Не «зачем?», а «почему?»

— А на станции копчёная рыба будет… — мечтательно протянул Юра Горюшкин. Семь тридцать утра. До Кулёмы ещё час и штуки три других остановок, но стоянка на них по пять минут максимум, а то и по две — перспектива выбежать за пирожками и остаться навсегда в заброшенном карельском посёлке не нравилась никому. Последние запасы сушек и доширака были исчерпаны к четырём утра, а животы у всех после предательской реплики Юры про рыбу заурчали с новой силой. — Да завали ты, — пихнул его локтем Ян. По его помятому лицу ясно: не спал ни минуты. Всю ночь он полушёпотом доводил Аргунова до белого каления, подбивая его сыграть в «Я вижу» ещё разок, как лоси из того самого мультика. — Как вы вообще рыбу можете есть, — Рита поморщила нос. Хотя бы кому-то в этом вагоне теперь не хотелось есть. Из окна слепило белое северное солнце, даже полуопущенные шторки не сдерживали потока чистого света. Он проходил сквозь стоящие в беспорядке гранёные стаканы, бросая радугу на лица жмурящихся попутчиков. За стенами — давным-давно покинутые гниющие дома, озёра с переброшенными через них пустыми мостами и всё топи, топи, топи. — Я бы эту копчёную рыбу тоже есть не стал, — бросил проходивший мимо Яценко. — Это ещё почему? — обиженно проговорил Юра, сам-то он как-то говорил, что родился и вырос здесь рядом, в одной из местных деревень. — Широкий лентец, — не сбавляя ход сказал Алексей Алексеевич, а потом всё же остановился, поправил очки и добавил: — Вот если бы я сам её коптил, тогда пожалуйста, — и пошёл дальше. — Если бы вы сами её коптили, я бы точно её не ела, — шёпотом проговорила Тома, и по полкам пробежал хохот. Спала она сегодня на удивление хорошо и без снов. Всё-таки ритмичный шум успокаивает нервы. Хотя, как бы не хотелось это признавать, скорее всего он в этом сыграл не самую важную роль. Вообще полуночные разговоры с попутчиками в коридоре плацкарта для Томы далеко не редкость. По стране она поездила немало, а суммой откатанных километров можно пару раз обернуть экватор. Тем более что семейный бюджет на купе не разменивался, так что Тому вполне можно было сделать лицом плацкартного сектора РЖД. В таких условиях избегать разговоров по душам было сложно. Да и не особо хотелось. Даже несмотря на то, что, как правило, в молчаливой фигуре с мало что выражающим лицом, а значит, без признаков явного презрения, отвращения и осуждения, многие попутчики видели желающую послушать о нерадивом сыне, провальном браке или упущенной возможности стать великим футболистом лет тридцать назад, когда трава была зеленее, судьи — неподкупными, а здоровье до Рима бы вместо языка довело. Ох, если бы не та травма в восемьдесят девятом… Ради справедливости, после часового излияния души никто не отказывался послушать взамен, смотря внимательными глазами и кивая в нужных моментах. И такая вежливая, но всё-таки отстранённость Томе была на руку. У неё в принципе никогда особо не возникало потребности кому-то выговариваться, и обычно все тревожащие мысли спокойно переваривались в голове самостоятельно, не причиняя серьёзного дискомфорта и избавляя от необходимости представать перед кем-то в уязвимом и эмоционально обнажённом виде. Но тем не менее, периодически проговаривать мысли вслух помогало систематизировать пережитый, как правило, неприятный опыт, и случайные попутчики, которых больше ни разу в жизни не встретишь, в этом тоже помогали. Только обычно Тома довольствовалась самим фактом облачения беспокоивших мыслей в словесную форму, не ожидая натолкнуться на внезапное понимание и подобие эмпатии. И произошедший в туалете эпизод немного выбил из колеи. В голове даже мелькнула шальная мысль об упущенной возможности обменяться никами в инсте, ну или номерами для телеги. Всё-таки Томе нечасто приходилось встречать людей, рядом с которыми по какой-то непонятной причине становилось спокойнее. Но толку переживать об этом не было никакого. Наверняка он либо уже сошёл на одной из станций, к бабушке в деревню приехал навестить, либо едет до Мурманска, но в таком случае искать его по вагонам — стиль совершенно другого человека. С раннего утра практиканты сидели уже почти собранные и звенели стаканами с чаем. Аргунов, наконец, перестал бегать от полки к полке, ища потерянную в ночи зарядку. Сердце бешено колотилось, а к горлу подкатывало чувство приближающегося чего-то. Наверное, каждый был уверен, что за эти три недели должно, просто обязано что-то произойти. Тома в этом чём-то принимать участия не собиралась. Всю жизнь ей было гораздо интереснее наблюдать за людьми, а уж если на глаза попадалась какая-нибудь драма, то анализом поведения её героев она могла развлекать себя довольно долго. Какой драмы ждать от беломорской базы — она не знала. Не любовной уж точно — на весь поток из тридцати двух человек всего пять парней. На нижних полках орали Ян Белонович и Коля Аргунов, которого все ласково называли Николашей, потому что по-другому обращаться к этому курчавому увальню с характером золотистого ретривера и неконтролируемыми тактильными позывами было невозможно. Везти с собой водку — их идея. Два брата-акробата: заткнуть их невозможно, не ржать вместе с ними над батрахоспермумом — тем более. Серёжу Медвецкого, ехавшего в соседнем вагоне, с недавних пор старались обходить стороной. В отличие от Томы, вляпывался он в драмы различного рода довольно регулярно, но последнюю из них ему так и не простили. Юра и Глеб держались, как правило, подальше ото всех сами. Не то чтобы они стали за этот год особо близкими друзьями, просто как-то само собой так вышло. А впрочем, может, из-за этого любовной драмы ожидать и стоило. Борьба за ресурсы, внутривидовая конкуренция — как сказал бы Гололобов, читавший курс по введению в биологию и настойчиво в течение всего первого семестра стиравший у студентов грань между животными и людьми, чувством голода и жаждой любви. Томе это категорически не нравилось. Всё-таки хотелось чувствовать, что ты выше всего этого, что свобода выбора и воля, какие-никакие, у тебя есть, а тебе планомерно вдалбливают в голову, что все твои желания и поступки диктуются твоей биологией. В мозг это въедалось на удивление хорошо. — Так если рыба морская, то и не будет ничего! — настаивал Юра. Он смешно раздувал ноздри и размахивал руками, рискуя свалить со столика разом все стаканы. Тома даже удивилась такому порыву — обычно он сидит тише воды и ниже травы. — Если речная, то да, там внутри такая тусня… — У морской «тусня» не хуже, между прочим, — бросил Ян. — Это да, просто у морской рыбы практически нет паразитов, которые у человека могут прижиться. И вообще, у кого из нас трояк по збп? У тебя. Почему тогда я это знаю, а ты — нет? — Николаша выглядел крайне возмущённым, а ещё поражённым, точно щенок, у которого забрали пелёнку и выпихнули впервые на улицу. — Если у него трояк, то почему из вас двоих это должен знать он? — поинтересовалась Тома со своей верхней полки. — Потому что у меня-то пересдача! Вот сука какая, — воскликнул Николаша под смех Яна, поначалу театрально пытавшегося изобразить некое подобие сопереживания. Впрочем, он так реагировал на всё: какие-либо проявления эмоций, кроме как вписывающиеся в законы драматургии, его не интересовали. — Вот чё ты ржёшь, скотина? — в ответ Ян согнулся в три погибели и уже смеялся без малейшей неловкости и без всякого стыда. — На ихтиологии бычка будем вскрывать, поржешь мне тогда, тварюга. Я специально его возьму, там у него такое… — А у нас ихтиология вначале? — невпопад спросила Рита. — Не, у нас альгамика. Говорят, Вейгнер на второй поток едет, — отозвалась Аля с соседней полки. Она быстрым движением откинула назад волосы и положила подбородок на руки, продолжая вальяжно лежать на животе. — Мне Тоша передал. Он говорит, что Вейгнер каждый год на второй поток ездит. И у него он тоже вёл. В ответ все лишь закатили глаза. — Только не этот уебан, упаси бож… — начал было Ян. Поезд остановился слишком резко. Вещи попадали с полок. Тома пролила куда-то вниз свой горячий чай, понадеявшись, что не попала никому на голову. Кипяток дымящейся струей пролетел между Яном и Николашей. Следом за чаем вниз с полки слетела Верина «Триумфальная арка», приземлившись торцом на задравшего голову Николашу. — Ебануться, — выдохнул Ян, быстро пробежав обеспокоенным взглядом по другу. — У Томы обезбол есть… — виновато пролепетала Вера, скосив взгляд куда-то в сторону. — И перекись. И пантенол ещё. — Тома у нас дед, — прохихикала Рита. — У неё есть всё. У Томы действительно было «всё», увенчанное пунктиком на предосторожность, занимавшее половину походного рюкзака. Где-то в глубине соседнего вагона ругался Яценко. Он несколько раз пробежался по коридору туда-обратно и снова остановился у выхода и начал ругаться. Поезд тронулся спустя несколько минут, Алексей Алексеевич заломил руки и вновь побежал через весь вагон в противоположную сторону. — Алексей Алексеевич, что-то случилось? — осторожно поинтересовалась Вера с верхней полки. — Александр Дмитриевич вышел за шавермой! Вы можете это себе представить? Все с непониманием переглянулись. Частично оттого, что поезд уже нёсся со всей скоростью, а «вышел» не подразумевало под собой, что он зашёл обратно. И частично из-за того, что никто понятия не имел, кто такой Александр Дмитриевич. — Я же ему сказал, что стоянка пять минут! Пять минут! Нет же, вырвался! — кажется, Яценко только сейчас заметил недоумевающие взгляды и поспешно добавил: — Наш ихтиолог. — У вас позвоночные только со следующего курса начнутся, вы с ним вряд ли пересекались, — за спиной Яценко появился Енисейский. — Ну, видимо, уже и не пересечётесь. Бегает наш Дробышевский теперь по лесам. — Да как это вообще возможно? Это просто возмутительно! — Алексей Алексеевич снова разразился своей тирадой. — У них практика по ихтиологии, а у нас он не только единственный ихтиолог на весь штат, у нас же даже других зпшников с собой нет! Тома почему-то представила, как у Яценко в чемодане аккуратно разложены преподаватели и как он пытается среди них найти запасного зпшника. Почему у них практика по рыбам шла вперёд лекций по позвоночным, к которым они принадлежали, — загадка для всего курса и неизменный повод для шуток. Мол, ихтиология и так длится всего два дня — ввели чисто ради рыбалки с ухой, не иначе. Впрочем, такая реакция Яценко на происшествие была явно преувеличена — практика по ихтиологии у них стояла в самом конце. Так что у голодного Дробышевского было в запасе три недели, чтобы купить новый билет и добраться до острова. — Захотелось человеку шавермы, — Рита пожала плечами, — его можно понять. — Лично я готов уже хоть на ходу за ней выпрыгнуть, — хохотнул Ян. — А он же в поезде, да? — поинтересовался Глеб. — Александр Дмитриевич, в смысле. — Если он и зашёл в поезд, то я этого не видел, — обречённо произнёс Яценко. — Отчаянный человек, — Енисейский почесал затылок. — Хотя, если он готов даже на шаверму с вокзала… — Нормальная шаверма, — раздался слишком бодрый для раннего утра голос за Енисейским. — Саня! Александр Дмитриевич, — Енисейский поправил себя, — ты бы хоть не на себя одного тогда брал, — он кивнул в сторону единственной шаурмы в руке преподавателя. «Ты» он поправлять уже не стал. Все покатились со смеху. Александр Дмитриевич тяжело дышал и опирался о чью-то пустую полку, прижав шаурму к сердцу. Он стоял к ребятам спиной, но по его голосу все были уверены, что он широко улыбался и, казалось, еле удерживался от смеха — то ли оттого, что его выходка удалась, то ли оттого, как вытянулось лицо Алексея Алексеевича и как медленно съезжали по носу его очки. — Дробышевский! — взревел он. — Это возмутительно! — А то, что я на себя одного брал — это просто неправда, — преподаватель пропустил обвинения мимо ушей, — во, — он вынул из-за спины пакет с пирожками. — Я в преподавательской оставлю, — «преподавательской» они временно называли единственное забронированное купе, куда все сложили технику и химикаты для препаратов, потому что, если обнаружится их пропажа, то прилетит не только преподавателям, но и всей кафедре. Вроде лучший биофак в Санкт-Петербурге, а все фотоаппараты, бинокуляры и банки с формалином на пересчёт. В этом купе жили Яценко с Енисейским, как ответственные за всю поездку. Енисейский разразился смехом в своей привычной дёрганой и кряхтящей манере и потрепал Александра Дмитриевича по голове. Кафедра зоологии беспозвоночных, на которой трудились Владимир Львович и Алексей Алексеевич, и кафедра зоологии позвоночных, где, очевидно, работал Дробышевский, были одними из самых «молодых» кафедр на биофаке. Не в смысле, что они были основаны недавно. Просто зоология всегда была чуть ли не самым привлекательным направлением для студентов, и многие из них на третьем курсе во время распределения на профили рвались именно туда и зачастую оставались там же и на магистратуру. Она, как правило, наскучивала довольно быстро, и годам к тридцати большинство сбегало на биохимию или генетику. Текучка на зоологии, конечно, была страшная, но людей всегда было в избытке, а средний возраст работника кафедр зп и збп колебался в районе двадцати семи — двадцати восьми лет. От этого и отношения между преподавателями были довольно неформальными. Иногда они могли себе позволить шутливую словесную перепалку даже с кем-нибудь из студентов, но все попытки перейти на новый уровень взаимоотношений резко пресекались. Причём с обеих сторон — ни один студент не хотел прослыть заработавшим свои оценки через дружбу с преподавателем, несолидно как-то. Всё-таки на факультете собирались в своём большинстве люди идейные. Тем временем друг на друге работники кафедр отыгрывались по полной. Как-то раз на одном из практических занятий Тома сдавала рисунки речного рака. На занятии они обычно сначала писали тест по теме, прослушивали небольшую лекцию и всё оставшееся время рисовали с препаратов или с целого объекта. «Речной рак к пиву прямиком из Ленты, — в своей обычной манере бросил Владимир Енисейский, указывая на бак с раками. — Они правда в формалине, так что пиво отменяется», — по аудитории пробегает смешок. Тома обычно сдавала свои рисунки на подпись именно ему — принимал он их не стесняясь в выражениях, детально поясняя, что с рисунком и руками художника не так, но переделывать отправлял крайне редко. Она подошла к столу с оставшимися раками, за которым стояли три преподавателя — Владимир Львович Енисейский, имён или фамилий остальных она не помнила, поэтому идентифицировала их как душнилу в пиджачке и душнилу в очках. Енисейский пристально разглядывал её работу, остальные от нечего делать — тоже. «У моего рака почему-то хелипеды разные, там у одной сегмента не хватает», — сказала Тома, чтобы отвлечь душнилу в пиджачке и душнилу в очках от её рисунка, всё-таки они придирались гораздо чаще. «Смотри, там твой собрат», — Енисейский пихнул локтем душнилу в очках, и они втроём согнулись от смеха. У душнилы в очках не было одной фаланги на левой руке. Тома тогда вежливо попыталась сдержать подкатившийся к горлу хохот, но от натуги у неё слёзы потекли по щекам, что изрядно преподавателей напугало. Тем временем Александр Дмитриевич развернулся в сторону «преподавательской», держа перед собой пакет с пирожками, чтобы не отбить их об полки. Он быстренько оглядел голодные лица студентов и, видимо, опасаясь за сохранность пирожков, поспешил удалиться, на ходу кусая шаурму. Встретившись глазами с Томой, он поперхнулся. Каштановые растрёпанные волосы и весёлые, но измученные глаза с синяками под ними. Я спросила у своего преподавателя, дурак ли он. «А ещё стрельнула у него сигарету, — напомнил тот самый ехидный голос в голове. — «А ещё…». Ну сигарету он ей, допустим, предложил сам, а остальное она дослушивать не стала. Енисейский и Яценко последовали за пирожками. — Это пиздец, — сказала Тома. — Да ладно, до Кулёмы ещё минут двадцать, продержимся как-нибудь, — сказала Рита, забравшись на полку к Томе с Верой. — Хотя светить перед нами пирожками, когда мы не ели нормально со вчерашнего дня — это свинство, — Вера отпила чай из кружки. — Я не про это, хотя да, это свинство чистой воды. Я вчера, оказывается, с ним курила в туалете, — Тома кивнула в сторону, в которой исчезли преподаватели. — Чего? — Вера аж подавилась. — Как вы там вообще вдвоём одновременно оказались? — Я пряталась в туалете от Ильи. — Пока Дробышевский был там? — решила всё-таки уточнить Рита. — Пока Дробышевский был там. — А он там не… Сколько раз ты успела при нём сматериться? — Веру начало пробивать на смех. — Ну душу про Илью я додумалась не изливать, — по крайней мере, не в том объёме, в котором могла, но она не стала это уточнять. — Так что вроде бы ни разу. Долго переживать по этому поводу она всё равно не стала. Переживания — вообще не то чтобы про неё. Тома давно приняла тот факт, что её психика устроена немного иначе: как будто миндалевидное тело, которое по-хорошему должно отвечать за эмоциональный ответ, накрыли толстым пуховым одеялом, и все чувства доносились до сознания через него. Вместо страха — секундный испуг, вместо стыда и грусти — досада, вместо радости — удовлетворение, вместо разочарования — отвращение, вместо любви и привязанности — нечто, смутно напоминавшее комфорт. Впрочем, в эмоциональной импотенции винить она могла лишь себя. Почти тринадцать лет уже прошло. Но не всегда же так было, да? В детстве-то всё совершенно по-другому? Ярко, ослепляюще, открыто, маняще. Как будто видишь и чувствуешь весь мир. «А когда видишь и чувствуешь весь мир — весь мир видит и чувствует тебя». — Земля вызывает Тому, — Рита пощёлкала у неё перед лицом. — Я спросила, ты не в курсе, по сколько человек в комнате жить будем? — Надеюсь, по одному, — задумавшись, ответила она. А затем подумала, что надо поменьше грубить окружающим, и поспешила исправить положение. — Пойду Енисейского спрошу, он же главный на базе, — исправить делом, конечно, словами — слишком сложно. — Тома, ты святая! — Она просто хочет побыстрее от тебя сбежать, Рит, — Вера шутливо улыбалась, но в этой улыбке что-то Томе не понравилось. Она всё поняла. А Тома не любила, когда её видели насквозь. Тома вслепую пошурудила сложённое у изголовья одеяло и достала из-под него телефон. От неосторожного движения из-под подушки на пол полетела пачка сигарет, которую она сложила туда, чтобы не двигать каждый раз Риту с нижней полки ради рюкзака. — Покурим? — на автомате предложила Тома, получив в ответ лишь два непонимающих взгляда. И Вера, и Рита уже как две недели назад приняли окончательное решение бросить и держались неплохо, хотя от Риты всё равно раз в три дня подозрительно пахло табаком. — Да, точно. Я пойду. Тома спустилась вниз и направилась в сторону «преподавательской». Она располагалась в конце пятого купейного вагона. «Через один от вагона твоего старого друга». Эта мысль быстро вылетела из головы, а её внимание захватило нечто совсем иное — ещё на подходе к вагону она услышала неразборчивую ругань, а, оказавшись у самого купе, смогла различить случайные обрывки фраз. Было ясно — Яценко, Енисейский, Дробышевский и ещё какая-то женщина, голос которой ей был незнаком, что-то очень активно обсуждали на повышенных тонах. «Как давно у тебя эти фотки?» — женский голос. «Часов в двенадцать прислали», — Енисейский. *неразборчивое ворчание Яценко* «Мы детей туда везём!» — Енисейский. «… Год как не дети… под контролем… себя в руки», — женский голос. «Это ненормально. *неразборчиво*… Такого никогда не было», — Дробышевский. «Да мало ли кто их подрал?.. Теперь домой разворачиваться?» — Яценко. «Я охуел, когда эти фотки увидел… их даже не доели, там…*неразборчиво*… Не представляю, кто из местных хищников на такое способен», — Дробышевский. «Ты ихтиолог! Конечно, ты не представляешь!» — Яценко. «А вы збпшник, самое крупное из вашей специализации — японский краб-паук. По названию догадаетесь, что его тут быть не должно?» — женский голос. «Валерия Викторовна! — Яценко. — Оставим всё как есть. Подумаем уже на месте. А теперь на выход — до Кулёмы десять минут». Наверное, подслушивать нехорошо. А делиться подслушанным со всеми — ещё хуже. Но, с одной стороны, со всеми делиться Тома и не собиралась, а с другой — стыдно бы ей всё равно не стало. На базе кто-то погиб? Какое-то животное напало на человека? Вернее на людей. На остров отходит паром всего два раза в неделю — по вторникам и по пятницам. В случае чрезвычайной ситуации покинуть остров, когда вздумается, не выйдет. С другой стороны, Кулёма совсем рядом, на том же острове, но в нескольких километрах от научной базы. Должно быть, поэтому Яценко принял решение не отменять практику. Хотя кучка местных рыбаков вряд ли сможет оказать им какую-либо серьёзную помощь. Теперь стало ясно, что заставило Дробышевского вчера выкурить полпачки за раз. Интересно, насколько там всё ужасно на фотографиях. Посвящать Риту с Верой в детали этой истории Тома сразу передумала. Поезд замедлил ход. Впереди виднелась бухта, а за ней, на острове — прибрежная деревушка Кулёма.

***

До острова, на котором находилась морская биологическая станция, не ходят рейсовые корабли, через пролив не перекинуто ни одного моста, а само название — Средний Горелый — не встретишь в Гугл-картах, только в Яндексе или в бумажных планах местности, составленных ещё поморскими поселениями. Впрочем, доверять им вслепую тоже не стоит — с того времени в южной части Кандалакшского залива уже вышло из-под земли несколько мелких островов. До Среднего Горелого можно добраться лишь самостоятельно на лодках, если повезёт — моторных, или на «Штиле» — университетском корабле, который дважды в неделю выходит к материку за продуктами и соляркой. Как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Вернее, пойдёт. Надо привыкать к романтике местного сленга, а то от поджатых губ команды корабля за каждый «залив» вместо «губы» и «открытое море» вместо «голомени» иногда хочется назвать себя поездом «Мурманск — Санкт-Петербург» и действительно сбежать домой. Почему корабль назвали именно «Штиль», на самом деле, не особо понятно. Тот должен ходить исключительно по небольшим бухтам, надежно укрытым соседними островами, так что до окрестных вод шторм не должен доходить в полном масштабе. — Лучше бы назвали его «неболотная дрянь», — прошипел Ян, безуспешно пытаясь обтереть городские кроссовки о доски причала. Практиканты-биологи, конечно, не совсем дураки, и у всех в рюкзаках полная экипировка из болотных сапогов, противоэнцефалитных костюмов, берцев и так далее, на мощёные дорожки и дворников никто всерьёз не рассчитывал. Разве что Рита, но совсем чуть-чуть и то скорее из упрямства. Но поплывших от грязи дорог на железнодорожной станции и в пусть крохотном, но порту, никто не ожидал. Высадка на станции Кулёма тоже прошла не без эксцессов. Остановка длится всего две минуты, что в целом оправданно и указывало на то, что популярностью она не пользуется. Несмотря на это, ожидая увидеть скорее забытый богом полустанок, студенты вышли на самый настоящий вокзал. Крохотный, с трогательными попытками придать бетонному конструктивизму божий вид, но всё же вокзал. Ян с Николашей на пару вызволяли из вагона набитый бутылками чемодан под причитания проводников и поторапливания Енисейского. — Высадились за семь минут вместо двух. Пока рекорд, — с непроницаемым лицом констатировал Владимир Львович и добавил — Надеюсь, никого не забыли… А если забыли — хер с ним. Выбираясь из вагона, Тома наткнулась на протянутую руку Дробышевского, помогавшего каждому студенту не навернуться на ступеньках. В этот раз глаз он не отвёл, но и многозначительного взгляда с его стороны не последовало — только сухая и необходимая вежливость, несмотря на непрошедшую дрожь в руках. Пальцами он осторожно придерживал ткань той самой толстовки, чтобы рукава не скатились до локтей, хотя на улице не было уж так холодно для подобного манёвра. В нём со вчера практически ничего не изменилось, разве что синева под глазами приобрела более яркий оттенок и начала уходить уже скорее в грязно-фиолетовый, будто он в ночи успел поцапаться с каким-нибудь пьяницей и заполучить себе клеймо не просто человека с серьёзной сонной депривацией, но и лихого драчуна с не менее лихим «Пойдём выйдем». Копна нерасчёсанных каштановых волос, усталые глаза с покрасневшими белками, неподвижный взгляд — всё в нём выдавало человека крайне измученного и даже истощённого. И это явно началось не вчера, хотя произошедшее накануне добавило масла в огонь. Решив поддерживать отстранённо вежливый лейтмотив его обращения, Тома от многозначительного взгляда отказалась тоже и спокойно прошла дальше по перрону, освобождая дорогу следующим студентам. Не сказать, что это её ни капли не расстроило, но, с другой стороны, этого следовало ожидать от преподавателя, застигнутого в столь интимный и уязвимый момент. Рушить чей-то комфорт не в её привычках. А сейчас, стоя на причале и наблюдая за матерящимся Яном, Тома глянула вниз на собственную обувь. В ожидании готовности корабля студенты стояли под неожиданно тёплым солнцем уже минут двадцать, и грязь успела засохнуть и постепенно отваливалась кусками сама. Эти кроссовки она не носила уже лет пять, так что они отправились вместе с ней на беломорскую базу в свой последний путь — после практики их можно будет выбросить со спокойной душой, хотя бы перед смертью на мир посмотрят. Вообще, всё, что Тома взяла с собой, подходило разве что под дачное-домашнее, так как вряд ли после копания в иле, шарянья по болотам и вскрытия рыб без халатов захочется ещё раз что-нибудь из этих вещей надеть. С какой-то стороны это было даже досадно — при всей своей жёсткости и привычке держать голову холодной, по части вещей Тома оказалась неожиданно сентиментальна. Всё это время Енисейский без энтузиазма и то и дело зевая зачитывал им технику безопасности на корабле. Пару раз похихикал над «не перегибаться через борт» и «не курить на борту». На словах «все, находящиеся на корабле, обязаны надеть спасательные жилеты» его снова пробило на смешок. — Так, ну, короче. Жилетов у нас всего двадцать четыре. Это самое, кто хочет доспать, спускайтесь в трюм, вы без жилетов. Остальные на палубу, но с жилетами тогда, — забавная предосторожность: жилеты тем, кто наверху, впихнут, лишь бы со стороны была видимость безопасности. «Безжилетников» же спрячут в трюме от людских глаз подальше. Тома, естественно, оказалась в рядах желающих оказаться на палубе. Благо неожиданно спокойный сон уже не мог соблазнить уткнуться в тонкую подушку на качающейся одноместной койке в трюме. Впрочем, с палубы открывался такой захватывающий вид на скалистые, поросшие сосновым лесом карельские берега и спокойное ледяное море, что за место под солнцем пришлось побороться. Единственным, что в своей внезапной тяге к прекрасному студенты не учли, был пронизывающий насквозь ветер, скорости которому добавлял скрипучий «Штиль», поэтому они быстро сбились в кучу за надстройкой. Чтобы хоть как-то поднять сошедший на нет боевой настрой, лаборантка кафедры ботаники Маша приняла единственно правильное решение. Будучи студенткой выпускного курса и уже пройдя все круги ада зачётов беломорской практики, она охотно делилась знаниями, кто как принимает аттестацию, кто валит, кто любит рассуждения, а не сухую информационную выжимку, а кто от растекания мысли по древу только бесится. — С Вовой проще всего. Вы, главное, ему не врите, он сразу поймёт, что что-то не так, — со знающим видом объясняла Маша, щурясь от ветра и поставив ладонь на манер козырька. — С Вовой? — непонимающе переспросил Медвецкий. — С Владимиром Львовичем. Енисейский, ну, — подсказала она, — начальник наш. — О. — Забейте вообще, «Вова» вы будете слышать чаще, чем имя-отчество. — А если не соврать не вариант? — многозначительным тоном поинтересовался Ян, намекая посвящённым на чемоданчик. Без более предусмотрительного Николаши, который после ночного террора от друга ушёл спать в трюм, толкнуть Яна было некому. — Чем это вы таким заниматься собираетесь на учебной практике? — открыто рассмеялась Маша. При ней глупо было шутить полунамёками, воспоминания о её собственных беломорских похождениях не должны были вымыться так скоро. — Ладно, просто скажете, что не будете говорить, и всё, он отстанет скорее всего. Просто постарайтесь его не подводить, он хороший, — беззастенчиво сказала она. Не пыталась польстить или что-то вроде того, просто констатировала факт. — С Яценко лучше просто не контактируйте, он и так занятия вести не будет, так что это не сложно. Он немного гиперответственный и немного сноб. И злюка. — А правда, что Вейгнер будет? — спросила Аля. — Ага, — подтвердила лаборантка, сразу получая в ответ симфонию из обречённых вздохов. — Да не кисните, он приедет в конце альгамики, проведёт вам две лекции по лишайникам и всё, отмучаетесь. И зачёт принимать скорее всего будет. — Да твою ж… — раздалось одновременно с разных концов. — Он очень лояльный, можете не переживать. Но это не значит, что не надо готовиться вообще. Он, конечно, скрепя сердце тройку поставит, но расстроится. На альгамике у вас ещё Мирушина. Она крутая, я с ней диплом пишу. Такой расклад Тому пока полностью устраивал. Енисейского с Мирушиной она знала — оба вели у неё практики в первом семестре по соответствующим предметам и были хорошими преподавателями, хотя и не без своих заморочек. Всё как у всех. А Вейгнер… Про него на кафедре ходили легенды, что он редкостный душнила, зануда, помешанный на своём предмете. Для научной работы кафедры это было даже полезно, но студенты бунтовали. Как это, я нихера не делал весь семестр и мне поставили два за экзамен? Непорядок. Несмотря на Томину лояльность к так называемым жёстким преподам, манера поведения Вейгнера Томе не нравилась. Не повезло попасть к нему на зимнем экзамене по альгамике. Если, пусть и излишняя, требовательность Тому не смущала, а, напротив, раззадоривала, то вот манера устраивать на экзамене целую лекцию о слишком частном разделе лихенологии ей не зашла. Впрочем, отпустил он её с пятёркой, так что грех жаловаться. Может, ему просто надо было, чтобы его послушали. — А, я про збп ещё не договорила, — спохватилась Маша. — Там ещё Валерия Викторовна. Её не злите. Она выглядит как божий одуванчик, но, если что, руку откусит, если вы окуляр в морскую воду уроните. А потом ещё и затолкает вам его в одно место, — солнце скрылось за холмом, что, наконец, позволило ей убрать руку от лица. Кстати говоря, неожиданно очень красивого лица. — Но так-то она тоже хорошая, строгая пи… пец, но просто так ни на кого не полезет. — Может, развернём это корыто и домой? — задумчиво проговорил Ян. — Да не кисните, зато в конце у вас два дня ихтиологии, а это чисто выходные, считайте, — Маша расплылась в улыбке, видимо вспоминая свою ихтиологическую практику. — Рыбалочка, уха, Санёк… Александр Дмитриевич. Вам вообще очень повезло, что вы с ним на поток попали, он так-то не особо ехать рвался, его Вова заставил, — она бросила короткий взгляд на стоявших поодаль преподавателей. Они что-то эмоционально рассказывали друг другу, то и дело взмахивая руками. Такого Енисейского Тома ни разу не видела. На занятиях он был не против пошутить или в открытую с кем-то постебаться, но сейчас буквально светился. Дробышевский, в свою очередь, смеялся ещё звонче и заливистей и жестикулировал ещё порывистей. От активной мимики при ярком дневном свете можно было увидеть лучики морщинок возле глаз, хотя лицо оставалось всё таким же юным. — Теории минимум будет, так как позвоночные у вас только со следующего курса, он же не изверг какой. Повскрываете рыбок, сдадите зачёт и свободны. — А как он зачёт принимает? — спросил кто-то из толпы, кого Тома не знала. — Ну… Если честно, мы тут все не особо понимаем, почему у вас практика по рыбам идёт вперёд теоретической части, так что зачёт — чисто для бюрократии, — Маша растерянно пожала плечами. — Его не сдать вообще невозможно. Главное, шутите с ним побольше, что-нибудь расскажите смешное, чтобы это совсем в уныние не превращалось. Он вообще хороший специалист, если вы с ним по-хорошему будете, то он вам кучу интересных вещей расскажет. Кстати, их лучше записывать, они вас на экзамене зимой спасут. Сверкнёте знаниями за пределами учебника. Их он на зачёте тоже не требует, потому что это всё за рамками программы, но для кругозора очень полезно. На него вообще вся кафедра молится. Жаль, что… Проникновенную речь прервал громкий гудок. Команда бросила якорь. За бортом виднелся причал, а дальше, почти на берегу — ряд пошатнувшихся деревянных построек. Их новый дом на три недели.