Не «зачем?», а «почему?»

Единственное, чего Тома не учла — Ян был умён. Он был одним из самых умных людей, которых она знала, хотя он тщательно это скрывал. Но если в её мысленном списке самых умных знакомых Ян входил в пятёрку, то в списке наиболее безрассудных он занимал почётное первое место. Ум и безрассудство — ядерная смесь. Ян был из тех, кто не будет по-тихому сталкерить чьи-то истории в Инстаграме — он скорее переоденется в белку и будет прыгать по деревьям, высматривая заинтересовавший его объект. И ему хватит ума, чтобы не попасться, но не хватит благоразумия, чтобы придумать вариант попроще. И… менее драматичный. Тома уже потом поняла этот приём: сказать человеку провокационную чушь и любоваться недоумением на его лице. А затем спросить о том, зачем, собственно, пришёл, и человек в замешательстве разом выдаст тебе всю информацию или хотя бы её часть. Но сейчас Ян был в беде. Тома ещё не до конца понимала, во что именно он вляпался, но влип он хорошо. Надо было срочно что-то делать. Когда её саму на пару с Мишей поймали на горячем, они отделались лишь лёгким испугом, и Тома к раннему утру уже была на МБС. В то время как Ян не объявился до сих пор. И надо было что-то делать. Надо было просить помощи сразу у Енисейского, как у начальника базы, который обладал пусть и формальным, но хоть каким-то авторитетом. Только Тома не ожидала, что пока Магомет собирался к горе, гора уже стояла у его порога. Тома поняла это по странным звукам с первого этажа. На МБС всегда было удивительно тихо. И это не была пустая, звенящая тишина. Это было звяканье ложки о кружку, чей-то отдалённый смех, разговоры по телефону, где раньше ловила сеть, шелест страниц, скрип половиц — всё это сливалось в непрекращающийся фоновый шум, так что мозгу удавалось запросто его игнорировать, создавая иллюзию тишины. Но это было что-то другое. Сначала снизу раздался топот ног, потом что-то, смутно походившее на удары чем-то тяжёлым по стене, и на секунду всё затихло. А затем поднялся истошный, оглушительный ор. Тома сбегает по ступенькам вниз, морщась от боли в спине. Не рассчитав, приходится опираться руками о стены, засаживая занозы в ладони. Крики тут же прекращаются, но встревоженный шёпот явно раздаётся из столовой, где сейчас завтракают студенты. Тома дёргает ручку двери — ту всегда закрывают из-за вечных сквозняков, — и так и остаётся стоять в проёме. Первое, что она видит — белые, перепуганные лица однокурсников, замерших на своих местах и смотрящих в одну точку. На ногах только Владимир Львович, стоящий ближе всего к двери и раскинувший руки в стороны, будто может этим защитить всю ораву студентов, Дробышевский, застывший у двери поварской и всё ещё сжимающий в руке кружку с кофе — видимо, только вышел из поварской, — и Валерия Викторовна, опирающаяся спиной о стену. Тома переводит взгляд вправо, куда смотрят все, и любые вопросы разом отпадают. — О, и эта шваль пришла, чудесно, — фыркает Мира и дёргает рукой с обрезом в сторону столов. Тома слушается и отходит к остальным практикантам, опускаясь на лавку. Тут же ловит встревоженный взгляд Медвецкого, единственного из друзей, оказавшегося за этим столом. Вот уж кто, а он точно не из тех, кто выражает страх невербально, но даже у него сейчас было болезненно побледневшее лицо. Когда Тома поворачивается обратно к двери, то понимает: всё гораздо хуже, чем она ожидала. Хотя неужели она думала, что Мира и правда придёт одна? Та стоит почти вплотную к стене, сжимая обрез в твёрдой руке, а по бокам от неё ещё человека по три. Обычные мужики с загорелыми руками и шеями. Кажется, никто из них не хочет в эту минуту находиться здесь. Жаться к стене, отводить взгляд и наставлять оружие фактически на детей — паре студентов даже нет восемнадцати. По левую руку от Миры Тома узнаёт Палыча. Он единственный сжимает в руке обычный охотничий нож. А на лице ничего, кроме скуки и желания, чтобы всё поскорее закончилось. — Я хочу, — начинает Мира, — чтобы вы все сегодня же сели на Штиль и убрались обратно. Это понятно? Тома отчаянно всматривается в её лицо и… не видит ничего. Пустые глаза, рваная и хамоватая речь, бегающий по головам студентов взгляд, будто это она их боится. Это так странно — узнавать в нём лицо Анны, практически всегда безупречно вежливой и хладнокровной, жёсткой, но в своей манере справедливой, и не видеть ничего из этого в лице напротив. — Если бы вы не угоняли Штиль, мы бы сделали это уже послезавтра, — ровным голосом произносит Владимир Львович, так и не опустив руки. Голос звучит без вызова, но твёрдо, хотя Тома, сидящая к нему ближе всего, всё равно улавливает, как он делает короткий судорожный вдох перед тем, как начать говорить. — Мне не надо послезавтра, мне надо сейчас! — в тон закрадываются какие-то истерические нотки, и она пытается компенсировать такой выход из образа взмахиванием обрезом, так что по столовой волной прокатывается испуганный вздох. Вот так просто — кто сильнее, тот и прав. У кого пушка в руках — у того аргументы убедительнее. И любое твоё желание будет исполнено в одночасье. Хотя если так подумать, то разве раньше не было наоборот? Естественно, Кулёме никто оружием не угрожал, но этого и не требовалось. Никто с ними и не разговаривал. А что бы было, если бы здесь вместо относительно безобидной научной базы всё же построили лесозавод? Тома знала, что в таком строительстве принцип один: не гадь, где живёшь. И если бы на этом острове в пятидесятых был какой-нибудь колхоз с «нормальными гражданами» речи о строительстве бы и не шло, организовали бы завод на каком-нибудь из соседних островов, загнав жителей на добровольно-принудительной основе туда работать. Но если на месте живёт кто-то другой, то гадить ведь можно? И хорошо, что это в ограниченном объёме делает МБС, а не лесозавод. И дело здесь даже не столько в фактическом вреде, который, как бы они ни старались, всё же оказывает и Штиль, и аппаратура, и забор воды из озера, а порой и сами студенты, ленясь донести обёртки до МБС и выкидывая их в море. Тома почему-то уверена, что если то самое соглашение заключалось с подачи МБСовцев без давления, но с предложением, никто бы и противиться не стал: МБС всё же предоставляет рабочие места и не против возить продукты и лекарства с материка на Штиле в Кулёму. Вряд ли кто-то вообще что-то на равных с местными обсуждал, потому что а какая разница? Есть они, нет их. И всё это — отчаянная, в какой-то мере трогательная попытка вернуть суверенитет пусть даже в незначительном масштабе. Тогда даже изгнание Анны кажется чуть более правдоподобным — та явно не питает к МБСовцам особо тёплых чувств, но понимает, что без них Кулёме уже не выжить. Тома обводит глазами помещение, пытаясь понять, сколько народу пришло на завтрак. Обычно первый приём пищи пропускают почти две трети, отдавая предпочтение сну, но в этот раз, как назло, были практически все. Двадцать восемь человек из тридцати двух. Медвецкий сидит рядом. Вера и Рита — в глубине, почти в середине зала, Саша с Николашей — на задних рядах, Ян — на отдельном табурете почти вплотную к Кулёмовцам. Стоп. Ян пришёл с ними? Напуганным он не выглядит — скорее непомерно уставшим и даже разочарованным. Будто его осадили и не дали довести дело до конца или будто просто никто не оценил его задумку. — Хорошо, — на автомате кидает Енисейский. — Пригоните обратно Штиль, и мы уедем. Мира удивлённо распахивает глаза, слово не ожидала, что её требованиям так легко пойдут на встречу. Она стоит в замешательстве ещё пару секунд и продолжает: — Ты не понял. Вы свалите и больше не вернётесь. Никогда. — Хорошо, пусть будет так, — Владимир Львович выставляет руки перед собой в защитном жесте. Сейчас он скажет что угодно, чтобы всё закончилось без членовредительства. — Как скажете, только опустите, пожалуйста, оружие и пригоните Штиль. Ребята пока соберут вещи. Тома едва не фыркает оттого, как сильно его тон разнится с манерой Миры. Как-то она читала про первого советского маньяка — Комарова, — и Булгаков описал его строчками, которые сами собой всплыли в голове: «Равнодушный, сильный, не трусливый и очень глупый человек. Шутки его — ни к селу, ни к городу. Мысли скупы и нелепы. Сверху на этой глупости — великолепный налёт смрадного хамства». И это ровно то, что видит Тома сейчас. Всё, очевидно, шло не по Мириному плану, потому что сейчас она стояла столбом у стены и глупо хлопала глазами, не понимая, что делать дальше. Наверняка она рассчитывала на какое-никакое сопротивление. Должно быть, выгнать Анну ей удалось лишь грубой силой и со скандалом, так, чтобы это хотя бы отдалённо можно было принять за равную схватку. Но сейчас всё было не так — «заложники» подчинялись беспрекословно, не кричали, даже не плакал никто. Просто холодное благоразумие в противовес истеричным выкрикам. И это уж точно не ляжет на браваду, которую Мира наверняка хотела выдать по приходе остальным Кулёмовцам. О том, как она с достоинством и храбростью выгнала с их земли поганых пришельцев. — А ещё я хочу, — начинает Мира, оглядываясь, по сторонам, — чтобы ему, — она вслепую тычет пальцем в сторону Яна, — дали достойное наказание. — За что? — спрашивает Енисейский, наконец-то опуская руки и потирая лоб. — Богохульство. — Что? — Он уверял Юулму Фёдоровича, несчастного и больного человека, в том, что он единственный и истинный бог, — поясняет Мира и зеркалит движение Енисейского — тоже опускает руку с обрезом. — Он — это Юлма… — Юулма, — поправляет Мира. — Ян убеждал, что бог — это он или Юулма Фёдорович? — Он выдавал себя за бога, — отвечает она нервным тоном, потому что такая глупая заминка явно не входила в её сценарий. — Белонович, ты называл себя богом? — спрашивает Енисейский, обращаясь к Яну, и в этом уставшем голосе только и слышно «Какой же ты еблан». — Да, но… — начинает Ян с подозрительным энтузиазмом, но Мира его перебивает: — Вот! Видите? Он даже не отрицает. — Мне нужно было с ним поговорить, а по-другому он не понимал. И о чём им нужно было поговорить? О роли Юулмы Фёдоровича Тома знает только то, что он в своё время перестрелял здесь всех (очевидно, не всех) рысей. И тут же в этом видится несостыковка. Почему нападения на кабанов начались только после того, как рысей истребили? Разве до этого таких нападений не должно было быть больше? Почему они стали охотиться на кабанов только после этого геноцида? Что за избирательность? «Ян понял», — пролетает в голове, и Тома сама не может до конца осознать эту мысль. Очевидно, влияние Юулмы Фёдоровича в этой истории гораздо больше, чем она себе представляла, и Ян наверняка догадался. Он чертовски умный. — Какой же ты… — разочарование в голосе Енисейского слышно так отчётливо, что, кажется, температура воздуха в столовой опустилась на пару градусов. — Ладно, какое наказание вас устроит? Мира снова глупо замирает. Делает несколько шагов вбок ближе к Яну, вставая спиной к двери. — А что вы предложите? — Могу предложить выговор и лишение стипендии вместе с переводом на платную форму обучения. И это такой очевидный блеф. Если с выговором вопросов не возникнет — он бы и без настояния Миры его обеспечил, — то на остальное он влиять не в праве. — Хорошо? — растерянно произносит Мира с вопросительной интонацией, хлопая глазами. Очевидно, она понятия не имеет, что за стипендия и что значит «платная форма обучения». И Тома только в эту секунду осознаёт, насколько всё плохо. Насколько этот компромисс неуместен и вредит каждой стороне. Университет явно от нового соглашения ничего не получит, только базу потеряет. Хотя Тома уверена, что на этом ничего не закончится. Будут разборки, полетят головы, и всё вернётся на круги своя. Просто на этот раз с нескрываемой враждебностью, полицией и более серьёзной охраной на КПП. А Мира явно ожидала вывести эту сцену в какую-то героическую историю об избавлении от «колонизаторов», чтобы её имя вписали в метафорическую летопись. И даже если вспомнить слова Ефремовича «Мирка хорошая, конечно, но слабая, тут не поделаешь ничего», сразу становится понятно, какое давление испытывает Мира. Одинаковые лица, одинаковая судьба, но никто даже всерьёз её никогда не воспринимал. Как сторож и сказал, тут всем понятно было, что старостой станет Анна. И даже та сцена, когда Тома сидела в одном из Кулёмовских домов, теперь воспринимается совершенно по-другому. Может, это и был синдром вахтёра, но это было не слепое желание щёлкнуть по носу того, кто слабее — это отчаянная попытка проявить власть хоть где-то. Просто почувствовать, что твоё слово имеет хоть какой-то вес. А голос Миры явно ничего не стоил. Айно её только осаживала за сквернословие, Анна вообще не обратилась к ней ни разу. Интересно, если бы в детстве ей кто-то предложил уехать с острова, пойти в нормальную школу, потом в колледж или даже в университет, она бы согласилась? Когда всем и так уже было ясно, что ни старостой, ни ещё кем-то более-менее значимым она не станет, но пока она сама не утратила надежду? Даже сейчас её свита стоит с виноватым и скучающим видом. Если Мире и удалось как-то уговорить их на эту идею, то энтузиазма в них не прибавилось. Палыч даже не скрывает своего отношения к происходящему — разве что не зевает. И тут прямо за Мирой тихонько открывается дверь. Вечно скрипящие петли сейчас молчат, вторя входящему. Анна ступает бесшумно, даже зажатая в руке трость не издаёт ни звука при соприкосновении с полом. Тома не успевает ничего осознать, как Анна быстро перехватила трость пониже, замахнулась и наотмашь приложила Миру тяжёлым набалдашником по голове. Под всеобщее оханье Мира падает прямо на пол, и никто даже не думает её ловить. На затылке медленно проступает багровое пятно. — Все на выход, живо! — командует Енисейский, и толпа студентов устремляется к двери. Никто из свиты Миры не преграждает им дорогу. На местах остаются только Ян и Тома, но все слишком заняты, чтобы обратить на них внимание. — Вы что наделали? — обращается он к Анне с выпученными глазами. — А если она умерла? — Не умерла, — фыркает Анна, присаживаясь перед сестрой на корточки и поднося руку к носу — проверяет, дышит ли. — Я не первый раз это делаю, — она встаёт, убедившись, что та жива. С такой снисходительностью говорят об опустившемся, пьющем родственнике. Такой есть в каждой семье. Если кто-то ему и помогает, то из помощника в глазах семьи сразу строят как минимум мать Терезу. И помогают таким с неизменно смиренным видом и опущенным взглядом, чтобы потом рассказывать всем вокруг о том, какая у тебя широкая душа. Или так говорят про старое домашнее животное. Тот самый пятнадцатилетний облезлый кот, который больше не радует детей, а у родителей особого восторга никогда и не вызывал. А теперь ещё и стал обузой, потому что глухой и почти слепой. — А если и умерла, то что? — вскидывает взгляд Анна. — У неё даже паспорта нет. Считайте, её и не было никогда. У вас же это так устроено? Енисейский в шоке отшатывается в сторону и едва не наворачивается, споткнувшись о подвернувшуюся под ноги лавку, но Дробышевский тут же ловит его за плечо. Тома даже не заметила, в какой момент он успел подойти. — Что всё это значит вообще? — Енисейский судорожно выдыхает. Сейчас, в отсутствие студентов, его напускное спокойствие и дипломатичность сразу слетели с лица. — Что вам сегодня вернут Штиль, и вы уедете домой, когда ваша практика закончится, а это… послезавтра, если я правильно помню, — пожимает плечами Анна. — Моторную лодку, как и усилитель, я вам не верну, но насчёт них, — она кивает на Мирину свиту, — вы можете не беспокоиться. Да ведь? — обращается она к ним, и кулёмовцы нервно кивают, стараясь не смотреть ей в глаза — вернее в глаз. Анна в это время только коротко им кивает — они тут же всем скопом покидают столовую, остаётся только Палыч — и протирает набалдашник трости от крови подолом собственной юбки. — А если бы вы не рассчитали? — не унимается Енисейский, переводя напуганный взгляд с Анны на Миру, лежащую на линолеуме носом в пол. — Если бы она умерла? Сбоку слышится усталый вздох, и, как только Тома поворачивает на него голову, то видит, как Палыч подбирает с пола Мирин обрез и два раза без паузы выпускает пули ей точно в затылок. Оглушительные выстрелы бьют по ушам, прыгая эхом по стенам. — Какого дьявола? — вскрикивает Анна, выхватывая у него из рук оружие, но уже поздно. Под головой Миры уже начинает растекаться бурое пятно. Дробышевский и Валерия Викторовна одновременно зажимают рот и почти выбегают из столовой. — Вот теперь умерла, — пожимает плечами Палыч с совершенно каменным лицом, пока Анна с силой вцепляется в его плечи. — Что вы наделали? — спрашивает она упавшим тоном. — Она мне сестра. — О, этого у неё не отнять, — хмыкает он слишком спокойно для того, кто только что убил человека. — Вы знаете, что ваша сестра делала весь этот месяц за вашей спиной? Анна застывает на месте. — Зачем вы это сделали? — Она чуть не лишила меня работы, — отвечает Палыч. — Думаете, если бы она избавилась от МБС, моя голова не полетела бы вслед за ними? С её же слов, я теперь осквернённый, раз работал с ними. — И… что моя сестра делала? — выдыхает она. Кажется, если бы она не держалась за плечи сельского головы, то тут же рухнула бы на землю. — Ваше изгнание — отнюдь не спонтанное решение, — начинает он. — Я знаю, что вы не видите в этом ничего такого, раз это произошло не в первый раз, но это исключительный случай. Так Анну выгоняют из деревни не впервые? Насколько же она была готова потакать закидонам своей сестры, даже уже фактически будучи старостой, лишь бы не идти на отчаянные меры? — Как вы думаете, откуда брались туши? — спрашивает Палыч. — Это Хийси мстит нам за геноцид, — отвечает она механическим голосом. — Тот, на чьей спине должен расти мох. — Боже, да нет никакого Хийси, — вздыхает он, зажимая переносицу. — Совсем с ума посходили. Это Мира их таскала в кучу, чтоб пострашнее выглядело. — Но на месте были следы рыси, — возражает Анна. — И следы зубов и когтей и ещё много всего. Она не могла их сама убивать. — Так она это и не делала. Так, подстреливала слегка, чтоб не дёргались, и отводила к Миун с дитём, чтоб погрызли. А потом относила туда, где следов от рысей побольше было. И в этом раскрывается главное противоречие. Главная деталь, которая мозолила глаза с самого начала, о которой так часто говорил Дробышевский — рысь не охотится на кабанов. — Миун? — переспрашивает Анна. — Что за Миун? — О, об этом вам лучше господин Белонович расскажет, — произносит Палыч, переводя взгляд на Яна. — Если он выяснил, конечно. — Выяснил, — кивает тот, пустыми глазами вперившись в тело Миры. — Ну и? — подстёгивает Палыч. — Я… услышал, как Тома разговаривала с Серёжей, и… он упомянул какого-то мужика, который валялся у церкви и почему-то загнал про свои грехи, — запинаясь, начал Ян. — Я курил за верандой, а вы там как раз разговаривали, — поясняет он в ответ на непонимающий взгляд. — А потом они засуетились что-то, и я выглянул и увидел в окно вас, — продолжает он, глянув на Палыча. — Я сразу подумал, что что-то не то. Я знал про ритуал — я с Верой об этом говорил, — и просто хотел посмотреть и всё. Поэтому пошёл за вами. Я у вашего дома битый час сидел, думал уже развернуться и домой пойти, а потом вы вышли и вся процессия эта. Ну с клеткой и так далее. И вы там чёт баранов порезали, всё такое, в общем, я не впечатлился, — хмыкнул он, и этот невольно вырвавшийся смешок совершенно не подходил к его мёртвому лицу. — Я решил посидеть немного, чтобы с вами не столкнуться, а потом, минут через десять, пришли ещё люди. Поменьше, может быть, человек пять. И… Ваша сестра тоже была. И они уже свинью резали, я вообще в тот момент ничего не понял. Они там башку свиную на штырь насадили и разошлись. — Но… зачем? — выдавливает из себя Анна. — Она подумала, что это будет красиво, — фыркает Палыч. — Мол, глаз за глаз. Дикого кабана на домашнюю свинью. Она хотела потом, когда нападения прекратятся, провести всех по этим местам — их планировалось всего пять, они в круг складывались — и показать головы. Как доказательство. Первые два раза она пропустила, чтобы показать, что ваш обряд не сработал. Мол, это всё потом её ритуал справился, а значит, она лучше знает, как деревню защитить. Чтобы сместить вас, — объясняет Палыч. — А потом что ты сделал, Ян? — Я спиздил голову, — буркает он. — Боже, зачем? — Енисейский уже открыто хватается за голову, опускаясь на лавочку. Кажется, о присутствии в комнате ещё и Томы, которой не положено всё это слышать, он забыл напрочь. — Мне было интересно, как они отреагируют, когда увидят, что голова пропала, — отвечает он, потупив взгляд. — Я ж не знал, что это всё убирается потом. — Стоп, а об этом ты как узнал? — вдруг спрашивает Тома и поздно понимает, что этим вопросом невольно выдала своё присутствие, но Владимир Львович похоже не планирует её выгонять. — Ну я оттащил голову — она тяжёлая вообще-то, — спрятал её в кустах, а потом Миша появился с лопатой там. А потом и ты с Александром Дмитриевичем, — Енисейский тут же переводит обескураженный взгляд на Тому, но, кажется, у него просто не осталось сил на язвительные комментарии. — И я… подслушал немного и ваш разговор, — виновато произносит он и продолжает: — И там опять этот мужик промелькнул, и я подумал, что тут точно нечисто что-то. Поэтому я вернулся на МБС, чтобы захватить нож на всякий случай — у меня в прошлый раз тупо не было времени, чтобы за ним зайти — и пошёл искать его дом, — да, Ян был действительно достаточно ёбнутым, чтобы срастить настолько вырванные из контекста и нескладные фразы в какой-то полноценный вывод. — И как ты планировал его разговорить? — подстёгивает Палыч со странной весёлостью. Кажется, происходящее его искренне забавляет. Томе начинает казаться, что он просто психопат. Тома понятия не имеет, зачем Палычу весь этот маскарад. Томе кажется, что он просто работал на все три фронта — на Анну, Миру и МБС параллельно. Просто смотрел, кто придёт к финишу первым, чтобы оказаться вместе с ним. И фотографии посылал — явно попытка заставить кого-то с базы выйти на ритуал и прекратить это. И Мире вроде как помогал, раз он в курсе таких деталей. Но, видимо, после её слов о его осквернённости быстро понял, что здесь дело не выгорит, и переметнулся на сторону Анны. Просто всё это время держал в голове запасные варианты. — Я хотел сказать, что бог явился ему и что мне можно исповедоваться. Какой же он… драматичный. И идиот. И ему ещё хватило наглости козырнуть своей идеей без контекста перед соседями. Какой же еблан. — И что он тебе рассказал? — спрашивает Анна, вернув себе свой прежний бесцветный тон, но из-за этого ей приходится наконец отпустить Палыча и буквально рухнуть на скамейку рядом с Енисейским. — Он сказал, что перебил не всех рысей. Одна была то ли беременна, то ли уже с рысёнком, поэтому он просто её вырубил, выкопал яму и держал её там какое-то время. Назвал Миун. Кормил, поил, — на этих словах он ёжится в отвращении, а Тома чувствует, как по позвоночнику бежит холодок. — Нахуя? — выпаливает Владимир Львович. — Я, честно, не очень понял, — Ян с усилием трёт лоб. — Он говорил, что хотел почувствовать, что что-то в этой жизни значит. Вот так легко. Просто захотел почувствовать власть над кем-то, кто слабее, кто не даст отпор. Когда жизнь полетела в тартарары, и никто не видит в тебе себе равного, просто захотелось увидеть кого-то, ниже себя. Как же это отвратительно. Теперь Тома даже не удивляется тому, что взрослая рысь не стала их атаковать. Должно быть, она так боялась людей, что этот страх даже пересилил материнский инстинкт. У всего есть предел. — И они в итоге сбежали? — догадывается Тома. — Не совсем, — мотает Ян головой. — Он сказал, что об этом каким-то образом узнала Мира и убедила его отпустить их. Мол, этим он искупит свою вину. Судя по всему, тогда она этот план и придумала. Ей же было нужно, чтобы следы на тушах настоящие были. Всё кажется каким-то ненастоящим, будто во сне. В одном из детских кошмаров, где по лесу летает баба Яга в ступе, где у тебя прямо под носом придумывается заговор — такой, который держится на скрипящих болтах, вовремя подвернувшихся под руку людях и огромной удаче. Где в лесу таится что-то страшное и так и норовит вцепиться тебе в спину. — Ну потом кто-то увидел меня из окна, привёл в дом, там мне долго-долго читали нотации и вот я здесь, — заканчивает со вздохом Ян. И всё настолько легко прошло мимо них. В эту секунду Томе кажется, что они с Сашей ни на йоту не продвинулись в своих потугах в расследование. И всё это время это происходило прямо под носом, но, как говорится, лицом к лицу лица не увидать. — Как она провернула всё это одна? — спрашивает Анна почти шёпотом — настолько сиплым стал голос. — Так она и не одна была, — пожимает плечами Палыч. — Парочка ей поверили и ходили на обряды. Кому-то она пообещала влияние, когда старостой станет. Будто вы не знаете, как это делается. Анна вздыхает слишком горько и устало, и это сильнейшее проявление эмоций с её стороны за все прошедшие минуты. Вернее — за всё их знакомство с Томой. Она поднимается со скамейки и на нетвёрдых ногах подходит к сестре, опускаясь перед ней на колени. Анна переворачивает её, убирает волосы с испачканного кровью лица и трясущимися пальцами опускает ей веки. — Глупое создание, — вздыхает она, достаёт из нагрудного кармана нож и отрезает прядь коротких волос. Убирает во всё тот же карман. — Семён, будьте добры, позовите наших с улицы. Надо отнести её домой.

***

Заходя в зал, Тома думала, что там будет невыносимо душно. «Залом» изначально должна была послужить их столовая, но после произошедшего Енисейский наотрез отказался проводить прощальный вечер там. Естественно, оставаться на МБС до конца практики никто не собирался, так что выезжать решили на следующий день. Ихтиологическую практику пообещали провести в городе, но очевидно, что это будет совершенно не то. Это будет суммарно шестнадцать часов экскурсий по Зоологическому музею, но Дробаш наверняка и с этим придумает что-то интересное. Основная проблема касалась того, где переночевать перед поездом. Анна, конечно, заверила, что ничего такого больше не случится и, если Владимир Львович опасается за безопасность МБС, то можно переночевать на борту Штиля в порту материка, но Енисейский только отмахнулся, сказав, что лучше они поспят на вокзале. И какой-никакой праздник последнего вечера организовали прямо в аудитории учебного корпуса. Столы и парты сдвинуты к стенам, освобождая место для танцующих. Оказалось, в аудитории даже прохладно — широкие окна открыты настежь, через них в комнату проникает, кажется, уже въевшийся в кожу солёный запах северного моря. Все уже давно привыкли к нему и перестали замечать, но сейчас, в последнюю ночь на острове, он чувствуется особенно остро, смешавшись с пряной смолой сосны и ещё чем-то терпким, едва уловимым. За окнами — непроглядный мрак — не видно ни КПП, ни леса, ни моря, ни даже огней Кулёмы. Зато огни учебного корпуса наверняка видно даже с континента: на потолке висит на веревке — на настоящей веревке, даже не на леске — дискошар ещё с советских времён, отражая оставшимися непобитыми стеклышками свет двух цветных прожекторов, расставленных в противоположных углах — явно не советских, но не далеко ушедших по временной прямой — скорее всего пережиток начала нулевых. Пробираясь через толпу полупьяных однокурсников, Тома потихоньку добралась до стола. Соки, морс, сваренный с утра Валентиной Петровной, сушки, пышки — ни намёка на алкоголь, естественно. У стола стоит Енисейский и заваривает чай. — Мне кажется, я с утра только от запаха вашего похмелья в воздухе опьянею, — он, как обычно, не юлит и выдаёт ровно то, что у него на уме. Всё равно последний день, а в следующем году зоологии беспозвоночных у них уже не будет, так что остатками субординации он пренебрегает по максимуму. Странно, что не использует мат вместо запятых, чем известен всей кафедре. «А вы присоединяйтесь», — думает Тома. Но не говорит вслух — последний день последним днём, но лицо держать всё же надо. — Ну я не пью, так что… — она не придумала что, потому что Енисейский вдруг настолько выразительно переводит взгляд на дверь, что становится даже смешно от такой проницательности. Дробаш неловко показывается в проёме, озираясь по сторонам, и подходит ко второму столу с остатками пира, находящемуся в противоположной стороне. — Колу хочешь? — вопрос отчего-то кажется Тома внезапно неуместным. Она оглядывает стол, у которого они сейчас стоят — колы там определённо нет. — Здесь нет, — Тома непонимающе переводит взгляд на Енисейского, пока он протягивает ей стакан. — Я знаю, где есть, — он деловито берёт её под локоть и ведёт вглубь танцующих. В центре зала становится по-глупому весело среди счастливых знакомых лиц. Такая лёгкость, даже скорее беспечность случалась с ней нечасто. Последний раз такое было в вагоне «сапсана», когда она везла вещи в Питер, и в сердце теплело такое жгучее предвкушение чего-то совсем нового. Енисейский уже давно отпустил её, и Тома доверчиво идёт за ним до другого конца аудитории. Прямо до второго стола с едой, около которого ошивается Дробышевский. Владимир Львович поднимает со стола двухлитровую бутылку колы и берёт у Томы стакан: — Я же говорил, вот она, — совершенно непринуждённым тоном говорит он то ли Томе, то ли Дробышевскому. И хитро, даже как-то неожиданно хищно улыбается. «Он что, так топорно и напролом пытается нас свести?» — думает Тома, но даже не собирается его останавливать. Ей безумно хочется посмотреть, как далеко он зайдёт. Потому что Енисейский очень похож на человека, готового решить любые проблемы, кроме своих. — Что у вас здесь происходит? — Дробышевский кивает в сторону дрыгающихся под какой-то кальянный рэп первокурсников. Если изначально они ставили классику студенческих тусовок в виде песен из тиктока, Моргенштерна и тому подобного, то сейчас укатились в полнейший артхаус второсортного нишевого музла, где весь текст заглушается гремящими басами. И слава богу. Следующие шаги — внезапная лирика в виде Нойза, Порнофильмов, Дайте танк, Арии и медляки под очень специфичные малоизвестные песни. Что наступит раньше — одному богу ведомо. — Танцы, — пожимает плечами Владимир Львович. — Студенты помылись и давай обжиматься. — Владимир Львович, зачем вы всё так опошляете? — спрашивает Тома, косясь на его кружку. Может, там просто не чай, это бы многое объяснило. — С другой стороны, когда ещё студентам обжиматься, как не после мытья. — Вов, а сам-то чё не танцуешь? Или помыться не успел? Крошка моя, я по тебе скучаю… Зал взревел силой тридцати нетрезвых голосов. Енисейский, кажется, на секунду опешивает. Он явно не привык к тому, что кто-то его так открыто стебёт. — Крупье никогда не участвует в игре, в которой раздаёт карты. — Уже надрался, что ли? — Саша смеётся от ироничности собственного вопроса, сам-то он уже вовсю сверкает полупьяными глазами, хоть и на ногах стоит твёрдо. Енисейский окидывает его очень красноречивым взглядом. — Там, кажется, Валерии Викторовне помощь нужна, — Тома пытается придать голосу максимально будничный тон и делает вид, что действительно высматривает кого-то в толпе. Енисейского передёргивает настолько очевидно, что он пытается разом собраться и огромным усилием воли выпрямляет спину, бегая глазами по помещению. Саша ржёт ещё громче. — Что же ты руку кусаешь, которая тебя гладит? — спрашивает Владимир Львович, возвращаясь взглядом к столу. — Это ты мне? — переспрашивает Дробышевский. — Это вам обоим, — он явно не ожидал, что его подловят настолько в открытую. Мимо них пробегает Николаша с полным стаканом, и Дробаш тут же ловит за локоть и спрашивает, смеясь: — Что у вас там? — Э-э-э… морс, — дебильная, но хотя бы забавная отмазка. Пойло даже не красное. Дробышевскому приходится прикусить щёку изнутри, чтобы не засмеяться ещё сильнее. — Прощу, если поделитесь, — Николаша, не раздумывая, суёт ему в руку стакан. — Николаш, а у вас ещё осталось? — бросает Тома уже ему в спину. Он опасливо оглядывается на Дробаша, затем на Енисейского, но всё же осторожно кивает. — Принеси и мне тогда. Пожалуйста. Он разворачивается и на негнущихся ногах плетётся обратно, в сторону выхода к жилому корпусу, прихватив с собой со стола пачку сока — видимо, бодяжить водку уже нечем. — Ты же не пьёшь, — хмыкает Енисейский. — А Александр Дмитриевич не курит, — отмахивается она, и Саша на это смеётся настолько открыто, запрокидывая голову и хватаясь за стол, что о количестве выпитого можно только догадываться. Наконец, Руки Вверх замолкают, и на минуту воцаряется тишина — видимо, песни теперь включают вручную, и «диджей» просто ищет что-то конкретное. — Ну слава богу, — выдыхают Тома с Енисейским. Поклонниками Жукова они не были, а алкоголя в крови пока что ни капли. — А мне нравится, — Сашин голос прозвучал как-то даже по-детски обиженно. Но как только включается новая песня, он тут же расплывается в улыбке. — Это же из Гарри Поттера! — теперь он ещё больше походит на большого ребёнка. — Интересно, кто додумался. — Да начнутся голодные игры, — хмыкает Тома. Центр зала освобождается, но танцевать выходят всего три пары. Юра танцует с Сашей; Вейгнер, немного перебрав, приглашает Мирушину, и та почему-то соглашается — может быть, тоже выпила; и Ян танцует с кем-то, с кем Тома так и не потрудилась познакомиться. — Стоп, из Гарри Поттера? Я вообще её не помню. — Это где Гарри с Гермионой в последней части танцевали, — поясняет Енисейский. — Когда ещё Рон от них съеба… — Дробаш картинно закашливается, Тома с Владимиром Львовичем решают просто сделать вид, что ничего не услышали, — ушёл. — Она же бесконечная. Сколько она длится, минут семь? — Тома пытается немного сгладить неловкость. — Это чтобы все успели набраться смелости, — хитро тянет Владимир Львович и выглядит не в меру довольным своим сводничеством. Тома вглядывается в толпу и видит Медвецкого, медленно пробирающегося в сторону Риты. От песни прошло уже минуты две, и Тома наконец отпивает колу, к которой не притронулась ни разу с момента, когда налила её. — Ну? — нетерпеливо бросает Енисейский. — Ты мне? — непонимающе переспрашивает Дробышевский. — Тебе-тебе. Ты время видел? — Да время детское. Ещё полчасика, и будем разгонять по комнатам. Тома продолжает следить взглядом за Медвецким. Рита стоит в компании других девчонок, словно не желает облегчать ему задачу. — Сколько времени? — спрашивает Енисейский почти по слогам. — Двенадцать ноль одна, — отвечает Саша, бросив взгляд на часы. Подходит к Рите. Что-то говорит. Она берёт его за руку и ведёт к танцующим. Ну слава богу. В аудитории темно, но их улыбающиеся лица видно с другого конца комнаты. Успел. — Уже двадцать четвёртое, — произносит Енисейский так, будто объясняет умножение детсадовцу. Саша поднимает на него такой непонимающий взгляд, будто он впервые попавший к ветеринару кот. — И? — И ты официально больше не их преподаватель. — И? — Ты тупой? — не выдерживает Владимир Львович, но под щенячьим взглядом, в духе «Что я сделал не так?», слегка тушуется и принимает у вовремя подбежавшего Николаши стакан. Тот предусмотрительно принёс и ему тоже. И тут Дробышевский округляет глаза и закашливается от смеха. — Вов, — начинает он, отсмеявшись, — ты опоздал буквально на день. Тот замирает с совершенно непередаваемым выражением лица. — Ну пиздец, — красноречиво выдаёт он, с громким стуком ставя стакан на место. Снова оглядывается по сторонам. И делает это очень вовремя, потому что именно в эту секунду в проёме показывается Валерия Викторовна. В той самой синей шёлковой пижаме. — Покурим? — предлагает Тома. — Нет, я… я не буду, — мотает головой Енисейский, не сводя взгляда с коллеги, но очевидно, ему неловко так бросать разговор и уходить, так что Тома уверена, что делает всё правильно. — А я схожу, — кивает Дробышевский, и как только они выходят из аудитории, Тома оборачивается, чтобы увидеть, как Енисейский залпом допивает стакан, встряхивает головой и наконец отрывается от стола. Они, не сговариваясь, плетутся молча до веранды, еле переставляя ноги. День был ужасно длинный. А если конкретнее, длился он почти двое суток, потому что прошлой ночью Тома не спала, а уснуть днём у неё уже не вышло. И думать о чём-либо вообще отчаянно не хотелось. На веранде сейчас ещё тише, чем обычно, только звуки очередного малоизвестного медляка доносятся из учебки. Солнце давно провалилось за горизонт и утонуло в море. И в этой тишине и темноте наконец-то становится по-настоящему легко. Небо такое ясное и совсем близкое, будто вот-вот коснётся земли. Пар из кружек с чаем вторит Млечному пути. И Тома понимает, что видит всё это в последний раз. Она побывает на МБС ещё раз, она будет видеть Дробышевского, но их вместе — веранду и Сашу, греющего руки о кружку и кутающегося в плед — уже нет. Тома достаёт из кармана пачку сигарет и уже протягивает Дробашу, как тот вдруг мотает головой. — Я… наверное, бросаю, — произносит он извиняющимся тоном и отпивает чай. — С чего это ты вдруг решил? — Да так, — он только загадочно пожимает плечами. Тома смотрит на сигарету в руке. Курить, на удивление, совсем не хочется. На веранде вообще не тянет курить. Это скорее для антуража, как пить чай, строить теории, просто разговаривать и смотреть на море, на солнце и звёзды. На Дробаша. Так что сигарету она убирает обратно. На удивлённо поднятые брови объясняет: — Одной неинтересно. Дробышевский молчит ещё пару минут, кутается плотнее в плед и падает головой ей на колени — уже такое привычное и родное действие. — Просто как-то на Новый год загадал, что брошу, когда буду счастлив, — произносит он, нашаривая Томину руку и прикладывая к своей щеке. — Я счастлив. Тома не успевает подумать, что понятия не имеет, что такое счастье, но раз он так в этом уверен, то пусть так и будет. Потому что замечает в окне столовой странное движение. Саша, кажется, тоже это видит, поэтому поднимается на ноги, подходит к окну и легонько толкает — оно открыто, поэтому створка тут же легко поддаётся. — Я не хотела вас напугать, — начинает Анна вместо приветствия. — Просто кое-что искала и не нашла. Так что я ухожу. Дробышевский тут же хлопает себя по лбу и, бросив короткое «подождите две минуты», забегает в жилой корпус. — Мне очень жаль, — Тома понятия не имеет, что говорить в такой ситуации, поэтому просто говорит то, что думает. — Я же говорила, Кулёма есть смерть, — отзывается Анна с коротким вздохом, крепче сжимая набалдашник трости. — Вы… могли бы уехать с нами, наверное. Миша, вон, уезжает. — Не сомневаюсь. Дверь столовой открывается буквально через минуту, которую они проводят в ужасно неловкой и пронзительной тишине. Дробышевский в два шага преодолевает расстояние до Анны и переминается с ноги на ногу. — Просто чтобы вы знали, — начинает он, стараясь не опускать взгляд, — мне правда очень жаль, и я подумал, что вы захотите оставить это себе. Анна выжидающе вскидывает брови и вцепляется в набалдашник второй рукой. В столовой не включены лампы, так что доверять можно только тусклому свету луны и отражающихся в море звёзд, но Тома готова поклясться, что в глазе Анны всего на секунду блеснули слёзы, когда в её руках оказывается длинный нож. Тот самый, с резной ручкой.