула староста курса Аля откуда-то сбоку. От этого напоминания Томе стало и смешно, и грустно одновременно. Мыться действительно было особо негде — либо, как положено, три раза в неделю в бане, либо в море с температурой градусов тринадцать и ходить потом до следующей помывки липким от соли и с хрустящими от неё же волосами, либо в раковине с ледяной водой под непременные поторапливания очереди соседей. — Об этом я как-то не подумал. Впрочем, переживать им было не о чем. Их чемоданы и походные рюкзаки всё равно досматривать никто не собирался, что вчерашних школьников весьма удивило. С выпускного уже год как прошёл, а учительские руки с линейками-розгами всё так же мерещатся по углам, когда делаешь «что-то не то». Компания остановилась вслед за Яном, нервно поглядывая на табло с часами. Аля развалилась на пыльной вокзальной лавке прямо так, спиной, не подложив ничего под голову и, видимо, не очень-то переживая, кто там до неё на этой лавочке лежал. Томе почему-то сразу подумалось, что прекрасное Алино каре с остатками бордовой краски в поезде помыть будет негде и что она шестнадцать часов будет марать им подушку, утыкаясь в неё же лицом. Тома машинально сжала через карман флакончик антисептика и через секунду разжала — стадию навязывания окружающим своей озабоченности безопасностью она уже много лет как пережила, и без её советов в Томином окружении пока никто не умер. Тома подошла к столбу за лавкой и оперлась о него спиной. Находиться в статичном положении с открытой спиной неизменно вызывало у неё, может, не тревогу, но какое-то неприятное, зудящее чувство, как когда видишь, что карандаш катится со стола и вот-вот упадёт, а дотянуться до него рукой не можешь. Да даже если этот карандаш и грохнется на пол, то ничего страшного не произойдёт, но всё равно приятного мало. Вы не подумайте, что Тома — какой-то параноик. Ну, может быть, только слегка. С Яном и Алей Тома познакомилась чуть ли не в первый же день учёбы. Разумеется, в импровизированной курилке за зданием кафедры генетики. С тех пор, как каждый из них по очереди наткнулся на это место, где, к удивлению, практически никто никогда не бывал, сталкиваться там они стали довольно часто. Назвать их своими близкими друзьями у Томы не повернулся бы язык, скорее приятелями — а точнее практически ничем не обязанными друг другу знакомыми, которые, по какой-то причине, знали друг о друге слишком много личного, пусть это личное никогда вслух не проговаривалось — всё всегда было предельно ясно по количеству выкуренных за раз сигарет и раздражённому, радостному или неровному дыханию, с которым изо рта выходил дым. Хоть курили они за генетикой часто и подолгу, бегая туда в перерывах между парами, но делали это, в основном, молча. И всех такое положение вещей устраивало. С ними ехало пять преподавателей. На перроне стояли всего двое: Яценко Алексей Алексеевич, пухленький мужичок лет сорока пяти — пятидесяти, в узких очках с прозрачной оправой, которую он перманентно поправлял, а если злился — дёргал её с таким остервенением, будто пытался продавить себе переносицу, и с редкими рыжими волосами, вёл у первокурсников лекции по зоологии беспозвоночных. Его не то чтобы не любили, просто лекторские навыки у него были откровенно слабые, а он так старался во время лекций, что от этого становилось даже слегка неловко. Университетская база находилась на острове, так что на плечи Алексея Алексеевича ложилась тяжёлая ноша — снабжение её резидентов едой и дизельным топливом, от которого работал электрический генератор. Енисейский Владимир Львович, напротив, нравился абсолютному большинству — лет, пожалуй, тридцати пяти, точного возраста никто не знал, очень приметная манера говорить как бы в нос и всё на одну интонацию, вечно измученное выражение лица, смелые шутки, проскальзывающие невзначай и зачастую ставящие в тупик. Будь он хоть немного симпатичнее и не страдай нервными тиками, появившимся у него после шести лет ведения практики, наверняка стал бы грозой сердец всех первокурсниц биофака. Как и Яценко, трудился на кафедре зоологии беспозвоночных, но лекции не читал — только вёл семинарские занятия у нескольких групп первого курса. Был невероятно скрытен, не выдавал о себе ни капли информации сверх того, что обязан был предоставить как преподаватель. Такая напускная загадочность определённо положительно сказывалась на интересе студентов к его кафедре. Остальные преподаватели уже давно сидели в поезде, с ними студенты познакомятся только через шестнадцать часов пути, на перроне станции Кулёма, если, конечно, не столкнутся где-нибудь в коридоре. И в этот момент всё пошло не так. — До отправления поезда номер 778, следующего по направлению «Санкт-Петербург — Мурманск» осталось пять минут. Просьба всем пассажирам проследовать к вагонам, — проскрипел динамик прямо над электричкой. Тома непроизвольно повернула голову на резкий звук. Взгляд, не сумевший зацепиться за что-либо интересное, мельком скользнул по пассажирам второго этажа поезда. Всего на долю секунды. Доля секунды, но её хватило, чтобы встретиться глазами с ним — с тем, кого видеть сегодня или когда-либо вообще не хотелось совсем. На столике у окна какие-то сухари и повербанк в наклейках, за спиной проводница проверяет паспорта. И ведь додумался же, хватило наглости понять, что в поезде — шестнадцать часов в замкнутом пространстве — Тома никуда уже не денется. Она мгновенно повернулась к составу спиной, напоследок ухватив взглядом светящееся оранжевое табло «3 вагон». — Я вижу Аргунова! Аргунов! Аля замахала куда-то в сторону выходов, и уже через мгновение их обдало порывом ветра от пробежавшего мимо студента. — Вы чё тут стоите, дурни? — Аргунов уже вовсю мчался к их седьмому плацкартному вагону, в котором группа занимала практически весь нижний этаж. Только несколько счастливчиков попали в пятый и шестой отдельно ото всех. — И бросьте эту дрянь! Тома и Ян с Алей переглянулись и практически синхронно выбросили бычки. Но в поезд заходить не торопились — оторвать взгляд от бегущей фигуры, то и дело перемахивающей через клетчатые бабушкины сумки и врезающейся в плечи провожающих, было трудно. Не торопясь дойдя до своего седьмого вагона и вдоволь насладившись рёвом Яценко «Аргуно-о-о-о-в!», Тома уступила кому-то своё место на нижней полке, разместившись на верхней. «Верхняя полка — это же круто. Я вовсе не параноик. Тот факт, что моё лицо с верхней полки будет видно гораздо хуже, никакой роли не играет», — пронеслось в голове. Боже, ну ведь не убьёт же он её. Скорее всего, просто захочет поговорить, но это, пожалуй, ещё гаже. Наговорились уже. Так, что до сих пор отмыться не может, всё чувствует на себе грязь. На соседней верхней полке расположилась Вера — первый человек, с которым Тома познакомилась в университете. Как-то до этого всегда так получалось, что дружить начинали с Томой первыми — просто ей не то чтобы и люди особо нужны были, видимо, поэтому к ней и тянулись. Не тянутся почему-то люди к тому, что тянется к ним. А вот если убегает или хотя бы на месте лежит, а не идёт на тебя с распростёртыми объятиями, то всё — «хочу». А тут наоборот вышло, даже забавно. Вера ещё сама по себе как будто и не человек. Красивая. Белая кожа, тёмные, почти чёрные волосы, широко распахнутые глаза, как будто припылённые, со вселенской тоской, такие спокойные. Но шутки про говно периодически проскакивают, ничто человеческое, как оказалось, эльфам не чуждо. Внизу лежала Рита. Бойкая, живая, упёртая, с широкими хмурыми бровями, но вечно смеющаяся — матерящаяся через слово петербурженка в четвёртом поколении. Хороший противовес. — Ребят, это пиздец. Они только закончили разбирать вещи и уселись на нижних полках, на соседних местах лежало ещё несколько однокурсников. Все между собой вроде как общались, в некотором смысле даже дружили — здоровались в коридорах и срали одних и тех же преподавателей, но ходили, как правило, сформировавшимися группками, как это бывает в больших компаниях. Тома, тактично подождав, пока они уйдут на свои полки, рассказывала Рите с Верой: — Илья в поезде. — Блять, — почти одновременно выдохнули они и вытаращили глаза, даже не пытаясь скрыть своего удивления, что для прямолинейной Риты было скорее нормой, а вот для обычно невероятно тактичной Веры — большой редкостью. — Вот и я о том же, — Тома протёрла столик спиртовой салфеткой, вытащила из рюкзака чайные пакетики и начала разливать кипяток по стаканам — подстаканники им любезно уже выдала проводница Любовь Петровна. — Ебать он запарился, конечно. Он тебя увидел? — спросила Рита, открывая пакетик. — Думаю, да, но не факт, что он меня узнал. — Ну да, после такой-то ночи нас и мать родная не узнает, — отозвалась Вера и на секунду запнулась. — Может, примет тебя за Тёму. Новый цвет ему к лицу. — Ага. От бати ему, конечно, влетело. Будто он в зелёный покрасился, честное слово. Тёма и Тома в семье больше всего были похожи друг на друга, несмотря на то, что их разделяло восемь лет. А после того, как он перекрасил свои светло-русые вихры по плечи в «4.37 Шоколадный каштан» за двести девятнадцать рублей — у Томы всегда волосы были темнее, — сходство стало просто поразительным. Те же глубоко посаженные волевые глаза неопределённого стального цвета, практически никогда не сводящие взгляда с глаз собеседника, отчего производившие на окружающих впечатление чего-то угрожающего, если не бандитского, массивные валики под ними. Лица скульптурные, с широкими скулами, будто нарисованные с деревянной обрубовки без смягчения деталей, отчего выглядящие немного старше своих лет. Оба в отца. Илья тем не менее по вагонам не пошёл. «Надо немного угомонить самомнение, — подумалось Томе. — Ходить по вагонам и искать меня, заглядывая в лицо каждому пассажиру — это перебор даже для него. Чего ради ему так стараться, поймает потом где-нибудь при выходе». А может, ему просто духу не хватило — в их последнюю встречу он даже в глаза ей не смотрел. Оно и понятно, он наверняка тогда уже понимал, что она последняя. «А вдруг это не он, — нашептывал голос в голове. — Параноик». Тома решила, что параноик. Окончательно она в это не поверила, но оставила эту версию как основную чисто для успокоения души и держалась за неё столько, сколько можно было себе позволить. Долго не получилось. Ночь в поезде — что-то совершенно особенное. Тома поезда любит безумно. Окна решают оставить открытыми, и в мягкой ночной тишине Тома видит через стекло проносящееся мимо поле. Должно быть, со стороны, среди километров ровного однообразного пейзажа одинокий гремящий поезд выглядит совсем инородно. Эту поездку она ждала ещё с сентября, как только узнала, что летом их отправят на Белое море на целый месяц. Со всех сторон раздаются мерное сопение однокурсников и редкие перешептывания, и только Тома лежит на спине и смотрит то на поле, то просто в потолок. Сон не идёт — да и как тут можно уснуть? Даже не принимая в расчёт, что бессонные ночи для неё вовсе не редкость. Синяки, которые ничем не замазать, и мешки под глазами давным-давно клеймом прописались на лице. Поступая на биофак, она ни разу не сомневалась. Обычно егэшный набор «русский язык/химия/биология» хотя бы на мгновение, может, даже на самых задворках подсознания рождал вопрос и ставил перед выбором — биофак, лечебное дело, ветеринария? Может быть, даже медицинская биохимия или экология? Чем чёрт не шутит. И пока абитуриенты грызли ногти перед судьбоносным решением, сверяя проходные баллы, взвешивая все за и против, в аскетичном списке заявлений на поступление у Томы висело всего одно — всего один биологический факультет. Неплохие баллы вполне позволяли не оставлять лазеек в виде заявлений в вузы попроще. В редкие ночи, когда бессонница отступала, ей снились экспедиции на Дальний Восток, где бы они на кораблях выходили в Охотское море с курсом на Сахалин. Ей снились безымянные острова Баренцева моря, остров Новая Земля, полярные ночи в Мурманском порту. Ей снился север, а в особенности — северное море. Потому что только там — жизнь в буквальном её смысле. Жизнь, хватающаяся за жизнь. Потому что север ошибок не прощает. Только там хотелось жизнь видеть и изучать, исследовать, разбирать под микроскопом, вдыхать её в прокуренные лёгкие и тоже чувствовать себя живым. Ночью захотелось курить. Сигареты в рюкзаке. Рюкзак — в ящике под нижней полкой, где спала Рита. Будить её себе дороже — утром вставать рано, Рита собственный недосып не прощает никому. А курить хотелось. Тома тихонько, насколько это было возможно, спустилась вниз. Вагон неумолимо качало. Скрип, звон, храп, бренькание, звякание, стук, шёпот раздавались будто бы отовсюду. Томе шум спать не мешал, наоборот — полная тишина давила сон вон, звенела громче любого рёва колёс. Тома оглядела столик и даже пошарила под журналами, вдруг она с утра додумалась оставить сигареты там. Нет, не додумалась — пачка абсолютно точно лежала в рюкзаке. На биофаке курило не так много народу. Более того, дабы облегчить себе и так практически неподъёмные рюкзаки, куда и без блока сигарет ни черта не влезало, почти все курильщики приняли решение затариться сигаретами в ларьке на станции уже по приезде, так что в поезде стреляли сигареты у тех, кто всё же решил везти их с собой. Ближайший из таких — Медвецкий Серёжа — лежал в начале соседнего шестого вагона. Надев кроссовки и качаясь в такт поезду, Тома решила попытать счастья у него. Всё-таки в полпервого ночи много кто не спал. Всё-таки в полпервого ночи не спал много кто. Со стороны пятого вагона нетвёрдой походкой навстречу двигался силуэт. Тома быстро нырнула в вовремя подвернувшуюся дверь с надписью «WC», защёлкнула замок, прикрыла глаза и прижалась спиной к двери — дурная привычка не оставлять за собой свободного пространства. Шумно выдохнула. Наверное, даже хорошо, что в коридоре оказалось так темно, что его лица не было видно. Ей было противно смотреть на его лицо. Почему она вообще испытывала к нему такое омерзение? Он ведь ничего совершенно ей не сделал. «Сама облажалась, сама и расхлебывай», — хихикнул голос в голове. Облажалась она не перед ним. Она облажалась, когда ввязалась во все это, не надо было вообще начинать с ним общаться. Она зажмурилась ещё сильнее, как будто это могло заставить Илью стереть себе память и выкинуть её из головы навсегда. — Вам помочь? Тома аж подпрыгнула на месте и распахнула глаза. С другой стороны раковины, в туалетной комнате метр на метр полтора стоял человек и курил, судя по запаху, уже не первую сигарету. Тома уставилась на неё и неожиданно для себя глубоко вдохнула стоящий в воздухе дым. — Здесь больше негде курить, проводница гоняет, — проследив за взглядом, ответил человек. В тусклом свете туалетного ночника мало что можно было разглядеть — разве что молодого человека лет двадцати на вид, в пижаме, качающегося в такт бегущему поезду и слегка бьющегося головой с нерасчесанными волосами о какую-то кривую металлическую балку. — Запираться надо. Я… Тома не успела договорить. В дверь постучали. Сначала тихонько, будто пробуя дверь на прочность, а затем более настойчиво. Все слова сразу вылетели из головы, остался один стук. — Тома, я знаю, что ты там… — дверь наконец-таки оставили в покое. Знакомый голос прозвучал без малейшей угрозы, скорее наоборот: испуганно и жалобно, будто бы от того, чтобы заплакать, говорящего отделяла такая же хлипкая туалетная дверь. — Я всего лишь хочу поговорить. Нормально поговорить. Он неуверенно подёргал ручку двери — неужели подумал, что она не заперлась от него? Тем более в туалете. Парень в пижаме перевёл взгляд с мечущейся дверной ручки на Тому. Посмотрел без удивления, скорее с интересом и будто бы азартом. Было очевидно, что перед ним разыгрывалась настоящая сцена, и он совершенно определённо не собирался её пропускать. Как и не собирался в ней участвовать. Тома метнула на него такой взгляд, от которого обычно людям делалось дурно. «Ты смотришь как психиатр», — как-то выдал один из уже бывших одноклассников. Не то чтобы он раньше отличался тонким умением давать чему-либо точные определения, но тогда попал в яблочко. Однако в этот раз сурового взгляда в качестве аргумента для её внезапного попутчика не хватило. Наверняка это из-за того, что здесь такой полумрак — единственными источниками света в этой каморке были тусклая и раздражающе мигающая жёлтым светом лампочка и кончик почти догоревшей сигареты. «Выкручивайся сама», — говорили в ответ щурящиеся то ли от набегающего сна, то ли от еле сдерживаемого смеха глаза, в которых поблёскивали огоньки красного уголька. — Тома, пожалуйста, — к двери с другой стороны прислонились спиной. — Пожалуйста, открой дверь. За дверью послышалось неровное дыхание, как будто бы там и впрямь собирались заплакать. Тома скривила лицо. По телу пробежал ток. — Ты бросила меня. Оставила совсем одного, — пауза, вдох. — Это жестоко. Я бы никогда так с тобой не поступил. — Пацан, я даже догадываюсь, почему она тебя бросила, — человек в пижаме встал и слегка навалился на дверь. — Дай посрать спокойно. От двери шарахнулись в ту же секунду. — Прошу п-прощения… — Голос у Ильи подрагивал. Тома практически могла видеть, как бегают его глаза по темноте коридора. Он сразу подёргал ручку соседней туалетной комнаты. — Мальчик, ты тут долго мелодраму показывать будешь? — послышался откуда-то заспанный голос проводницы. — Я на ногах с пяти утра, сейчас почти час, почему я должна вне своей смены это всё выслушивать? — она протяжно зевнула, и окончание фразы утонуло в этом зевке. — И это тебе не курилка, опять надымили, дышать невозможно! «Мальчик» поспешил ретироваться в свой вагон, где располагались купе. Тома в первый раз, кажется, за эти десять часов в поезде обрадовалась, что ехала в плацкарте. Звуки неразборчивых причитаний и гулких шагов постепенно стихли в стороне служебной комнаты. Томе вдруг снова невыносимо захотелось курить. Сердце зашлось в бешеном ритме, а руки подрагивали от подступавшей тошноты. Она похлопала по карманам своих спортивных штанов. Конечно, ни сигарет, ни зажигалки в них не оказалось. Кто вообще носит сигареты и зажигалки в пижамных штанах? Таинственный незнакомец, видимо, носил. Он протянул Томе сигарету. Затем руку с зажигалкой. Поезд резко затормозил и набрал скорость вновь, так что они налетели друг на друга и стукнулись лбами. Незнакомец выкинул недокуренную сигарету в унитаз, накрыл его крышкой и, потирая лоб, уселся на неё сверху. Тома подожгла свою сама, вернула зажигалку и пристроилась на углублении у раковины. Так, чтобы расстояние между ней и её попутчиком оказалось наибольшим, которое можно было себе позволить в туалете древнего поезда «Санкт-Петербург — Мурманск». Они немного посидели в странноватой тишине, стараясь не сильно таращиться друг на друга. В той самой тишине поезда, сотканной из стука колёс, рёва двигателей и приглушённых голосов, звучащих в глубине вагона. Глаза начинали привыкать к полумраку, и можно было немного рассмотреть попутчика. Совсем чуть-чуть, исподтишка. Одет он был в, что называется, «домашнее» — явно большеватая для него тёмная толстовка и растянутые спортивки. Пушистые каштановые волосы немного отливают медью, когда на них попадает свет. Впрочем, это скорее заслуга пресловутой мигающей лампочки. Смеющиеся глаза, смотрящие будто из-под тени, под ними многолетняя синева. На лице непомерная усталость, видно даже в полумраке. Руки все в родинках, немного нервные: дрожат явно сильнее, чем просто от дёргающегося из стороны в сторону вагона — «Енисейский-младший прямо». Взгляд открытый, смотрящий будто сквозь, внезапно поднялся и теперь смотрел в упор. Надо что-то сказать. Совместное курение обычно позволяло двум людям молча находиться в непосредственной близости друг от друга без необходимости разговаривать. Но здесь сказать что-то надо было. Надо что-то… — Мы не встречались, — выдала она первое, что пришло в голову, и сразу захотела затолкать эти слова обратно. — Но ты ведь его бросила? — сказал он с вопросительной интонацией, хотя по голосу было очевидно, что он прекрасно всё понял. — Фигурально выражаясь. Молчание. Грохот колёс. Кто-то чокается вдалеке — затем одобряющее улюлюканье, снова умолкают. Надо что-то сказать. — Пора бросать курить, — в ответ на это человек тряхнул головой и закурил ещё одну. Тома спросила бы, что у него случилось, если он только при ней курит уже вторую подряд, но он внезапно сменил тему: — Этот за тобой с самого Петербурга тащится? — Он каким-то образом узнал номер моего поезда и сел на него ещё в Москве, — Тому немного передёрнуло. Она поёжилась от осознания, что он, скорее всего, часами сидел, сопоставляя расписание её летней практики, находящееся в общем доступе, с расписанием поездов, на которых можно доехать до Кулёмы. Услышь она эту историю со стороны, возможно, даже посчитала бы это романтичным. — Да, наверное, брошу через месяцок, — не бросит. — Московская, значит? — он открыл маленькое окошко, предусмотренное Бог весть для чего, просто сигаретный дым теперь было даже видно невооружённым глазом, а бороться посреди ночи с проводницей ужасно не хотелось. Створка окошка с грохотом опустилась вниз, теперь по стенам побежал оранжевый свет проносящихся мимо редких фонарей. За окном кроме леса и линий передач — ничего. Спрашивал он как бы невзначай, так о погоде говорят или о расписании поездов, но глаза продолжали пристально следить за её реакцией — проверяя, как далеко можно зайти со своими вопросами. — То есть вы вроде как друзья? — Больше нет, — ответила она то ли на первый вопрос, то ли на второй. — Или вообще никогда не были. Я не знаю. С Ильей они познакомились около трёх лет назад, в одном лагере для олимпиадников, победителей различных конкурсов и соревнований, как шутили сами пионеры — «лагерь для особо одарённых». Попали в отряд для математиков — Тома так-то из семьи потомственных инженеров, так что выбора особо не было. Оба зелёные, как весенние почки, ничего не знающие ни о людях, ни о себе в частности. И, пожалуй, он действительно был в неё влюблён. Что тогда, что сейчас. «Я очень к тебе привязался», — о чувствах он говорил неприкрыто и почти без сожаления. Привязался, а как же. И её попытался связать, будто своей несвободы ему было мало — надо отнять и у других. Бремя чужих чувств сбросить с себя было легко и так естественно. В задумчивости Тома упустила момент, когда поезд вновь жалобно заскрипел, и его толкнуло с новой силой. Она приложилась головой о зеркало и опять чуть не упала, но удержалась. — Расшибёшься же, осторожно, — попутчик потёр затылок, будто почувствовав фантомную боль от фантомного зеркала. — А что случилось у тебя? — Тома попыталась свинтить с темы про Илью, пока незнакомец про него не вспомнил. Хотя если бы и вспомнил, может быть, поднимать её не стал бы. — У меня? — на лице негодование вперемешку со смятением, этого вопроса он явно не ожидал. — Руки дрожат, — Тома кивнула в сторону неунимавшихся кистей. В его лице на мгновение промелькнул ужас, как когда тебя застали за совершением чего-то постыдного. Он резким движением дёрнул рукава вниз, почти полностью скрывая запястья в ткани, сразу чуть ли не до скрипа сжал их в замок, но, так и не сумев унять дрожь, сунул в карман толстовки. — Вечерок безумный выдался, — более детальных объяснений не последовало, и Тома почувствовала себя не вправе их от него требовать. Взгляд он опустил, но почти сразу же поднял, и в глазах его плескалось что-то безумно мрачное, будто предвещающее скорую беду. В такие глаза невозможно смотреть подолгу. Попутчик немного судорожно вдохнул. — Влюбился, что ли? Этот твой, — Тома коротко кивнула, пропустив мимо ушей резанувшее «твой». — Бедняга. — Скорее дурак. — Все влюблённые — дураки? — Все влюбляющиеся — дураки. — Ладно, в одном я с ним солидарен, — Тома непонимающе на него посмотрела. — Ты жестока, — как обвинение это не прозвучало. Скорее как насмешка. — Жестока. А ещё, надеюсь, не дура, — пожала плечами Тома, а потом сама же фыркнула оттого, как пафосно это прозвучало. Она поднялась и выкинула дотлевшую сигарету в окно. И сразу спохватилась. И пожалела. Сигарета располагает к таким разговорам, а в такую ночь, после такого происшествия, этот разговор всё-таки был ей необходим. Особенно если собеседник — абсолютно незнакомый тебе человек: никто из вас друг другу ничем не обязан, оттого и слушаете друг друга из неподдельного интереса, а не из чувства дружеского долга. Пресловутая поездная романтика. Пропустил стадию знакомства, выстраивания взаимного доверия, без лишних условностей сразу вывалил на внезапного собеседника всё, что душу тянет, и выбежал из вагона на своей станции, ни номера, ни даже имени не узнав. Но сигареты больше нет, и повода сидеть дальше один на один в запертой туалетной комнате уже тоже вроде и нет. — Ну а ты? — А что я? — Ты дурак? Попутчик в пижаме зачесал волосы назад и уставился в окно, куда только что полетела сигарета и тихо рассмеялся. — Ну в туалет к людям я ещё ни разу не ломился в полпервого ночи, — как будто бы он в другое время к кому-то ломился в туалет, — так что, видимо, не такой уж и дурак. Они заглушили смех в руки, чтобы не разбудить никого из несчастных, живущих рядом с туалетом, и не смутить тем, что оттуда раздаются одновременно женский и мужской голоса. И разошлись.