Мальвина и Буратино

      Если вы скажете, что он влюблён, Гоголь ловко парирует своим излюбленным «пиздишь» и улыбнётся настолько сильно, насколько растянутся губы. Потом Гоголь подумает, и в следующий раз скажет вам с максимально серьезным лицом, но сощуренными глазами, что, да, он втюрился. Втюрился, как маленькая девочка из детского сада, что смотрела на него, пока он спал или притворялся. Потому что Гоголь, может, и не гений, но как минимум смышленый. И знает, что, чтобы соврать, нужно сказать прямо.       Потому что Гоголь влюблён. Ладно, это слово слишком масштабное. «Испытывает интерес» подходит лучше. Гоголь испытывает интерес к этому непонятному хмурому комку чего-то человеческой формы.       Гоголь соврёт, если скажет, что Сигма не хорош собой, потому что Сигма, черт возьми, хорош. У него ноги длинные и тонкие, все в каких-то царапинах и следах в напоминание о трёх годах. У Гоголя ноги лучше — они мягче, шире и все почти чистые, только в порезах от бритвы, потому что Николай все не научится ей пользоваться нормально. У Сигмы нет волос на теле нигде, кроме бровей и головы. И это не простая догадка, это факт, в котором Гоголь уверен. Он проверял. Пока тот спал. Боже, он совсем как та девочка из детсада. У самого Гоголя волосы есть и были, но это не значит, что они ему нравятся. Поэтому он сначала все сбривает к чертям, а потом залечивает раны. У Сигмы хорошенькое личико, глаза крупные, щеки мягкие, узкий подбородок и все такое красивое, так сочетается, похоже на какую-то японскую фигурку японской девочки из того же японского мультика. А вот у Гоголя лицо крупнее, шире, глаза сощуренные и щеки надуваются лишь при улыбке. Он если и похож на куклу, то на ту странную у бабушки на чердаке. У неё один глаз закатился и волосы кудрявые, пыльные и торчат. А ещё у неё зелёный костюмчик и вонючий пластик. И швы все резкие, что аж поцарапаться. И ещё у неё были румяными щеки, но теперь они все в грязи. И Николай уверен, что ничего не поменялось, потому что бабушка как умерла с дюжину лет назад, так и лежит под осинкой, и в дом все никто и не заходит.       Если бы кто-то сказал, что Гоголю хотелось попробовать Сигму на вкус, то Гоголь бы, не улыбаясь, согласился. Гоголь подсматривал за Сигмой в душе. У него шампунь в фиолетовой банке, гель для душа белый и пахнет какими-то ягодами, а зубная паста со вкусом мяты. Ничего экстраординарного. Сигма же обычный. Простой, как и все.       Но, нет, нихрена он не обычный, потому что обычно Гоголь такого не чувствует. У Николая есть Фёдор, но Фёдор он такой… Достоевский. Гоголь не понимает, как он может хотеть его так, как хочет Сигму. Он жаждет убиться от него подальше, это факт. Но он не жаждет сломать ему руку или ногу, потому что «эмоции».       С Достоевским у него все хорошо. В рамках гоголевского «хорошо».       С Сигмой у него все плохо. Завтра можно будет подловить менеджера этой невероятной небесной махины и укусить за руку. Тот взвизгнет и въебет Гоголю. А Николай рассмеется и будет корчить лицо. Ух, план мести готов. Сигма вызывает в Гоголе желание сломать ему нос. Поплатится за это одним укусом, не переломится.       Пусть поблагодарит вообще.       Решись. Сделай. Давай.       Гоголь выпрыгивает из-за угла и хватает эту тонкую ручонку. Угадал. Это был Сигма. Час расплаты. Сигма вскрикивает и бьет по чужому предплечью.       — Какого?! Пусти!       Гоголь нарочито смеётся и тянет за собой, пока ему по руке бьет как волной по камням планшет для бумаг.       — Отпусти меня, Гоголь!        Николай впихивает Сигму спиной в коридорное гигантское окно. После чего поправляет челку владельца этих большущих окон.       — Зачем тебе такие большие окна?        Сигма кривит брови и растягивает губы уголками вниз. Потом вновь становится серьезным.       — Клоун, — шипит он и вылезает из-под руки Гоголя.        Николай пожимает плечами, после чего следит за уходящим обьектом интереса. Что-то внутри снова вскипает и потому Гоголь крепче сжимает зубы, подгоняет широкими шагами жертву, — совсем не материал для Дискавери, — и оборачивает за плечо на себя. Смотрит в глаза.        И резко оказывается со спины Сигмы и бьет по голени ступней. Не сломал уж точно, но прямым ударом по мышце… больно.        Сигма вскрикивает и рефлекторно залепляет Гоголю локтем куда-то по ключице или чуть ближе к груди, поди разбери.        — Ты больной? — И за секунду выносит приговор, — Ты больной.        Если бы у Гоголя спросили, почему ему так хочется ударить Сигму, он бы с очень умным видом пояснил, что за агрессию и умиление у людей отвечает один отдел мозга. Где вычитал? Откуда помнит? А бог его знает! Это звучит как весомое оправдание, значит сойдет за него.        Но никто не спрашивал. Даже к лучшему, что никто не знает о мыслях Гоголя. Сигма такой милый, такой забавный, так много эмоций вызывает, что Николаю хочется его завлечь в руки, прижать к себе, вдавив по самые не балуйся. И размозжить его миленькую черепушку о ближайший стол или бетонный угол. Потому что Сигма! Сигма! У него так много всего в грудной клетке касательно Сигмы, что он становится ещё более сумасшедшим.        Хорошо, что никто не знает намерений. Они бы рассказали Сигме, и тот бы избегал Николая ещё больше.        Гоголь не умеет привлекать к себе внимание нормальными способами, и это было ясно ещё давным-давно. Кто не умеет сидеть на стуле нормально? Коля! Кто не может промолчать в абсолютной тишине? Колька! Кто смеётся гадко и словно на одной лишь гласной «ы»? Коленька! А кто дерётся за школой за своего нелюдимого друга? Ни-ко-лай!        В детстве ему нравилась песня из фильма про Буратино. Он очень долго ее распевал, заменив на «Ни-ко-ла-ша!». А ещё ему нравилось, когда Буратино подвесили вверх ногами, чтобы распилить и достать монеты. Ему было не больше семи, когда он посмотрел этот фильм, и он так надеялся, что Буратино покоцают! Или утопят! Или ударят! Ох, маленький Гоголь любил насилие. Очень любил. Чем больше страдает милый главный герой, тем шоу красочней.        Все словно было предначертано. Сигма был бы милым, забавным недотепой — главным героем. А Гоголь — лисой Алисой. И сейчас ему тоже очень хочется попилить Сигму, потому что так и интересней, и Гоголь не взорвется от этого непонятного переполняющего чувства.        Хотя, где Сигма и «забавный». Пусть лучше Гоголь будет Буратино, а Сигма станет Мальвиной. Ему хотелось, чтобы Мальвина тоже страдала. Она имела вид беззащитной девочки, но умела бороться за себя. И постоянно была в бегах. Умная, сообразительная, великолепная, красивая и с цветными волосами. Прямо вылитый Сигма. Придется покалечить Мальвину, чтобы отважный Буратино ее спас. Хотя, в конце она все равно будет с этим подавленным Пьеро. Ладно, Достоевский подходит на роль этого… драматичного мальчика.        Решено, Гоголь создаст свой собственный свободный мир и заберёт туда Сигму с Достоевским. С Фёдором можно поделиться, все равно в конце концов ещё много времени. И если Гоголь все же решит уйти в свое милое свободное царство, то он уже не станет зависеть от Мальвины и Пьеро. Значит, можно их и не брать с собой. Прекрасно!        Мальвина, красивая Мальвина. Эх, милая, добрая, но жесткая Мальвина.        Когда Гоголь был маленьким, ему нравилась Мальвина. Ему очень нравилась Мальвина.        У него есть типаж.        Однажды он вырезал из бумаги фигурку Мальвины и играл, будто ловит ее с высоты. О нет! Несравненная Мальвина падает с железной горки во дворе! Кто же ей поможет?        И тут на площадке объявлялся герой в плаще и с помощью магии перехватывал бумажку с нарисованной девочкой у самой земли. О том, что «магия» — это дар, он знал смутно. Но таковы районы его родного города: дар, не дар, учись драться, потому что ты уже кому-то не нравишься. Особенно, если ты такой шабутной и влюблён в Мальвину.        Однажды Гоголь спасёт Сигму от падения с горки со своей способностью. Потому что он «испытывает интерес».        А.        Бог с ним.        Потому что он влюблён.        И ещё за него подерётся. И с ним подерётся.        Все налаживается, когда Гоголь вынужден сидеть напротив Сигмы и у него получается не задыхаться. У них какой-то до глупого формальный ужин. Но его устроил Гончаров, да и с таким блаженным видом, будто они все его куколки в пряничном домике.       Иван вертелся у Достоевского. Фёдор, босс, хозяин.        Чего болтает… унижение какое-то.        Гончаров станет Артемоном. Только тот принадлежал Мальвине, а этот пусть Пьеро.        Сигма сидит напротив и все смотрит себе между ног, с таким сосредоточенным лицом, и переодически опускает руку. Гоголь бы хотел чего подумать и пошутить, но отчётливо слышен шелест страниц. Да и Сигма не оценит шутку. Он слишком серьезный. Он просто устало и хмуро взглянет. Поэтому Николай просто с улыбкой пялится на него.        — Что тебе нужно?        — Ты смотрел Буратино?        Сигма думает.        — Нет. Не помню. Мне не до этого.        — Когда я был маленьким, у бабушки была кассета с записью книги про Буратино.        Сигма отвлеченно хмыкает и кладёт щеку на ладонь и в открытую читает свои записи.        — А ещё у нас часто фильм крутили.        Гоголь все ещё смотрит не отрываясь.        — А потом, девяностые же были, мне подарили диск с фильмом. Я у бабушки на видике его смотрел постоянно. Помню, со школы приходил и пересматривал. Пока уроки делал. Точнее, не делал. А потом бабушка отобрала у меня диск. И я стал по памяти просматривать его на пустом телеке. Я все по минутам помнил.       Сигма вздыхает и с минуту вглядывается в Гоголя. В чем подвох?        — Зачем ты мне это рассказываешь?        — А просто.        Сигма пожимает плечами и кладёт тетрадь на стол. Гончарову уже все равно, Достоевскому и подавно. Гоголь что ему сделает?       Они сидят так ещё с час, пока Николай бросает взгляды то на Достоевского, то на Сигму.        Ладно, бить Сигму как-то больше не хочется.        Федя что-то обсуждает и улыбается. И без него? Без своего лучшего друга?        Бесцеремонно встав, Гоголь переходит за другой стол.        У Николая своя система ценностей и свой собственный взгляд на мир. Спрашивай, не спрашивай, он сам себе их создал, ну, может, с помощью со стороны, и сам по ним следовал. И ему не нравится, какой оборот это все принимает.        Его собственное понятие свободы. Такая простая истина, что описать словами сложнее, чем белый цвет слепому.        Поколеблются ли стены его воздушного замка свободы, если он обличит в слова свой интерес к Сигме? С Достоевским просто — по-гоголевски просто. Фёдор — один из оплотов его темницы. Избавишь себя от него и освободишься.        Сигма кто?        Сигма станет еще одной цепью, если Гоголь признаётся самому себе. Или Сигму можно не считать? Тогда это будет лицемерным по отношению к Достоевскому.        Сложно.        Было проще, когда в его голове была метафора на Буратино.        Гоголь признаётся самому себе лишь в одном. Когда он обхватывает ногами одеяло в попытках улечься и думает о Сигме, его это несомненно заводит.        Сигма. С красивыми глазками. И хмурый. И такой реальный. Если его укусить, он вскрикнет. Схватишь — начнёт отбиваться. И это в нем прекрасное.        Среди всех членов смерти небожителей, Сигма — его третий любимый член. Первый Фёдор, а второй, конечно же, он сам.        Сигма настоящий в эмоциях, он живет, будто ему есть что терять, хотя, по сути, он ни черта не имеет. Если его схватить в закоулке, он тебя ударит и не остановится, пока не убежит. Сравнить бы с тем грязным комком чего-то, походящего на человека, что появилось однажды в их культурной компании господ-террористов, не узнать.        Гоголь сжимает бедра сильнее и тянет одеяло к себе, натягивая и давя себе между ног.        С Мальвиной он так не поступал.        Но и он не Буратино, знаешь ли.        Гоголь тянется рукой к штанам. Он все равно не сможет уснуть, пока не поправит простынь. А ему лень вставать. Он развлечет себя приятным.        Кромка пижамных шорт сползает вниз, и Гоголь с прикрытыми глазами притягивает колени к груди, чтобы снять штаны окончательно.        Его любимый момент — имитация. Ты будто не один, не ты себя гладишь. А кто-то другой. Желательно, этот хмурый Сигма.        Когда-то он такими ночами думал о Достоевском, но потом передумал. Фёдор — это другое.       Он никогда не думал о Мальвине. Она ему нравилась, но в детстве он таким не занимался, а когда вырос, чувствовал себя неловко. Он бы выпил с ней чаю. Но секс? Ему бы не понравилось.        Он думал о Сигме чаще положенного. О его пальцах с четкими костяшками и долго сходивших синяках от наручников.        Красота.        Представить только, руки в наручниках и вокруг его члена.        Гоголь затягивает футболку выше, к своей шее, проводит по собственным бокам и щекочет, немного сгибает ногу в колене. Николай облизывает подушечки двух пальцев и, запрокинув голову, касается ими своей шеи, шумно выдыхает и сжимает губы. Снова облизывает пальцы и уже полосами касаний спускается по груди к бёдрам.        Это не дрочка. Это имитация любви.       В душе Гоголь актёр, и он подключает всего себя в эту игру. С тем, какие чувства в нем вызывает Сигма, Николай явно не даст себя целовать так мимолетно, пока не наестся чужим телом до конца. Поэтому отныне на кровати лежит не Гоголь, а фантазийный Сигма. И это Сигма надламывает брови, когда Гоголь касается влажными губами внутренней стороны его бёдер. Гоголь выпускает очередной вдох и проводит ладонями по коже, совсем близко к члену, но будто бы на милю дальше.        Гоголь не помнит, какой длины миля. Надеется, что это много.        Вот так он бы приласкал Сигму под собой. Он бы коснулся его там, и тут, и везде. И потом бы облизнул чужой член.        Гоголь резво засунул в рот себе пальцы, пока другой рукой подтянул себя за колено. Однажды он попробует прижать себя к стене. Рядом с дверью. Чтобы кто угодно мог услышать.        Пальцы оборачиваются вокруг члена и оставляют влажные следы при движении. Николай знает, как доставить себе удовольствие, что нужно сделать, чтобы привести себя к краю. А знает ли Сигма? Что нужно Сигме, чтобы закончить? Есть ли у него фетиши? Вот у Гоголя скоро разовьётся один на парней на каблуках. На одного конкретного. Палец кружит по головке, и Гоголь сжимает мышцы таза, прогибается и будто выламывается весь. Тихо, тихо, тихо. Не шуметь. Гоголя пробивает румянцем. Он снова слюнявит большой палец и проводит им по головке, и так запрокидывает голову, подбираясь вверх по кровати, что поди ударится. Ускоряя движения, уже откинув картинки Сигмы, и кого бы то ни было, Николай ведёт себя вперёд.        И вдруг останавливается.        Нет, все. Одеться, поправить кровать и спать. Это ловушка. Это входит в привычку. Уже несколько месяцев Гоголь с одной и той же мыслью периодически лезет в штаны. Разве такая приверженность к постоянству не противоречит его понятию о свободе?        В любом случае, он передумал. Он больше не хочет. Он сейчас ляжет спать, а утром займётся делами. Он надевает штаны и обтирает следы слюны на члене их тканью. Гоголь кое-как натягивает простынь, перекидывает подушки на другой угол и падает в них лицом.        Он свободный человек. Свободный от привычек и постоянства. Он — эталон. Он в небе, летит и держится на потоках воздуха, варьирует по собственному желанию. Постоянство — социальный конструкт, в небе ни социума, ни его.        Интересно, а сможет ли он… того… сам себя… если воспользуется шинелью? Хм.        Вопрос для другого дня! Спать!        А Сигму… сможет?        — Спать! — Выкрикивает Гоголь вслух.        Они встречаются где-то в казино. Гоголь складывает карточный домик, а Сигма разбирается с правилами покера. Николай сегодня в роли учителя.        — Гоголь, ещё раз, как считаются очки?        Николай вздыхает.        — Какие очки?        — В покере.        — Какие очки в покере?        — Кто победил?        — Покер это не Уно, — и лицо Сигмы становится ещё более отчаявшимся, чем до этого. Что такое уно… в это тоже играют в казино? Какой кошмар.        — Гоголь.        — Зови меня Николай, так веселее!        Сигма вздыхает.        — Сигма. Сигма! — Гоголь оказывается прямо напротив и смотрит с ухмылкой, — Спроси, почему Николай.        — Это полная форма имени, да?        — Да, — даже звуки смеются, как над какой-то затравкой перед анекдотом.        — Ну вот поэтому. Фамилия не всем нравится, имя полное. Все.        — Не так.        — А как?        — В детстве все звали меня Колей. А бабушка называла Коленькой и Колюсей. Я не знаю откуда она это взяла. Но звучит отвратительно, — его аж передергивает на месте, — и невыносимо. А когда дразнили пацаны на районе, они кликали Колькой. Поэтому я не люблю краткую форму имени. Формы. Они все глупые или детские. А я вырос и могу называться по-полному.       Сигма кивает и возвращается к правилам на столе. Гоголю кажется, что в чужом лице отражается страдание всех времён и народов.        — Николай, можешь…        — Тебе же некомфортно звать меня Николай, да?        Сигма выгибает бровь. Что за клоунада?        — Чего ты добиваешься?        — Ты можешь не звать меня Николаем, если тебе не нравится.        Слишком много всего. Господи, Сигма уже не выдерживает. Он опускает голову на ладони. Ради всего святого!        Бедный ученик раздвигает пальцы и смотрит на Гоголя одним уставшим глазом.        — Это намёк на то, чтобы я звал тебя… Колей?        — Как хочешь!        Мученик тяжело вздыхает.        — Как считаются очки в покере?        — В покере нет очков.        Сигма взвывает и начинает плакать.