* * *
Из дома носу не казал до самых сумерек. Сновали туда-сюда трэллы, захаживал Густаф ― не то справиться о самочувствии опосля вчерашних зуботычин, не то сообщить об Александровом ― не кается ничуть и мириться не придёт. Билл стерпел ― ничего, любая царапина заживает, как на медвежьей шкуре. А к тому ж проймёшь её с трудом, клинок аль копьё застрянут. Биллу вестимо, сам порой дивился. Густаф ушёл, понурость ничем не выказав. Билл чуял ― слишком уж хорошо знал старшого. Молвить речи он не умелец, зато истину прятать ― ещё какой. Да все они за душой хранили тревоги, каких никому не доверить, будто вечно окружённые врагами. Время вроде как такое ― ухо востро держи, будто приветив скогсро, а вроде не поменялось толком ничего ― и трава к лету зеленеет, и ветер прогуливается в небе, толкая божьи колесницы. Время не менялось, люди ― очень даже. Казалось всё, и братья плечом к плечу стоять будут ― ни один враг на родину не прорвётся, и сам вечно властвовать на своей земле ― одним токмо духам и богам уступать дорогу. Проходили безоблачные деньки ― сгущался мрак. В таком судну легко на дно пойти, и скеппсро отрекутся ― со стихией спорить не станут. За спиной войско, казалось, на деле ― один топтался на поле битвы, как мальчишка, впервые взявший в руки меч. Сдюжу, сдюжу, уверял ― себя и других, ― да куда там. Боролся не с людьми, с лютыми волками будто. Билл обошёл дом, как в последний раз, ― над ложем пригладил пальцами гобелен, где сгрызлась пара волков, да поклонился медвежьей шкуре. Голова таращилась пустыми глазницами, скалился беззубый рот, как стариковский, ― клыки Билл припрятал под киртлом. Коль врезались в грудь, беда за порогом. Сегодня кололи едва ли не до костей. Странное дело ― снятая шкура не так страшна, как накинутая на голую спину. Тогда, слыхал от других, и глаза пылать начинают ― что у медведя, что у хозяина. Верить, не верить ― одному токмо Сигдиру ведомо. Билл предпочитал первое ― всё ж ближе к сердцу, чем совсем уж от веры отказываться. Александру как-то не стоило никаких сил, словно тряпьё надвое рвал, прежде чем обработать рану. Может, и его невесть чего пронзило ― впору бы затыкать чем посильнее, как пробоину на дне драккара. Билл опустился на ложе ― мягко шелохнулись шкуры, будто живые звери. Надобно было поболтать с Александром ― ежели судьба распорядится по-своему, встретятся они токмо на сожжении Билловой туши. А и не вестимо ведь, придёт ли Александр, будучи дитятей новой своей веры. То-то нос морщил на ритуалах ― дескать, неправильно, не по-божески всё. Прощаться с ним, однако, Билл не пошёл. Набросив фалдон и крепче сжав рукоять Гуннара, направился из дома прочь. Из оконца видал ― сумерки шныряли по округе, вышивая алое полотно на небе ― остывшее солнце, как краюху хлеба, в него заворачивали. В сырой конюшне Билл снарядил верного Хельги ― поглядели друг на друга, правда, долго, словно последняя Биллова поездка. Конь помахивал густым хвостом, отгоняя будто дурные мысли, как мух. ― Ежели суров с тобой когда был, зла не держи, Хельги, ― молвил Билл, поглаживая чёрную его шкуру у холки. ― Друга преданнее у меня ещё не бывало. Сам Свадильфари тебя породил, воистину. Конь всхрапнул ― сдюжим, дескать. Али битва совсем уж проигрышная предстоит? Знал бы ― всё ему выложил. Выведя Хельги под уздцы, Билл направился к восточным вратам ― тропа здесь почти нехоженая. Вестимо теперича, почему Эйя туда пригласила, ― лишь бы никому в глаза не кидаться. С той стороны поселения дорога бросалась в лес ― сколько ни гнали оттуда волчьи оравы, а всё бесстыже жрали скот. Медвежьего рёва, правда, страшились. Фенрир своему поганому племени взвыл, что и клыки у Одинова воина отрастают такие, что сырое мясо можно в клочья рвать. Хельги тяжело ступал рядом, постукивая копытами по камням. Провожали будто вдвоём день ― верхушки елей уж давно спрятали солнце, будто невесту за частоколом богатого поместья. Куда путь держишь конунг? ― всё-таки кликнули из дальнего дома. Тропа зовёт ногам не перечу ― вырвалось, прежде чем вспомнил сестринский завет. Не лгал ведь ― уж гнев богов призывать токмо не хватало. Ноги ступали вперёд, будто знающие, куда путь держать, аль заговорённые. Неслись и к существу в обрывочных снах ― всё никак догнать не могли. То ли оно ― ни чудовищем лесным, ни красавицей заморской Билл поколь не нарекал ― само мчалось прочь, то дурило, как юнца. И кровь горячила и сердце, и чресла ― сам собой, случалось, солоп воздымался. Об этом, конечно, Эйе знать не надобно. Она поджидала у восточных врат ― рядом топталась буланая кобыла, вскинув голову в приветствии Хельги. Капюшон Эйя по-прежнему не сбрасывала ― из глубины в полумраке видать токмо остриё девичьего подбородка. ― Благой ныне вечер, Вильгельм, ― молвила Эйя, когда Билл остановился подле, цокнув Хельги. ― Только в очах твоих тоску наблюдаю, будто перед странствием в Ётунхейм. Аль готов судьбу свою принять? ― Пущай боги коноводят. Не мил свет белый, коль покоя не знает сердце. ― Мудрые речи всяк благородного мужа красят. Седлай коня ― путь наш лежит в лесную чащобу. На лошадь Эйя вскочила бойко, не елозя животом по седлу, как дитятя. Оседлав Хельги, Билл направился вслед за буланой кобылой. Вечерний лес негостеприимный ― щерился еловыми ветками на незваных гостей. Билл глубже тянул запах носом ― остро проняло хвоей, будто в басту. Где-то кликал одинокий крапивник да хрустели ломаные ветви под копытами лошадей. Эйя вела нехоженой тропой, куда охотники и травницы никогда, видно, не забредали. Про лес чего токмо ни сказывали ― будто бы чудищ навроде ярффа тут не счесть, будто бы юродивые лишь сюда бегут, как звери от пожара. Знахарка одна и Биллу таковую судьбу предвидела однажды ― молвят уж, дескать, что кормиться сюда захаживаешь. Ежели здесь бы скрывалось спасение от Биллова недуга, не побрезговал бы. ― Где ж ты теперича ворожишь? ― спросил Билл, осмотревшись. ― Узришь погодя. ― Ничего ж нонче от храмов палёных не остаётся? ― У волков этих, Вильгельм, ломаные клыки, ― отвечала Эйя, не поворачивая головы. ― Кусают, а не болюче. Место для магии не в храмах ведь, а в сердце. ― На что ж вера такая, ежели людям токмо боль несёт? ― Стало быть, слабее нашей. ― А Александр? ― вопросил Билл. Эйя повернула к нему голову — капюшон спал на плечи: ― А что Александр? ― Слабже меня, сталость? ― Ах ты мальчишка, братец, ― заулыбалась она. ― Точно ли тебе третье десятилетие минуло, коли нос ещё вздёргиваешь перед старшими? Одолели бурелом ― тропа маленько расчистилась, и лошади пошли смелее. Вместе с ними примолк и крапивник ― тишина баюкала каждое деревцо. Билл её не гневил, молча поглядывая в спину Эйи. И она не спешила молвить, хоть и болтушкой никогда не слыла. Может быть, тревожилась ― осилят ли Биллову хворь аль драккар для сожжения заготавливать придётся. Вряд ли тамошний огонь ужалит его сильнее сердечного. Стоило место егошнее отыскать ― пепелище в самой груди, ― как почуял отчётливее. Неужто существу из сновидений под силу такое кострище развести? Авось и стоило его побаиваться ― и бежать во сне прочь, а не мчаться вослед. С поля боя, однако, Биллу удирать чуждо. ― Александр и Густаф к тебе не забредают? ― вопросил он, всё-таки спугнув тишину. ― Давненько отвадило. Уж не припомню, когда Александр совета просил, ― отвечала Эйя, задирая голову — любовалась покачивающимися маковками деревьев. ― Говорит, нечистая я да все свои занятия должна запамятовать. А потом примолк ― страшится, вестимо, что оговорю. Злющий язык у меня, Вильгельм, и посох был крепче дубов. Тебе-то не советуют стеречься? ― Им лучше, ежели сгнию. Да с тобой в подлунной чащобе ятней, чем в родимом доме. Доброе у тебя сердце, Эйя. Щадишь пропащих, ― молвил Билл, пристукнув покатые бока Хельги пятами. Конь пристроился к буланой кобыле, позволив Биллу и Эйе едва ли не соприкоснуться коленями. ― Иначе будь, меня б покинула. Улыбку она постаралась скрыть, будто сокровище, ― от неё лик тоже сиял. ― Мальчуганы ко мне только бегают, ― продолжала Эйя. ― Про тебя вопрошают, Вильгельм. Дескать, правда ли, что медвежья суть тебя в битвах одолевает. ― Чего ж ответствуешь? ― Что истинно это. Детворе лучше не расти на вымыслах, иначе чего угодно их сразит, не успеют подрасти. ― Эйя примолкла, оглядевшись в бору, и заговорила вновь: ― Знаю я, как опосля обращений душу твою рвёт на части. Значит, делишь со звериной. И иной раз она перебарывает. Билл не возражал. Вёльвам виднее все мировые секреты, хоть и не будь с ними посоха и не болтай они с висельниками. Опосля ритуалов, пред самой сечью, разум Биллу боле не принадлежал. Зверю, чудовищу ли ― неведомо. Токмо ломило на исходе брани зубы да с тела лились пот-кровь-грязь ― не разобрать, свои то ли чужие. Не знало никаких людских законов его сердце ― оно, глядишь, и к лучшему. Коль новая вера затопит целое поселение, как вода из Салы по весне, ― бросится на каждого, вооружившись медвежьими когтями. Чего ж не кидался на существо во снах ― не ведал. То ли сильнее оно, то ли Биллов зверь покориться ему готов. Голову-то он по совету Эйи уж давненько, стало быть, склонил. Эйя привела его к пригорку, внутри которого крылся тёмный зев пещеры. Деревья обступили его, будто родня, склонившаяся над младенцем в люльке. Эйя здесь под присмотром строгой матери ― самой природы. С такой не забалуешь ― оттого с коней они спешились молча. Молча же Билл огляделся ― урчал, как кот, недалече ручей, шуршала под ногами трава. Ухнула сова на ветви сосны и, мигнув следом глазами, щёлкнула клювом. Проходи да не следи ― как тут не послушаться? ― Ты тут частая гостья, не так ли? ― спросил Билл, вручив лошадиные поводья древесной ветви. ― Вот уж не знала, что совы ― сплетницы. ― Эта за тобой приглядывает. Не стоит её хулить. Эйя прошла к пещере, однако ж позволила Биллу оглядеться ― то ли с намёком, что в последний раз он ночное небо зрит, то ли ещё зачем. Запрокинул голову ― звёзды что головки игл мастерицы. Вышивали созвездия ― восьминогие кони мчались по полотну да рыскали зубастые волки. Под таким покрывалом спалось лучше всего ― Биллу ли не знать, ночующему иной раз в лесной чащобе. Говаривали, отирал медвежью спину о деревья ― так и легла под самую кожу печать Иггдрасиля от лопаток до чресл. Он направился за Эйей ― Хельги глядел вослед и прядал ушами. А лошади поперву чуют страшное ― Билл припомнил, когда склонил голову под потолком пещеры и окунулся во тьму. Здесь авось тоже захлебнётся, как в озёрных водах. ― Ступай тихонько, ― молвила Эйя ― голос донёсся шагах в трёх от Билла. ― Сейчас разведём огонь. Снаружи опасно, Вильгельм. ― Вестимо. Полошат тебя тут? ― Разве что птицы. Да недалёк тот час, когда и люд забредёт. Колдовство они чуют не хуже зверя. Билл глубже погружался во мрак, придерживаясь ладонью за ледяной спящий камень. Отдёрнул на миг, стоило пальцами скребнуть по мху, однако вернул на место. Под ногами каменистый пол твёрдый, аки в самом, говорят, Асгарде. Оборачиваться не следовало, как на любой сечи, куда отправляешься, как на последнюю. Вернёшься? Хорошо. Нет ― судьба, стало быть, и гневаться на неё не стоит. — Береги голову, — предостерегла Эйя. — И во мраке ты зришь? Ох и волчица. Билл продвигался следом ― брехня всё, во мраке видел, токмо ежели на плечи накинута медвежья шкура. Шаги стихли где-то в глубине пещеры ― Билл приостановился, возложив ладонь на рукоять Гуннара. Эйю стерёг, пусть и бодается она всяко сродни Скёгуль. ― Покамест разведи огонь, ― велела наконец она, нащупав Биллов локоть во тьме. Он опустился на колено, порывшись в подсумке, и подпалил лучинку о тёртый кремень, поскрежетав им в тишине пещеры. Снаружи перешёптывались трава-листва-лошади, доверяя друг другу самые сочные сплетни. К ним и Билл, и Эйя привыкшие ― он не вслушивался, она помалкивала. Огонь приютился, как скрутившийся калачом лисёнок, в золе, оставленной некогда Эйей. Тоже кусался ― вовремя Билл отдёрнул пальцы, убрав кремень в подсумок. Свет явил нагие стены пещеры ― токмо густой мох цвёл в сыром углу, как поросль на чреслах. В полный рост Биллу не выпрямиться ― пришлось умоститься возле ледяной стены, с трудом припрятав от огня ноги. Эйя внимательно проследила за ним, щурясь, ― не станешь ли, дескать, жалиться, конунг. Жалобы Билл давно проглотил, как полусырой кижуч зимой. Наружу вроде как не просились, оттого к Эйе первым делом-то и не притопал. Сердца торгаши из Бирки не продают, а о своём, больном, Билл отчего-то не думал. То ли дело рядиться в серебро да золото, то ли дело бронзовые амулеты да перстни выторговывать ― о внешнем думать как-то проще, чем о нутре. ― Где ж делось твоё любопытство, что у медвежат, Вильгельм? ― вопросила Эйя, присев напротив ― токмо подолом платья накрыла стылый каменистый пол. ― Терплю. ― Это качество воинское. А в миру́ его смирить уж надобно. ― Я сгину, Эйя? ― Всяк без любви сгинет. Или от неё, ― пожала плечами она, склонив голову ― в суме искала невесть что. ― На что ж тогда любить? Коли и так, и иначе пропадёшь. ― Потому что спасти ей тоже под силу. Билл поглядел на огонь ― потрескиванием золы беседовал с тем, что вспыхнул у него внутри. Эко, брат, дескать, тебя занесло ― человеческое нутро измаять до покорения судьбе. Повертел головой — узрел поверх обод рун, поблёскивающих в пламени стылой кровью. Эйя наконец вынула кожаную флягу ― показалось, Александрова, да спросить Билл не осмелился. Ежели б егошняя, тогда и отраву рискуешь глотнуть и отправляться не с валькириями тешиться, а в Хельхейм. В последние деньки Билл так попривык к мраку, что и туда пойти готов. ― Испей, ― велела Эйя, протянув ему флягу. Нежное девичье лицо целовал рыжеватый свет костра ― тень под очами не уступала. ― Заговорённое. До последней капли. Билл принял флягу из её рук и глотнул из горлышка. Горечь царапнула гортань и устремилась во чрево. Пил против воли ― горькизна казалась знакомой, будто нализался чужой крови досыта. Аль перед этим, вместо аперитива. Сглотнул слюны, чтобы обратно не хлынуло, ― пропащий теперича, по глазам Эйи видел ― пропащий. Где ж хвалёная любовь её, что и губит, и спасает. ― И не вопросил, чего наглотался, ― вздохнула Эйя, забрав у Билла флягу. ― Из твоих рук ведь. Он утёр ладонью рот, глотнув ещё слюны ― горечь охватила нутро, будто решилась поспорить с огнём. Авось и вовсе его потушит ― до тех пор, поколь не спалил всё до трухи, будто родимые языческие храмы. ― Белена это, ― молвила Эйя. ― Знакомое тебе растение. Сказывают вёльвы, берсерк проглотит, что родниковую воду, ― а простой муж и не пригубит. ― Истину толкуют. Да нахвататься запросто её можно аль привычку обрести. Как Торильд вон. Душу у меня за него бередило, а за лес всё ж шурнул. ― В народе болтают, в лесу он нынче ещё бродит, а ночами волчьей шерстью покрывается. ― Недалече и моя судьба от этого, ― отвечал Билл, вперившись в костёр. ― Нужен тот, кто убережёт. Пламя прикидывалось воинами, ушедшими в ритуальный танец. Нутро не горчило беленой ― пожигало, будто пырнули наточенным копьём. Спрятав флягу в суму, Эйя вынула кинжал — пырнуть готовилась? Не углядев, видно, ни морщинки на Билловом челе, протянула ему ладонь: — Руку. Протянул, и, почудилось, сияло лезвие. Огонь играл, в глазах мутило — неведомо. Запрокинул голову — руны будто занавесью стекали. В ладони пульсировало — Эйя, оказалось, взрезала. В кровь окунала пальцы, приговаривая: — Крови медвежьей не припасла. Очи закрывай, Вильгельм. Билл послушался, будто дитятя, — померкло. Гуляли алые пятна токмо — кровь липла на веки аль пламя тянулось к нему с пальцами Эйи. Жив, дышишь? — Зверь во тьме лучше видит, — молвила она. Иль огонь шептался? Эйя примолкла ― поначалу показалось. Заголосила опосля ритуальную песню, одну ей ведомую и Гальдрафёдру с Фрейей. Пела гулко, как гудит Сала, захваченная в плен льдом. Сразу заливистее, будто первая весенняя птица, на хвосте несущая тепло. То ли и вправду ― ри-ри-ри-ри- рискуешь? ринешься прочь? Не разобрать ― пение далёкое, птица разговорчивая. ― Ты слышишь? ― вопросил Билл, насторожившись. ― Пичуга. Эйя продолжала распевать ― судьбу-жизнь-сердце Биллово в руки Гальдрафёдру вручала, Фрейе ― подавала, как изысканное кушанье на расписном блюде. Давно уж богам в рот просился, как лакомый кусок, ― навоевался? набегался? на на, гляди вот — стены сдавливали, аки ручища тролля. Костёр жёг голос Эйи ― руны плавил на самом потолке пещеры, Билл вглядывался пламя тревожное-голодное-дикое цапнет ― не заметит, проглотит ― добавки поклянчит. В пламени звенели колокольчики ― нежнее, чем на прилавках торгашей из Бирки. Птица принесла заместо весны на хвосте? Хвоста птичьего не видел ― пламя обросло лисьими, топорщились, аки корни Иггдрасиля. Вившиеся хвосты заплясали с невиданными длинношеими пичугами под необыкновенными крышами ― будто ладони домиком сложны. Детская забава ― приходь поиграться? В огне ― не детская, не девичья, не человечья ― звериная ― приходь поиграться. Хвостами тебя окутаю, как плетьми, да в очи тебе взгляну не преданно ― подчиняюще. Билл ринулся туда, куда звала птица, ― жгло то ли пламенем, то ли костром в самой груди. А думал, там давным-давно пепелище.* * *
Лес в Уппсале ночами холодный ― гостей не принимал, как затворничающий хозяин, да гнал незваных дуновениями ветра, будто по небу промчалась колесница Мани. Билл разлепил глаза ― белёсая черта тянулась меж краденых богом звёзд. Ладони и шею мочила роса на траве, а глотку так жгло, что и с земли нализаться бы впору. Зверю ― с дай дай дай густеющим ― Билл не подчинился, приподнявшись на локтях. Поколь нет на нём медвежьей шкуры, можно и противиться. Сова, будто строгая пророчица, мигнула глазами с ветви ― с безразличным будь что будет. Утерев лицо, Билл огляделся. Хельхейм, подумалось, выглядит царственнее. А никто не привечал, окромя лошадиного фырканья недалече и аромата хвойных иголок. Вернулся? Попробовал поозираться ― заломило шею. Вестимо, существо, рождённое огнём, здорово его крутануло. Аль наездилось, как ведьма? Сильнее Билла крутило токмо опосля сечей. Чуял ― не ранен, да будто битый доброй ватагой воинов. ― Жив? ― откуда-то вопросил настороженный голос Эйи. ― А должен? ― Тебе решать, Вильгельм. Травинки с шорохом цеплялись за кайму её платья ― Билл прислушался, озираясь во тьме. Подол облил синеватый свет, тесьму вышивали иголочки-звёзды в руках самой талантливой мастерицы ― ночи. Эйя опустилась рядом, подогнув под себя колени, и, достав из сумы флягу, протянула Биллу. Заметив его взгляд ― теперича, мол, второй ритуал на подходе? ― заверила: ― Вода ручейная. Начерпала недалече, покамест ты был не здесь. ― А где ж? — принял флягу он. ― Не здесь, ― с нажимом молвила Эйя. Дескать, вопросами не мучай, будто угольщик усталую с жатвы матушку. Билл оросил горло водой из фляги ― ледяная, аки торосы в гортань впивались. Авось поборют огонь внутри ― чуял, разгорается заново. Кашлянул ― как бы дым наружу не пошёл. Эйя, вынув плат из сумы, молча утёрла ему лицо, как нашкодившему братцу. Авось Билл всё-таки порядочно наворотил, как пробудившийся от спячки невдалый медведь покатыми боками ― там жахнул, тут чего напортачил. Глядишь, Эйя и вовсе не уразумела, чего ж с ним, поганцем, делать, ― вот и хватало терпения на сестринскую заботу. Билл прислушался ― в ночи потерялись свисты всякой птицы. ― Видно, спугнул я птаху, ― сказал он. ― Речистая, знай себе «сви-ри-ри-ри-ри» льёт. ― Не было никакой птицы, братец. То тебе привиделось. ― Разве? Чего ж стряслось, Эйя? ― Из пещеры ноги сами тебя выволокли ― по зову сердца, думается мне. А миры нездешние лютые, сам Гальдрафёдр тебя сохранил. А я, ― вдруг молвила она, опустив взор, ― едва ли уберегла. Гнев твой, конунг, снесу стойко. Билл взглянул на неё ― на нежное девичье лицо свесились густые волосы. Может, и лучше бы, коли б пропал он в нездешье, ― Биллу чужие миры не знакомы, знавал, что затеряться в них легко. Плавал ведь на неродные холодные земли ― и воздух там стыл, и каждый вдох режет под самыми амулетами. Билл такого уже надышался ― глядишь, и в мирах, которые Эйе роднее настоящего, не заплутал бы. И всё ж таки Эйя ему проводница ― словно травница, знающая в лесу каждую тропку. Билл, вестимо, ступил на опасную ― с которой уже не сойти, куда бы ни привела. Токмо вперёд, как привык переть в своём войске. Разве что по совету Эйи меч надобно приструнить, да и голоручьем Биллу не привыкать биться. Сказывали, конунговы руки и медвежьи клыки из дёсен вырывали, как клинки из ножен. ― Будет тебе, Эйя, ― сказал Билл и, склонившись, поцеловал её в макушку. Волосы пахли сушёными травами, как в самом детстве, и палёными углями. К этому запаху Биллов нос привыкший. ― Не сдюжил без тебя бы, маялся до самого Дисатинга. Послушай-ка лучше, что увидал. Поведал ей и о лисьих хвостах ― и на Билловой спине столько же заклеймённых древесной золой святых корней, и о пении озорной птахи ― не то лесная, не то болотная, не то и вовсе горная. Все птицы мира молвили на языке странствий. Эта щебетала о любви, какой ещё не видала ни луна, прячущая любовников, ни солнце, прощавшееся с ними заутрой. Эйя слушала, вглядываясь в Билла ― под самую кожу острым взором пробиралась. Он не ёжился, привычно. ― И чудо какие птахи ― шеи что у болотных цапель. Токмо наши согбенные, как старухня. А эти птицы величавы, аки зелигены, ― сказывал он. ― Домишки махонькие узрел с диковинными крышами. Таких, Эйя, на нашей земле нема, волокутся ввысь. Древо богато цвело, будто б снегом его заморило. Где ж такое диво бывает на земле? Эйя молчала, сложив и флягу, и плат в суму. Сидела по-прежнему рядом, будто на поле боя спешила залатать раненого. Билл вроде бы не смертельно ― жив таки, ещё боролся. Чуял ― стоило и последнего вдоха. ― Встретились мне раз купцы из Бирки, Вильгельм, ― молвила Эйя, вновь кольнув его взглядом. ― Упросили благословения в странствии и поведать, будет ли благоприятным. Возрадовались, раз скоро домой воротятся с добычей, да вопросили о плате трудов моих. Попросила я их потешить меня сказами со всего света. Я, братец, далеко вижу лишь в нездешнем мире. А в настоящем и напарываюсь, бывает, сослепу. ― Чего ж они тебе поведали? ― Говаривали о чудовище за тридевять земель ― не то звере, не то человеке. ― Аки берсерки? Ульфхеднары, аки Торильд? ― допытывался Билл. Эйя продолжала пронзать его взором ― до той поры, поколь до самой души не добралась. Там у Билла непроглядь, как в погребальном склепе, ― впотьмах на чего-нибудь натолкнётся. ― У зверя этого девять хвостов, Вильгельм. — Гляди ж ты, Эйя. Прямо как в виденье. — Сердца, говорят, ему мужские любы. ― Где ж его сыскать? ― А надо ли? ― вдруг хмуро вопросила Эйя. ― Не сгину в путь-дороге, так тут. Сталость, сыщу, чего б ни стоило. Эйя коротко кивнула и поднялась ― под ней вновь шелохнулась трава. Раздумывая, она не оборачивалась ― лишь бы Билл не то ведьмино беспокойство о гибели в стылых водах не прочёл, не то сестринское. Второе ему понятнее ― здешний мир куда плотнее того, куда не ступить без белены и ритуальных песен. ― Путь твой лежит на Восток, ― молвила Эйя. ― Да никто дотуда ещё не добирался. ― Так буду первым, коли судьба дозволит. Она обернулась ― ведьмин взор смягчился, в девичьих чертах узнавал лишь сестру ― болтающую с духами да зовущую его в лес. От неё и перенял умение забираться в самую глушь ― хоть одна тропка оттуда, да всегда находилась. ― Судьба благоволит отважным. Эйя вернулась с поцелуем в потный Биллов лоб, притянув его к себе за плечи, ― и сомнений в том, что покорятся берега Востока, у него не осталось.