возвращение домой

То, что Минхо в этом мире, оказывается, одинок, он осознаёт в двадцать. К тому моменту он месяц не появляется в танцевальном зале, ссылаясь на учёбу — и методично выедает себе мозги каждый раз, когда думает об этой нелепой отговорке. В конце концов, все его друзья давно в курсе, что он склонен к периодам самоуничижения и абсолютной апатии. Минхо, по крайней мере, так думает — они же знакомы не первый год. И он также уверен, что друзья простят ему очередную игру его собственной психики, из-за которой Минхо не может попросить помощи и внимания напрямую. Просто так сложилось, что больной голове нужно подтверждение значимости извне, а обращение чужого внимания на свои проблемы и неуверенности воспринимается как выпрашивание подачек. Минхо не умеет доверять людям, которые говорят о нём хорошие вещи. Тем более не умеет доверять тем, кого просит эти хорошие вещи говорить. Он знает, что хорош недостаточно: всегда будет кто-то опытнее, харизматичнее, техничнее. Кто-то, у кого не замыливается глаз от тысяч просмотренных хореографий. Кто-то, кто не повторяется в связках и выступает без помарок. Кто-то, кто выигрывает на длинных постановках, не умещающихся в один трек, из-за чего приходится прибегать к помощи ребят с музыкального. Минхо все свои треки сводит сам, упорно не желая отдавать хоть часть своей работы кому-то другому. И дело, конечно, вовсе не в том, что глубоко внутри он пытается найти что-то, в чём окажется хорош: спустя годы, проведённые в зале, он начинает — в который раз — сомневаться в том, что способен выбраться за его пределы на большую сцену. Жизнь учит тому, что люди эгоисты; каждый борется за своё место сам всеми правдами и неправдами. Хорошо и беззаботно только детям, за спинами которых всегда спрятана поддерживающая родительская рука. Возможно, Минхо так и не вырос. Остался затюканным ребёнком, который не понимает, куда делось тепло ладони со спины. Возможно, он эгоист, а жизнь безжалостно ударяет его в самую больную точку — по самолюбию. Возможно, он устал карабкаться и теперь завистливо наблюдает за тем, как все вокруг него становятся сильнее с каждой пройденной ступенью, в то время как он сам держится на последнем издыхании. Хотя, может, дело в том, что он упрямо подтягивается на руках там, где остальные спокойно идут пешком? Когда становится совсем плохо, а собственная изолированность поедает внутренности, Минхо принимается скроллить чаты. Хочется выговориться. Или поплакаться. Или и то, и другое, а ещё обязательно, хотя бы чуточку, услышать слова поддержки. Чат группы завален сообщениями: ни одного тэга, ни одного упоминания. Минхо на пробу вбивает своё имя в поиск — приложение высвечивает только те сообщения, что он посылал в последний раз. Зачем он это делает, Минхо не знает. Возможно, в нём и правда живёт противное нечто, что молодёжь по-модному называет чсв, а на деле обычный, жалкий эгоцентризм. В чат он, в итоге, даже не заходит. И в следующие несколько чатов тоже. Кого-то не хочется беспокоить лишний раз своим очередным нытьём, а с кем-то нет достаточно близких отношений. Невысказанное скребётся внутри лёгких, ползёт вверх по глотке. Минхо залетает в чат на три с половиной человека, которые «ну вот точно» его поймут и подарят немного уверенности в своих силах. Пишет неловкое «хочу бросить танцы», которое даже произносить странно, но которое неожиданно давно висит камнем на шее и перекрывает дыхание. В том чате его никто не отговаривает. Минхо внезапно осознаёт, что писать ему больше некому.