Страшная месть

Долго ли, коротко ли, а сыскали добры молодцы бабку-колдунью. Сорока опричная на хвосте принесла, что живет она в чаще лесной, справа болото, слева болото, а кто прямиком пойдет, тот дороги обратно не найдет. Собрались, однако, поехали. Вроде, и выехали засветло, а темно в лесу, огоньки колдовские то тут, то там по болотам светятся, манят за собой во тьму непроглядную, в трясину смертельную. Кони ржут испуганно, озираются, силу нечистую чуют. — Сгинем в этой чаще, как пить дать, и костей не найдут, — запричитал Дёмка, — сразу говорил я, не закончится добром все это. Федька взглянул на него свирепо. Добавил с ядом в голосе: — Воротиться желаешь? Полюбовником Афонина решил заделаться? — Федор Лексеич… — осекся Демьян. — Вот и помалкивай. Чем дальше они продвигались вперед, тем сильнее сгущался лес, превращаясь в настоящую чащу. Дневного света становилось все меньше, зато отчетливее были слышны шорохи и крики птиц. Стало понятно, что дальше верхом уже не проехать, пришлось спешиться. С трудом они привязали коней, которые испуганно ржали и норовили встать на дыбы. Внезапно вороной скакун Басманова дернулся изо всех своих могучих сил, порвал узду и умчался прочь. Федька от досады плюнул и выругался. Басманов и его стремянной двинулись сквозь бурелом, то и дело перелезая через лежавшие стволы деревьев. Местность становилась все более болотистой и приходилось идти по узкой тропинке, осторожно ступая, чтобы не увязнуть в трясине. Вдруг они услышали хруст ветки и шорох травы за спиной, одновременно быстро обернулись, опасаясь медведя или иного зверя, но сзади никого не было. Многозначительно переглянувшись, они направились дальше, но тут хруст повторился. Демка вздрогнул, потерял равновесие и оступился, сразу провалившись в зябкую топь почти по пояс. Он испуганно вскрикнул и замесил ногами, пытаясь выбраться. — Не мельтеши, — почему-то почти шепотом начал Басманов, — а то быстрее затянет! Руку мне дай, давай же, потихоньку-полегоньку. Да не дергай, оторвешь! Федор, за левую руку которого схватился Демьян, правой нашарил тонкое деревце, лежавшее неподалеку, и подтянул его ближе, чтобы стремянной мог за него схватиться. Подскользнувшись в земляной жиже, Басманов чуть сам не упал в вязкую топь. Больших сил стоило ему удержаться на поверхности. — Федя, — срывающимся голосом прошептал Демка, — отпусти. Не то оба утопнем. Басманов, уже красный от натуги, только метнул на него быстрый сердитый взгляд исподлобья, и продолжил тянуть. Постепенно Демьян выбрался из трясины и, тяжело дыша, упал на твердую землю. — Спасибо тебе, хозяин… По гроб жизни я тебе теперь обязан, спас ты меня от смерти неминучей. — Кто ж меня причесывать будет, ежели ты утопнешь? — Переведя дух, с деланным спокойствием ответил Басманов. — Вставай чтоль и пойдем! Осторожнее теперь! *** Наконец они добрались до лесной поляны, заросшей мхом. На ней росло несколько хилых березок и кривых осин. Вот и избушка лесная, вокруг частокол, а на нем черепа натыканы. Вроде волчьи, не человечьи, а боязно. Вышла тут на крыльцо старуха, страшнее смертного греха, вся в рванине, космы седые висят: — Зачем, добры молодцы, пожаловали? Рану заговорить, или до смерти недруга довести решилися? — Слышь, карга старая, — начал было Федька нахально, — опричники мы, государевы люди. Дело к тебе есть! Сделаешь — не тронем, а нет, так под суд царский пойдешь, а потом и на костер. Старуха только засмеялась да клюкой об пол ударила: — Знаю я дела ваши! Книгу мою выкрали, да обряд, не знаючи-не умеючи, сотворили. Не жаль вам души своей, в вечных муках гореть будете за дерзость. Вознесся ты, Федька, больно! Все гордыня твоя неслыханная! Привык все чужими руками делать — вот тебе и расплата. Холопа твоего только жалко, и так ему достается от тебя. Хоша и особенная я, а баба, люблю мужиков бессловесных, с них веревки хорошо вить. Федька только рот разинул от удивления. Откуда старухе все про него ведомо? Демка тоже стоял ни жив ни мертв и не сводил глаз с удивительной ведьмы. — Сними приворот, бабушка, золотом одарю! — уже более ласково проговорил Басманов и приготовился снять с себя два самых дорогих перстня и отдать колдунье. — Ох как запел… да меня не проведешь речами медовыми. Какая я тебе бабушка!? — возмутилась та. Глядь — а и вправду, вроде как и не бабка совсем, лицо молодое да красивое, кудри черные по плечам рассыпались. — Не твои это яхонты да жемчуга, в земле гниют пальцы, для которых они ковались. Глянь-ка, похолодела вся наша Федора! Успокойся, не пришло еще твое время, может, и вовсе не придет. Ты мне свое злато отдай, а не чужое, — с этими словами она просунула руку с длинными когтями Федьке за воротник и вытащила золотое ожерелье с увесистой буквицей ферть, которое Федька никогда не снимал и обычно носил под одеждой. Рука у ведьмы была ледяная. — Это отдашь, — прошептала она, склонившись к его уху и не выпуская подвески из рук, — а то не видать вам моей помощи. Отдавать украшение Федьке совсем не хотелось. Слишком уж много оно для него значило. Но деваться было некуда, и он со вздохом кивнул. Старуха дернула за цепочку, разорвав её, и запрятала дорогую вещицу себе за пазуху. — И книгу мою верните. Тогда сниму заклятие с Никитки вашего. Басманов торопливо вынул из-за пазухи обернутую в дорогую ткань книгу и положил ее на пень перед избушкой. — То-то. Ступайте, да дорогу в мой дом забудьте, вы сила мирская, опричная, я тоже опричная, опричь сего мира телесного живу, то тут, то там. Ты, Федька, смотри, нос больно не задирай, тогда и грязь в лицо кидать не будут. А что холопа в болоте моем не бросил — молодец, коль оставил бы его — и сам бы там же сгинул. Видать, не совсем еще власть да сокровища царские душу твою развратили. А ежели кому расскажешь-покажешь, где нынче дом мой стоит — в кота превращу, будешь всю жизнь мышей ловить! — страшно захохотала старуха. От этого смеха у опричников мороз пошел по коже. — Ступайте же скорее. Сумерки спускаются, не выйдете из лесу до ночи — вовек вам дороги назад не сыскать. А коня своего, Федор, на поляне найдешь за ельником. Себя не помнили Басманов с верным стремянным, да не помнили как из той чащи выбрались. Только и выдохнули, как к воротам родного дома прискакали. Уставился вдруг Демьян на Федьку и глаз с него не сводит. Пальцем дрожащим показывает. Что такое? Опустил Басманов глаза, а ожерелье его драгоценное, именное, царем после ранения тяжкого подаренное в тот раз, когда чуть не умер Федька, на шее висит, да прямо поверх кафтана. Чудеса! *** Однако, скоро сказка сказывается, а долго дело делается, и правда спал морок любовный с Афонина. Только обидны ему стали насмешки товарищей, помнивших, как ухлестывал он за холопом Федориным, не стерпел он поруганий, да уехал из Слободы. Знамо дело, самому поносимым быть — не то, что других поносить. Скоро забылось все, вроде и не было. Недели через две отправились Басманов с холопом в церкву. Издалека рыжую косу Матрены Федор заприметил, уж теперь, верно, не даст она ему покоя. Только стоит Матрена, молится и виду не подает. Федору обидно стало немного. Как служба к концу подошла, мимо прошла, даже не поклонилась, будто и нет его вовсе. Вышли из церкви, Демьян скакуна подвел к боярину своему. И тут глазки у Матрены загорелись, густой румянец щеки залил. Только не на господина она смотрит, а на холопа. Переглянулись Басманов с Демьяном. Никакого больше колдовства!