сага о конунге-мореплавателе и гордой кисэн

      Юнцы спихивают промашки в сечи на туман ― в начале Скерпла стелился по просторам Уппсалы, как седая Одинова борода.       Билл давно не юнец, и зоркость глаз отточена. Оружие ж может не токмо звенеть, а всё одно сечёт.       Жалиться пообвык. И возраст не тот, и характер крепче медовухи. Говорят, от оборотничества. Отдаёшь человечью душу звериной сущности, а взамен ― ни грамма серебра.       Задаром, выходит?       Поглядел на щит ― Александров меч оставил следы.       ― На тебя не похоже, Вильгельм, ― заметил брат.       У самого-то, запыхавшегося, киртл смочил пот. Свой Билл отлепил от сырой груди ― как в ручей окунулся. Под торквесом вздулась вена. Крепко сковал, как цепь ― медвежью глотку.       Надобно. Коль сымет, разбредутся невесть какие говоры. Пошто, мол, зверя наружу пускаешь?       Оба вложили клинки в ножны ― лязгнуло в тишине вокруг холма, погрозило лесным пичугам ― окропили, взмыв, дымное небо. Александр предложил перерыв, поделившись ручейной водой из фляги. Остывали, будто после настоящей сечи, ― Биллу на это требовались иной раз целые дни.       И сейчас бы их занять у братца ― проваляться на холме сутками, как зверь в берлоге.       ― Помнится, и мальчуганом ты ударов старался не промигивать. А случалось ― ярился, что медвежонок, ― натянуто улыбнулся Александр.       С некоторых пор такую улыбку Билл встречал чаще.       В детство воротиться не думал даже во снах ― тяжеловато приходилось на исходе эпохи, точно ветер стремился обогнать. Да за временем не угнаться ажно быстроногому Слейпниру.       Александр и Густаф, возмужавшие куда раньше, это переносили легче. Не обгоняли время, не цепляли на него кандалы ― шли рядом, будто под присмотром строгого родителя.       Одно чадо у него больно непокорное ― от которого в семье одни проблемы, как поселению от язычников проклятых.       Билл смочил водой рот от щеки к щеке, прежде чем сглотнуть. Сердце унималось, как под рукой знахарки. Чувствовал, у Александра по-прежнему колотилось.       ― Иль содеялось чего? ― допытывался он.       ― Опосля сечи под Лундом никак не пообмогнусь.       ― Теперешней?       ― Давешней. Что опосля Йоля громыхнула. Нонче их токмо успевай проглатывать.       ― А стоят ли того, Вильгельм?       ― Коли судьба клинок точит, не перечь.       ― Попробуй поточить другой. А там и от битв отвадит, ― пожал плечами Александр.       Вот кто юнец ― с раскрасневшимися, как ягоды рябины к исходу зимы, щеками. Не от глупости брякнутой ― яриться, глядишь, начинал от разговора. У Александра с недавних пор есть причина злиться ― делили с Биллом одну на двоих, будто волки тушу, и ну как рвать её туды-сюды.       По опыту знал, ни одному не достанется ни куска.       Билл не ответил. Не надоть опускаться до мальчуганских перебранок. Как ни поддевай его Александр, аки петлю булавкой, ― смирничал. Сказывалась, чуял, бессонница ― затревожила сердце, забередила душу. Проклятье-наговор-заворот ― перебирал варианты, будто руны в ладони, и каждый раз отметал новый.       Незнакомую хворь лучше прикрывать подольше ― руками, тряпьём и словами. Разговоры быстро наводнят поселение, как дикое набежавшее племя, от которого спасу нет.       Отдуваться конунгу что там, что здеся.       ― Не пристало конунгу в таком виде расхаживать. Накинутся, что вороньё на падаль, ― заметил Александр. ― А время нынче неспокойное, Вильгельм.       ― Стращания врагам доверь.       ― Упреждение, ― поправил он и поднялся, оставив флягу. ― Вдаль глядят широко распахнутыми глазами. Твои ж запахиваются на ходу.       Александр убрёл ― под ногами хрустела мятая трава. Билл, повертев в руках флягу, глотнул ещё воды.       Не пристало воину жалиться собрату ― учил ещё отец да военное ремесло. Сказанёшь чего ― туда и прицелятся при следующем броске.       А Билл нонче местами прохудился, как жжёный гобелен.       Не подсоби воинская магия и назубок выученное, как Одиновы имена, ремесло ― уж давно бы подогнулись колени. Слабость навещала нежданно, будто хворь от окрепшего проклятья вёльвы. Билл и таких болезных видал ― знал, что не преувеличивал.       С конца зимы привыкал к новым соседям ― утомлению да сонливости. Как ни пробовал изгнать самостоятельно, брыкались и созвали на помощь бессонье.       Руби, ну? Нет же, выжидало чего-то.       Удобного момента, вестимо, чтоб накинуться из засады ночью.       Снов Билл давно не видал ― хороших таких, ребяческих, Нотт на колеснице привезённых. Приходили другие ― короткие, острые, что лезвие кузнеца.       И шрамов добавилось ― ежели разум, как плоть, можно покромсать.       Вскакивал ― ноги путались в звериной шкуре, простыня ― липла к животу. Ноги беспокойные всё рвались унести куда-то прочь. Биллу мерещилось ― в ночной стылый лес, где зверью впору делить с ним берлоги.       Ежели не сомкнёт глаз к исходу лета, озвереет совсем.       Не сам себе пророчил ― явившаяся во сне фюльгья. Однажды предрекла медведя забить голыми руками, теперича ― остерегаться, как бы самому охотникам не попасться.       В беглые сны приходило и другое существо ― не разглядеть, как на дне озера Меларен под самой гладью. Говорят, вглядишься ― продашь свою душу Сьёро.       Биллу своя поколь дорога, пусть и не из серебра да бронзы.       На бритых висках по-летнему ласковый ветер студил пот. Пичуги давно унялись ― токмо где-то покрикивала сойка. Примет о ней Билл не слыхивал, и ни одна знахарка об этом не упреждала.       Не счесть, сколь на своём веку их перевидал, ― то семена белены вручали зимами, то изгоняли хворь опосля обращений. Строгие, будто конунги на тинге, ― попробуй токмо ослушаться.       Да сейчас бессонье прогнать не могли. А советами лакать луковые настои и сыскать невесту Билл уж порядочно накормился, как медведь перед зимовкой.       У существа во снах глаза большие, да не женские вовсе.       А человечьи ли вообще?       Туман сонливо сворачивался в лесу, будто кот под ласковыми руками хозяина-ветра. Линяли от него верхушки елей и сосен ― в Билловом детстве их было совсем не видать.       Взрослым зришь боле. Половину Билл предпочёл бы запамятовать ― о, ежели б токмо травницы владели такими отварами.       Это ль не выход? Наглотаться белены заместо медовухи ― и затеряться в глуши, куда ни один зверь не сунется.       Будут пугать им детвору ― у зверя наточены когти да топорщатся зубы.       Прихватив флягу, Билл поднялся ― оглядел ещё разок с холма и лес, и родную Уппсалу. Из нескольких домишек вился дым, на пастбище по соседству выгнали скот ― горестно мычала тёлка. Суеты здесь не бывало ― неясно, как бессонью вздумалось гостить у Билла.       Это верно, что слабеешь с его присутствием. Глядь в отраженье на воде, пред тем как умыться, ― круги под глазами, будто сурьма разлилась, и бледность ― любая девица, отданная в невесты, позавидует.       С холма он спустился токмо к полудню, когда Александру вздумалось его отыскать, как в раннем детстве ― не за Мурастеном ли дёрнул прятаться от мальчуганов?       Привычку эту Билл давно бросил ― с тех пор как длань впервые обхватила рукоять Гуннара.       В поселении ютилось голов пятьсот, ежели не считать скот. Воинов большинство ― с ними впору бы один стол делить. Почти у каждого по жене да дитятю ― носились, как волчата, от холма к холму. Билла стереглись ― одним воронам Одина известно, чего ихние матери о нём разболтали.       Знамо дело, слухи разбредаются быстро, как утренний туман. И прогнать их тоже нелегко ― дождись, поколь сами улягутся.       Сказывали, и воды хлебанул из следа медвежьего, и крови его испил, и шкуру с самого здорового голоручьем содрал ― ту, что накидывал на спину и голову в сечи. Чудно токмо, что взрослым впору во все сказы враз уверовать.       А в вере нонче, вестимо, всяк нуждается ― неясно токмо во что.       Отец всех в семье учил одному ― как резать скот на блот да бормотать просьбы амулетам перед сечью, как любовнице.       Александр и Густаф изменили быстро ― поперву с неохотой, будто принудили к греху приворотом, а потом втянулись. Скот под их руками доверчив, побрякушки под киртлами обновились ― кресты на замену серебряному Мьёлльниру.       Молитвы им уже не бормотали ― грешно, дескать, иначе надо.       Билла взялись было переучивать ― бросили это дело. Воюй себе, покамест воюется, и подаяния приноси божкам, которых и в помине будто нет.       Тоже ― покамест подносится.       В Уппсале было неспокойно ― Александр тот ещё смутьян. Девицам в ноченьки обещается не ожерелье Фрейи достать ― хоть весь север придётся обойти! ― а крестик покрасивше на милу шейку.       С мужиками дела серьёзнее. Кто-то, Билл слыхал, сам подался на восток ― будто б там повозводили деревянных церквей, где не разделывали звериных туш. Как подались, так и отдались ― чужой вере, чужому богу. О них Билл боле и не слыхивал ― чего ж за вера такая, ежели не пускает на родину?       С Александром разговоры вести бесполезно ― последний закончился гарканьем, будто Хугин и Мунин делили Одиновы плечи.       Билл цеплялся за хозяйское покрепче, Александр ― готов был упорхнуть.

* * *

      К вечеру Уппсалу навестила гроза ― выстукивал за дубовой дверью гром, как скромный путник. В Билловом доме было шумно ― мужские голоса впитывали стены, и резьба на них ― медведи, лошади да нагие воины ― свидетельница. Чаша под потолком давненько уж накалилась от огня ― выпрямиться в полный рост боязно.       Пахло снедью ― трэллы в честь недавнего триумфа государя запекли битого кабана. Лили медовуху и эль ― на таких сборищах чарку лишь пригуби да цеди помаленьку. Празднуют окончание битвы, а случается, что недалече до новой.       Поднимая взор, Билл встречался со взглядом Эйи, сидевшей за другим столом средь жён и дочерей воинов. Сестрица щурилась, что встрёпанная волчица, ― не к добру.       Сидеть бок о бок с Александром кое-кто и отказывался ― токмо борода по груди туда-сюда от мотаний головой гуляла. Уговаривать не стали ― Хрейр мягким нравом не славился. Сказывали, ручищей рубанул на спор по шее одному смельчаку ― глядеть на обмякшее тело было боязно.       Александр не славился жёстким. Спорить не брался ― с Густафом переглянулись, как девицы-сплетницы.       ― А визгуют-то как свиньи, ― заметил кто-то с дальнего края дубового стола. Билл хмурился ― вояку перебило зычное чавканье рядом. Они с Александром и Густафом еды не касались.       Думали, отравлена небось. Билл ― растерял аппетит.       ― Эт ещё чиво, ― возразили ему. ― Торгаши с Бирки болтают, проклятые змеи жжигают храмы и мочутся на золу.       ― Вестимо, вестимо. И по родному праху в Вэлсгэрде топчутся как следует.       За столом притихли ― с хлюпаньем кто-то втиснул палец в жирную кабанью ляху, раздирая на волокна. Александр, сидящий напротив, уставился пред собой. Будто бы на Билла, будто бы мимо. Не заткнёшь, мол, ― хотя б заради семейных посиделок?       Пущай болтают ― у Билла самого язык ох как скребло, будто нализался снега вместо воды.       Александр, глотнув из чарки, со стуком вернул её на поверхность стола. И обиды, дескать, туда же пролетели ― лишь бы младшенький был доволен, наигравшийся во власть.       Ещё бы ― кому ж охота взваливать на себя такую ношу, когда в стране раскол, будто проток делил фьорд.       И остановить его ни одной плотине не под силу.       Эйя, милая Эйя ещё поведала ― тянешь убитую тушу, конунг, и по пути иль сам почиешь, иль сбросишь и рукой махнёшь.       Плечи у Билла давненько уж ломило ― а рука не подымалась. Уж не оттого ль бессонье гостило у него, что скорую смерть предрекало?       Разговоров никто не затевал ― увлеклись трапезой. Трэллы поднесли ещё жареного мяса и тушёного на углях картофеля ― запах зарывался в нос, да втроём они будто отфыркивались.       ― Чего не лопаешь, Александр? ― спросил Хрейр, делящий с Биллом скамью.       ― Пост. Слыхал такое?       ― Не слыхивал. Так и скажи ― дурака валяю.       ― Оставь, Хрейр. Жуй, не то отымут, ― отрезал Билл.       Перечить не вздумали ― кто-то токмо причмокнул сальным ртом.       Болтовня разбавилась ― про торги, плавания от Уппсалы до Серкланда и обратно да мечи ― где ковать, где покупать. Свой Биллу грел бедро со времён, когда Стеллан отыскал пристанище в Вальгалле, ― завещал младшему сыну самое большое сокровище.       Делились семейными новостями ― как нарекли младенцев и лошадей. Разницы особой не проводили ― что конь пособник в битве, что человек ― боевая единица, нече жалеть. Тут-то разговор крутанулся в загрязнённое, как трупными ядами, русло ― затронули сечь под Лундом, в которой полегло голов будь здоров.       Биллова могла бы следом ― удивились бы, что медвежья.       ― Бьют такие походы крепко, как точёный клинок, ― пригладил бороду Греттир. ― Не веди нас государь Вильгельм ― валькирии бы обсчитались. А хорошему воину всяк хороший голова в радость.       ― Поведу вас и в Рагнарёк, ― молвил Билл, взглядом обведя каждого. Слепили рыжеватые от огня лица ― будто калёные угли. ― Клянусь землёй, на которой стою, и сердцем, что ради неё бьётся.       Хрейр загорланил в самое ухо, как лось в гоне, остальные подтянулись ― и выпили следом. Славные ужины бывали тогда, когда о причинах стычек не поминали ни словом.       Билл уж запамятовал, когда за трапезой болтали о прочих воинских тревогах ― рваных подошвах башмаков да гноящихся ранах. У самого порядочная вызрела на сердце ― на самом скрытом месте. Вот и подсобить ни знахарки, ни травницы не могли.       ― Разве ж требовалось на них бросаться, как волки? ― вопросил Александр ― достаточно громко, чтоб уловили с обоих краёв стола.       Надобно было ни капли медовухи не глотать ― разнимать бравых воинов не впору хмельному конунгу. По себе знал ― от злобы твердеет, что лёд на воде, каждый мускул.       И язык острится ― гордым клинкам Ульфберхта соперник.       ― Они не нашей веры, Александр, ― ответствовал ему Билл.       ― Они другой веры. Новой. Как я и Густаф.       ― Видал, видал. Персты ложете с плеча на плечо.       ― Стало быть, и с нами поступишь так же?       Александр скрестил руки на груди, выпрямившись. Дескать, напором не возьмёшь.       Думал, просто в кулаке власть стиснешь? Да сыплется, бывает, как песчаные струи.       ― Вы вольны верить во что хотите.       ― Потому что мы братья, не так ли, Вильгельм? А вопроси, сколько здесь таких, как мы. Сколько тех, кто гнева твоего страшится, как Дикой охоты.       Билл осмотрел воинов за столом ― кое-кто припрятал взгляды. У всех жирно блестели руки опосля трапезы. На блюде оголил кости съеденный кабан. Пёрло настоявшейся медовухой ― крепче токмо Александрова злоба.       И вера, вестимо, ― во что-то, о чём Билл ни одним, ни другим ухом слышать не хотел.       Ни человечьим, ни медвежьим.       Клинок на бедре тяжелел, будто напился крови. Скоро, скоро в ход авось и пустит ― ежели речи Александра заострятся, как лезвия на кузнецовых камнях.       Вроде как не звери, чтобы драть друг другу шкуры, стоит выцепить чужой след на меченой территории. Биллу эти повадки бывали ближе человечьих.       ― Ступайте, коль уйти потреба, ― отвечал он.       ― Может, это тебе стоит уйти, Вильгельм? Ежели захиревший меч не точится, он не достоин ножен.       ― Попереть меня вздумал? Токмо чрез хольмганг. Покумекай, не гневишь ли богов.       ― Бога, ― поправил Александр. ― У меня он один.       Смотрели друг на друга долго ― успела бы охотничья стрела дичь поразить. Александр жалил отравленными, в самое сердце целился.       — Оттого, видать, и сечи наши тебе не милы? — вопросил Билл, покачивая пустой чаркой в руке. — Али струхнул, дескать, иноверцы пырнут?       Александр вздыбился — токмо ложки грохнули. Следом и Билл — в темени запекло. Как приложился о железные чаши над столом, налитые огнём, будто молоком материнские груди.       — Трусостью не попрекай, Вильгельм, — молвил он. — Коль сам храбрец, что ж веры другой страшишься? Да так, что головы сечёшь.       — Дом сторожу. А ты, Александр, — чей сторож?       Чудилось, зверь заревел. И без белены, вестимо, пробудится.       Остальные помалкивали ― не то статус Биллов попрать побаивались, не то поддали недостаточно. Рядом посопел в бороду Хрейр, слева плеснули в чарку из кувшина.       Густаф, пододвинув к себе ближний, налил Александру полную чарку медовухи.       ― Не яри зверя, ― молвил, будто отговаривал ребятню наказывать. ― Сказывают, у Вильгельма спина медвежьей шерстью обросла.       Александр, не ответив, рухнул на скамью и взялся за чарку. Остальные ухватились за повод для расспросов-сплетен-шёпотов ― Билл, сев, улавливал каждое словцо.       У медведей, говорят, слух острее зрения ― шептались тише.       Эко народ сказки сказывать горазд ― проглотят ведь не жевамши, как сальца кусок с боков вепря.       Билл не переучивал ― текло по жилам чего-то звериное, в самом разуме до поры до времени дремало ― чтоб опосля взвиться, как разбуженный на исходе зимы медведь.       Александр интерес к разговору растерял, потягивая медовуху. Губы сминал, будто распробовал по капельке, глаза потускневшие в полумраке щурил ― обмусоливал в бритой голове невесть что. Неясно ещё, что с человеком благородным творит чужая ― их теперь? ― вера. Вон и братские узы надорвались, как прохудившийся плащ.       И на них, стало быть, время способно позариться. Щадило ж разве чего?       Опосля ужина, оставив захмелевших воинов делиться легендами о Мьёлльнире, Билл вышел из дома. Гроза, заскучав в Уппсале, ушла далече за лес ― пряла из туч нити молнии за верхушками елей. Свежий воздух маленько отрезвил ― разогнал по влажноватому телу мурашки.       В поселении было тихо ― токмо переговаривались в своём закутке трэллы и похрипывали в конюшне лошади, чуя грозу. Разбредались по домам женщины ― унимать малышню, как разыгравшихся козлят.       ― И давно ль твою красу бессонница ест?       Билл обернулся ― Эйя вышла из дома следом за ним. Наблюдательная, что птица. Глазища зоркие, оперение неброское ― запросто скроется, ежели понадобится. Для вёльвы Эйя тихая, для сестры конунга ― небогато ряженая в сероватое платье.       Эйю красила толстая коса да блеск в глазах, какой дарят глади озёр солнечные деньки.       ― Давненько. На Иггдрасиле Один меньше пробыл, ― отвечал Билл.       Она приблизилась ― шелохнулась под подолом платья мёрзлая трава. Взглянула пристально ― токмо попробуй, дескать, забрехать.       С Эйей Билл этим не баловался ― опасно.       Знал, как её кликали мужики в поселении, знал ― как бабы. Забавное дело ― одни боялись, другие завидовали так, что впору бы желчью сочиться.       О женском бесстрашии Билл уж порядочно наслышан. Не будь Эйя смелой, как великанши, ― не отдавалась бы сейду.       ― Маешься ты, вижу. Места тебе не отыскать, ни в один сон не погрузиться с головой, ― негромко молвила она. Коснулась груди ― по самому центру белёсая ладошка легла. ― Здесь у тебя жар. Чувствую, всей рукой чувствую. Чего ж ты раньше ко мне не пришёл?       ― Не до того.       ― Что ты, что ты, братец. О сердце поперву надо думать, не то окаменеет.       ― То-то носить его тяжко.       Эйя убрала ладонь ― легче не стало. Всмотрелась пристальнее, не щурясь, как Александр давеча. Ни на кого из них не похожая ― будто неккам сестрица, с ундиновым разрезом глаз и тонкой кожей.       Таких девчонок с детства берегут старшие братья ― да Эйе защита ни дня не требовалась. Не хрупкая лань, мол, сама кого хошь рожками пырну.       Отросли у неё ещё в девичестве ― надобно свой колдовской уголок отстаивать. Перепадало и старшим братьям. А Билла берегла, будто он у неё под вечным присмотром.       Придёшь поглядеть ритуал? Запросто ― лишь кликни.       Билл с отрочества не таскался с мальчишками ― милее Эйя, болтающая с лесом.       Научить? Запоминай.       Оттого наверно и с фюльгьёй смог примириться ― и медвежья сущность имела в разуме свою берлогу.       ― Обожди, Вильгельм, до заутры ― поведаю тебе обо всех твоих горестях. Терпеливый ты, как медведь, ― это мне известно.       Эйя обошла его. От волос пряно пахло сушёными травами.       ― Эйя, ― позвал её Билл, обернувшись. Она остановилась, прислушавшись, что сова в ночи. ― Ежели узришь свою фюльгью ― помрёшь?       Эйя молчала ― будто раздумывала, поведать ли ему, как мальчишке, чем закончится история одного конунга. Побродил-пововевал-поплавал ― не счесть, сколь перед глазами оружие врага сверкало, сколь сердце колотилось под медвежьей шкурой, сколь водяным духам передавал с драккара приветы.       А тут ― почить от бессонья.       Судьба властительница лукавая ― в Вальгалле, дескать, отоспишься.       ― Не пророчь себе погибель. Упредила тебя фюльгья, а о чём ― одному Саннгеталю ведомо. Виденье тебе было?       ― Сон.       ― Видал ещё что?       ― Так и не уразумел. Зверь али человек.       ― Обожди до заутры, ― повторила Эйя. ― Коль не сомкнёшь ночью глаз, из дома ни шага.       ― Сгину?       ― Как знать.       Эйя ушла ― долго Билл следил, как покачиваются плетёные волосы вдоль спины. Тяжесть на сердце осталась ― однако ж кусок от неё, будто от талого ледника на прощании зимы, откололся.       И хоть ночью Билл глаз не сомкнул ― беспокойным ногам не поддался. Поджидала будто снаружи судьба, приведённая фюльгьёй.       Поджидали и во снах ― да Билл в них не провалился.