Не «зачем?», а «почему?»

На кухне что-то с грохотом падает. Тома в целом привыкла к шуму в квартире. Сначала она жила с не в меру энергичным и порывистым Тёмой и отцом, который слишком уважал Высоцкого, чтобы не включать его на кухне по утрам. Потом два с половиной года общежития, где такое слово, как тишина, было запрещено произносить вслух. А теперь… вот это. Всё время что-то падает, ломается, гремит. Ойканье, тихое напевание и приглушённый мат слышно будто из каждой комнаты. Тома надеется, что он не успел серьёзно травмироваться, поэтому продолжает чистить зубы, пытаясь заверить себя, что синяки под глазами за эти пять лет не стали темнее. Она бросает быстрый взгляд на экран телефона — семнадцать тринадцать. С некоторых пор её режим сбился настолько, что единственным нормальным решением ей показалось попытаться не спать весь день и всю ночь, а потом завалиться в кровать в десять вечера и отрубиться. Не получилось. Поэтому Тома выплёвывает пасту и умывает лицо в пять вечера. Хотя, с какой-то стороны, такой её режим скоро будет ей только на руку — меньше будет страдать от джетлага. И всё-таки Тома любит этот дом. Каким-то чудом им удалось отрыть на Циане объявление о сдаче квартиры на Петроградке у самого метро и даже не в аварийном доме. Конечно, приходится херачить пешком на пятый этаж по трёхметровым лестничным пролётам и иногда сраться с резидентами коммуналки из соседней парадной, но это в некотором смысле добавляет атмосферы. Тома умывается, отряхивает руки и выходит в коридор. Зимой в такой час в квартире стоит полумрак, потому что верхним светом они не пользуются из принципа. Да и зачем, если у Саши ещё с общажных времён осталось такое количество гирлянд, что их суммарной длиной можно обернуть экватор. Причём он явно был не слишком избирателен, потому что тащил в дом всё подряд: и старые советские со стеклянными фигурными лампочками, и светодиодные ленты, и уличную на толстенном шнуре, которая растянулась от кухни по коридору и до самой гостиной. И это Тома думала, что из них двоих она здесь барахольщик. Она выключает свет в ванной и бредёт на кухню. И тут же замирает на месте, потому что у плиты стоит явно не Саша. Какой-то тип в мешковатой чёрной одежде и с вырвиглазной красной шевелюрой пьёт воду из-под крана, минуя стадию кружки или хотя бы ладони. Тома смотрела много ужастиков. И, разумеется, она прекрасно понимает, что спрашивать «Ты кто?» — это тупо, опасно, и она сама всегда таких героев материт так, что бедные актёры ещё долго не могут уснуть от икоты. Но именно это она сейчас и делает. — Ты кто? Тип выключает кран и разворачивается. — А ты кого-то другого ждала? — спрашивает Саша с плохо скрываемой смешливой издёвкой. — Что тебе Евгений Николаевич такого сказал, что ты пошёл на такие радикальные меры? К Евгению Николаевичу его было затащить сложно. Сложнее, чем Тома ожидала. Он ломался почти полтора года, а потом первые пару месяцев бухтел, что сливает на унылого лысого мужика в смешных очках всё отложенное на татуировки. — Ничего особенного, — пожимает он плечами. — Сказал, что я стал подозрительно быстро идти на поправку. Спросил, не употребляю ли я параллельно ещё какие-нибудь колёса. — Ну и шутки у него. — Я в восторге, — смеётся Саша, отходя в сторону, давая Томе возможность набрать воду в чайник и щёлкнуть по кнопке включения. На кухне гирлянда всего одна — та, что уличная. На удивление, светит она не так ярко, поэтому в районе плиты этот желтоватый отблеск легко перебивается синим светом электрического чайника. — А вообще я проспорил, — хмыкает Саша, доставая из шкафчика две кружки. На полке мелькает и кружка-пепельница с МБС. Тома тогда сказала, что поверить не может, что он и её спиздил. Он возразил, что это даже не считается, он всё равно ей фактически один пользовался и она ему как дочь. Потом, конечно, понизил её ранг до любимого фикуса, чтобы факт стряхивания пепла на живое существо не выглядел таким криповым. — Вове? — Естественно, — довольно кивает Саша. — Мы спорили, кто раньше выскочит замуж — Вера или Рита. — О, так Вера выходит замуж? — Вот я тоже так подумал, — вздыхает он, вынимая из тумбочки чайные пакетики. — Ты уведомления уже проверяла? Тома мотает головой и берёт со стола телефон. На почте действительно оказывается письмо от Риты с приглашением на свадьбу. — Маргарита Медвецкая, охуеть можно, — хмыкает Саша, будто только сейчас до конца осознал факт проигранного спора. — Не думаю, что она возьмёт его фамилию, — Тома продолжает вчитываться в строчки приглашения — дата на сроки их экспедиции не выпадает, можно выдохнуть. — Скорее заставит его взять свою. — Сергей Энгельмейер звучит ещё более пугающе. — Тогда они могут просто обменяться фамилиями. Думаю, такая смерть для Вселенной будет наиболее безболезненной. Это будет… гуманно, — Тома отрывает взгляд от телефона и вскидывает голову. И сразу понимает, почему он выбрал красный. Или Вова выбрал — неважно. Зелёные глаза на фоне пушистого красного марева теперь выделяются огромными неоновыми светодиодами. Тома думает, что исполнения такой причёски от Вовы она бы точно не вынесла. — Тебе идёт, — разворачивается к плите, чтобы разлить по кружкам кипяток. — Вова ржал минут двадцать. Я даже начал всерьёз беспокоиться за его ментальное состояние, — несмотря на пренебрежительный тон, голос всё равно звучит до ужаса довольным. Тома делает в голове пометку, что хвалить его нужно почаще. Когда она ставит чайник на место, тот не мешкая обхватывает аккуратно её за живот и ставит голову на макушку. Руки и шея в кои-то веки тёплые. Возможно, сеансы психотерапии помогают и с терморегуляцией тоже. — К слову о ментальном состоянии, — начинает Тома, забираясь руками ему под рукава. Он больше не вздрагивает от этого странного жеста. Летом даже вышел на пляж Финского залива в футболке — отличный прогресс. Разумеется, нашлась пара дураков, вперившихся взглядом в его кожу, но благо никто ничего так и не сказал. — Ты же на сеансах про меня рассказываешь? — Только хорошее, клянусь, — с деланной серьёзностью произносит он. — Я не про это. Я к тому, что я Николаичу про тебя тоже рассказываю. Мне просто интересно, в какой момент он догадается, что Саня из моих рассказов и Тома из твоих — уже знакомые ему люди? — Я думаю, уже догадался, он же не идиот, — и действительно, кем-кем, а идиотом Евгений Николаевич не был. Чуть более язвительным, чем полагалось психотерапевту, пугающе проницательным и странно шутящим был — хотя Саша, кажется, вполне искренне с него сыпался, — но точно не глупым. — Думаю, он всё понял, когда мы пересеклись с тобой в коридоре тогда, помнишь? Скажем так, я потом когда свои глаза в зеркале увидел, то несколько подохуел. Так что в этом деаноне я виню тебя. — Ну охуеть теперь. — Получается, ты нравишься мне слишком сильно, чтобы моей осознанной мысленной активности хватало на скрывание просто кошмарного щенячьего взгляда. Они вообще практически никогда не говорят друг другу напрямую, что любят. Кажется, они просто негласно решили, что сказанные вслух слова одновременно приобретают силу и тут же её утрачивают. Если говорить что-то не в меру часто, можно и забыть, что эти слова вообще значат. Зато это читается во всём остальном: в лёгких касаниях на ходу, в совместном разгребании отчётов, во внимательных кивках на конференциях, когда кажется, что никто больше не слушает. Даже в этом неловком «Тебе идёт» и чуть более порывистом «Ты нравишься мне слишком сильно». — Так, переставляй ноги, нам к окну, — отвлекается Тома и разворачивается в сторону подоконника. Саша, не отпуская её и не убирая подбородка с затылка, неловко плетётся за ней. Одним словом — кот. За окном вовсю валит снег. Прямо у парадной стоит промоутер, с которым Тома уже даже начала здороваться — и так видятся по два раза в день. Уже как родной. В стекле отражаются огоньки гирлянды и тоже едва не светящаяся алая макушка. Как же легко его развести, как ребёнок действительно. Тома не удивится, если Вова принял активное участие в организации Ритиной помолвки всеми доступными сводническими методами, лишь бы полюбоваться на Сашино растерянное лицо в парикмахерском кресле. Хотя казалось бы, гештальт закрыт и можно было бы уже покончить с подобной сублимацией. Он же женился буквально год назад, но привычки позиций не сдают. — Ты же в курсе, что нам нужно собираться? — а им правда лучше поторопиться, потому что до выхода осталась всего пара часов, а им не тупо шмотки в чемодан покидать. Им каким-то магическим образом нужно уместить в походные рюкзаки камеры, миллиард всяких скляночек, болотники, дождевики и непомерных размеров пуховики, потому что в море тёплой погоды не предвидится. — Угу, — мычит Саша, переставляя подбородок на плечо. И Тома прекрасно знает эту последовательность действий, потому что он всё ещё, даже спустя столько лет, ужасно осторожный и предпочитает врываться в её личное пространство постепенно. — И мы не можем так стоять вечно. — Ужасно, — хмыкает он, кладя на плечо уже лоб. Он не меняется. — Давай-давай, — от такой его сонливой непосредственности становится смешно. И очень, просто невыносимо тепло. — Хорошо, но есть одно условие, — бурчит он и осторожно касается шеи сухими, обветренными губами, немного сжимая кольцо из рук. — Удиви меня. — Ты дашь мне включить «Владивосток 2000» в машине и не будешь смеяться. — Ты же в курсе, что Владивосток и Сахалин — это разные вещи? — К сожалению, да. Но мы же туда заедем на обратном пути? — спрашивает он с такой интонацией, что на неё физически невозможно сказать нет. — Заедем-заедем, не всё ж нам в Охотском море сидеть. И всё же, как бы Томе ни нравился этот дом, море она любила больше.