* * *
К судну сносили припасы в кулях ― полненько, до самого Мёрсугура хватит, ежели не заправляться на Фарерских островах. Тянулся к поднебесью шерстяной парус ― дутый, что грудь гордеца. Латаный, нахватался за гордость свою порядочно. Густаф, укрепляя штаги, заболтался с кудлатым Хрейром ― так ли, не надоть ль мотать-перематывать. Доверял ― всё ж таки, мол, окиян повидали, уж дело непростое, стряхивай с бороды советы. Александр токмо к ним не присоединялся, а уж пора б небось. Невесть какие молитвы и ритуалы проводил поди ― люд сказывал, водой колодезной трижды умывался да клал на плечи персты. Воды этой стереглись, как варгов, ― чай, тяпнет холодом. Билл опробовал, да не на палец, на язык ― студёная, а страшиться нече. Уж ежели егошнего зверя не ярила, люд простой и подавно не обидит. Токмо силушки от такой воды, глядишь, чуть. Али нахлебаться надобно, как Билл привык белену? Не испытывал. Кололо-таки нечто в самой груди, едва Александр читал по памяти свои молитвы. Присоединишься? ― вопрошал. То ли смехом, то ли всерьёз ― поди тут разбери, когда на шее тяжелеют медвежьи клыки. К земле тянули ― нет уж, к ней привязан, конунг. Как сошёл Билл с борта своего драккара, особливо они не беседовали. А теперича Александр всё косо на него посматривал ― не то взором кинжалы метал, не то смирял их, опуская веки. Медвежьи-то клыки кололись, а в спину ударов Билл не чуял. Потому дозволил Александру приблизиться со спины, заложив за неё ладони. Обернулся, услыхав, как под башмаками его приминается земля, ― в молочном свете солнца блестел серебряный амулет в виде щита. Эйя наградила, заговорённый ― до той поры, вестимо, на Александровой груди приют нашедший, поколь не покинут вод Салы. Здеся своими железяками-крестами бряцать опасно ― сама земелька да водица не принимают. ― Когда ж воротитесь? ― вопросил Билл. ― Неведомо. Авось и никогда. Александр взора не отводил ― глаза у него голубые, прям как у Билловой судьбинушки. Однако ж те плеском топлёного моря отдают, Александровы ― колотым льдом морен. Билла не резало покамест, грани ощупывал. ― То уж как боги дозволят, ― ответствовал он и добавил: ― Али бог. Коли у тебя он один. Александр кивнул ― разок всего головой дёрнул, будто секанули порядочно под ребро до самого сердца. Ежели место там Биллу ещё оставалось. Коли так, ранил его серьёзно. Артачился, как же, словно на медведя натаскивали цепь голоручьем. Не дамся ― вот и весь сказ. Думалось Александру, иначе ж будет ― и медведь покорно сложит морду меж лап. Не всё ж ему в лесу одному царствовать? ― Зачем же ты, Вильгельм, на нашу землю чужака приволок? Ласков с ним, сказывают… как с женой. Правда ль? ― понизил голос Александр. Показалось, маленько подался вперёд ― а ну как услышат? Да ежели сказы ветер над Салой разнёс из бабьих уст на лысеющих пашнях, можливо и голосить до самой Блокулы. ― Аки с невестой. ― Вон чего. Гляди ж, ― сощурился Александр, ― не будут с ним другие так же цацкаться, как ты. Эрги будут кликать, ну-у… Дело пропащее. ― Достанет кому духу ежели ― запытаю. ― Уж в этом ты умелец, знаем, ― молвил Александр. Без злобы вроде, будто на тинге зачитывал обвинения юродивому. Может, иным Билла и не почитал. ― Всё думаешь, поди, станет он с тобой девять мужей в роще по весне подвешивать? ― Он иной веры, Александр. Не моей, не твоей. Александр помолчал, глядя на кнорр близёхонько к пристани. Рука потянулась было к знакомым амулетам ― не померещилось ли Биллу? ― а замерла. Пальцы помнили, разум отсекал. ― Это чего же, ещё какая вера есть разве? ― наконец вопросил он. Глас еле насмешливый, будто узнавал, правда ль таится в бабкиных сказах под луной али враньё. Правда, правда ― Биллу и самому верилось с трудом. Хоть и сказами отца заслушивался чаще всех ― где Гунгнир добывать, а где змеево сердце сожрать, чтоб беседовать с птахами. Прямо как Джей со своей. Пусть и язык в кровь не макнул. Ежели токмо в мужскую ― ту, что сердце при вдохах раздувает, как парус. ― Есть, есть. Мир здоровущий, вестимо. Повидаешь. Они встретились взорами ― долгими, будто опосля битвы. Клинок свой Билл впервые готов был в ножны вложить ― нече гавкаться друг с другом, как Гери и Фреки у ног хозяина. Авось и уступить разок можливо. Пущай глотает святую воду да ладони ложит одна к другой, воздевая к небу, ― ежели токмо Билловы уста не принудит чужие молитвы слагать. ― Эйя говорит, смягчился ты, Вильгельм, ― молвил Александр. ― Дескать, и голос у тебя медовый, и глаза ― что божьей дланью милованы… Неужто море так мужей правит? ― Поглядишь. А как воротишься ― ответ держать об этом станешь. Александр помялся было, а обняться и благословение получить дозволил. Боле не вопрошал, сам ни о чём не ответствовал ― призадумавшись накрепко, ступил на борт кнорра. День заклубил осенним туманом ― тот, что подымается от остывающей Салы. Вёсла сонную реку почти не тревожили, расчёсывая ей спутанные волны. Река не море ― кроткая, аки невеста в мужнином доме. Билл глядел пред собой, покамест кнорр не пропал ― доносилось токмо щёлканье вёсел о гладь воды и далёкие разговоры. Почудилось, о том, как море правит мужей, ― да видно, некки раззадорились.* * *
В обогретом доме Джей ютился, как лисёнок в норке. Нос из неё казал редко ― как бы, думал небось, не столкнуться с местными. Биллу кланялись в ножки, а всё косились на его судьбинушку. Чай, дескать, проклятье на Уппсалу наведёт, привезённое вроде как из-за окияна. ― Ничьей любови мне не нужно, ― молвил он, восседая на Билловом ложе. Пальцы гуляли по вороту киртла, призывая Биллов взор то ли стараясь спасти от удушливой горловины. ― А моей? ― А без твоей, Вильгельм, пропаду, как звёзды поутру. Билл опустился на край ложа, оглядев его ― подбородок горделиво поднят, будто беседовал с сыном верховного бога. Не родного ― ихнего, забугорного, чьего имени поколь не знал. Перенял от него Джей и потребу милования, и жажду казни. Биллу доставалось первое. Селению егошнему ― второе, пусть суженым его и не озвученное. Нече, дескать, искрить взором в мою сторонку ― кабы мои хвостики в ответ не воспламенились до самого неба. ― Будешь моим месяцем? ― шепнул он, придвинувшись с шорохом шкур. ― Сколько пожелаешь. За дланями его Билл следить не успевал. Вот уж одна очаровывала поглаживанием локтя, другая ― хватанула предплечье. Душно в спальне было, что в медвежьей шкуре. Заглянул в глаза Джеевы ― звериные, почудилось на миг, узрел. Оттого, может, что всматривались в пустые глазницы его брони ― будто в глубокую бездну. Вот ты какой, Вильгельм, ― молвил вполголоса медвежьим ушам. А слышалось Биллу, покамест глядел на него в арочном проёме. Опочивальня пропиталась жжёным китовым жиром и хвоей, уползшей в стылые углы. Джею, верно, тепло в гнезде средь шкур ― жарко от Билловых касаний. Не вопрошал ― сам узрел, как он задышал, словно в душный полдень взбирался на холм, едва сошёл туман. Разве ж ушёл просто так ― в Джеевы очи впитался, как ни моргай, не сгонишь. Уложить он себя дозволил ― мягко, пальцы кутая в мехах незнакомых ему зверей. Сморщился на миг ― мой, дескать, мягче. Верилось Биллу, касался ведь. Ещё мягче ― кожа, к которой разрешал притронуться. Токмо ли к шее ― неведомо. Да тёплый аромат от неё исходил, куснуть хотелось, будто хлебную краюху. Терпел просто, поколь коснувшись губами места возле уха, где волоски начинали рост. Мягкие, аки детские совсем. Али лисий пух. Лизнёшь ― вздрогнет. Разведал Билл, и в очи Джею не глядя. А ну как в них просьбу хватит хватит покамест углядит? Молвить оттого что Джей не мог ― сглатывал токмо, словно в уста ему вливали хмель. У Билла его дополна ― лишь попроси. Думал всё, владеет им, поколь сверху склоняется, ― нет уж, сказки. Ещё одни, выдуманные, не то что Джеева быль. Её сказывал, касаясь дланями своими некогда битых Билловых рёбер да пояса. Пальцы юркие, способные спрясти волшебные нити для силков ручейных лошадей. Билл однажды словил такую, а сам вот сдавался в тот же плен. Разве что не фыркал, не отплёвывался ― куда желаешь, мол, меня веди. ― Ты мне доверься, Вильгельм, ― молвил Джей ― голос едва протиснулся чрез гортань. ― Хорошо тебе со мной будет, как ни с одной девицей. Миловал губами подбородок токмо ― к Билловым не приникал, будто страшась совсем захмелеть, едва пригубит. Не принуждать же, как зверь его ни проси, ― унимал, унимал, смыкая веки. Джеево дыхание слушал ― шшш шш ш мерещилось, словно трава кланялась ветрам. ― Ласковым ты, знаю, можешь быть, ― шепнул он ― в переносье куда-то, поцелуем коснувшись, аки колоском ― помета для солнечных лобзаний. ― И медведи ведь когтями попросту не машут. Правда же? ― Истинно. Разоблачал его Билл бережно ― как бы не задеть ни ногтем, ни подсохшей мозолью, дарованной рукоятью меча. Потянул киртл ― Джей придержал льняную рубаху, одёргивая. Куда ― взором кольнул, ― не вздумай, ну. Будто зардевшаяся невеста, очи сомкнул, повыгибался-повоображал. Вон что берёшь, дразнился, ― береги да не давай никому и глаз положить. Билл выколет, как Один собственное око. Джей поглядел пристально, чего во взоре ― не разобрать. Слушал, верно, и дыхание Биллово ― ориентировался, как хищный зверёк, ― и потрескивание огня в медных чашах. Пламя дотянуться не могло ― завидовало рукам Билла, точно ведь, ― токмо румянить бликами и светом. Рыжим, мягким, истинно в лису его преображал. Не ведал ― шёрстка-то угольная. Огонь, помощник в сечах, Билл щадил ― вопросил вслух, отчего ж не рыжая. ― Вкуси, ― облизнул Джей уста, ― разведаешь. Нече отпираться ― склонясь, Билл примкнул к его влажноватым губам. Запросто так в силки его рук угодить можливо ― обхватили-притиснули, не скромничай, дескать, конунг. Можешь ведь лучше? Мог ― смелел помаленьку, поколь Джей, как дитятя деревянные кораблики, ловил вдоль его плеч мурашки. Покамест прятались под одёжей. Рот у него тягучий-мокрый-калёный ― вместе с языком. Джея учить не надобно ― прокрадывался им к Биллову, оглаживая, ― обещался сотворить им колдовство, знакомое токмо Фрейру. Долго лобзал ― почудилось, не слюна в рот вливалась. Аль она такая сладкая? Сомкнутые веки Билл жмурил ― не отпускал его Джей, губы скусывая, не то крови, озверев, напиться вздумал, не то своей с Биллом поделиться. Всё одно звериная. Вкуси ― разведаешь. Почудилось, и дым голову заволок ― густой, ещё не приручённый, от опасных костров. Воины в нём калят копья и пронзают насквозь ― виделось во тьме, мерещилось во вспышке. Коль спасение в суженом его крылось, Билл сдастся. Слюну его пил, волокущую языки, ― густела, как топь. Увяз, не вытянуть. Звонко отлипнув ― словно древесная смола их сковала, ― Джей поглядел на него. Как? ― вопрошал немо. Туман в очах его клубился ― густел, дуновением не разгонишь. ― Что узрел? ― молвил он едва слышно. ― Распри да пламя. Токмо недоброе оно, дикое… Тобою виданное? Джей кивнул ― длань возложив поверх Билловой шеи, награждал касаниями, как послушное зверьё. ― Сколько ж ты прождал? ― Тысячу лет, судьба моя, ― ответствовал он. ― Тысячу лет. И, притиснувшись, дозволил себя руками обласкать ― тёплого, как искорка. У Билла в глазах слепило, подпаливалось нечто внутри ― видно, от него. Али от Джеевых касаний ― принялся стаскивать с него киртл, не робея, оглядывая всего всласть. Мыслил, верно, ― завладеть бы тобой, конунг, до самого Рагнарёка. И на сечь последнюю не отпустит из плена ― моёмоёмоё. Цапался за плечи, рубаху не давая снять, будто напавший зверёк. То ли и вправду Билла упустить страшился ― на год-десятилетие-вечность. ― Теперича никуда не денусь, ― молвил ему в самое ухо. Утешился чтоб да маленько ослабил хват ― поверю-доверюсь. Настолько, что дозволил стащить брокеры вместе с исподним с жилистых ног. Билл такие видал под гладью Меларена, кажущиеся выцветшими водорослями. Не прятался Джей ― авось не первый Билл, кому разрешено на него вот так глядеть. Бесстыдно коленки разведя, пускал, как драккар меж фьордов ― неведомо токмо, куда пристанет. Не к ревности лишь бы ― смирял, пусть и зверь начал было вздыматься и без шкуры. Тоже порыкивал ― моёмоёмоё. Билл касаниями его убеждал-клеймил ― к мягкому чреву, куда погрузиться желалось. Почуять, так ли жарко горит изнутри его кумихо. Задирал рубаху, словно счищал кожуру с сочного плода ― не распробует, покамест вся мякоть не обнажится. Вот уж рёбра воздевались, и Джей вдруг возложил длани на Билловы руки. Не трожь? Мягче? Крепче? ― Разоблачишь ― узришь сущность истинную, судьба моя, ― шепнул он. ― За… задирай лишь. Обласкать если желаешь. Повиновался, аки принцу наследному. Ежели на смерть пошлёт ― гласом своим тихим-тихим, словно листва сплетничала, ― Билл подчинится. Завернув рубаху до самых ключиц, пальцами чуял ― вело Джея, аки в Салу по зиме окунулся. ― Дрожишь как. Замёрз? ― вопросил Билл. Взор оторвал от груди его ― птичья совсем, пальцем одним впору бы поглаживать. Да приникать к самому сердцу ― ждать, чего напоёт. О любви аль о страхе. ― Мурашки. ― Из-за меня? ― Из-за твоих рук, Вильгельм. Сам проверь. Упрашивал Джей, склоняя к плечу голову, а рук Билловых не выпускал. Ни выше, ни вбок ― замерли на пылавшей груди, прячущей сердце. ― Ни-иже… Сам Билловы ладони вниз устремил ― к дрогнувшему чреву, где огонь таил. Палил, сжечь грозился ― тому, что в чашах, не товарищ. Билла влёк, как любого воина, кому ритуалы не чужды. В свой вовлекал ― смять губами, склонившись, да покусать, сжирая мурашки до последней, как крохи с хозяйского стола. Остатки долизывал ― сладость чуял на языке, придерживая брыкнувшиеся бёдра. Тииише-тииише уговаривал, будто зверёныша в силках. Угодил ― помалкивай. Станет разве ― попискивая детёнышем, трогательно так мял комья рубахи. Задёргивал-опускал, грозясь Биллову голову под ней упрятать. Распахнёт ― медвежью небось узрит. Кусал он бочка-живот-бёдра неслабо, надорвать грозясь. Кожу али мясо, не ведал. Сладость не перебивал ― до самого приторного добраться хотелось, в самом нутре, прогрызая. Обвив пальцами Билловы, большие, Джей попробовал было прервать ― хорош, хорош, ну, наешься ещё. Не вышло ― подал кроткий голосок: ― Разденься. Взглянуть на тебя хочу. Просит ― исполнит. Киртл сперва, опосля льняную рубаху и брокеры ― едва-едва шнурки пальцам поддавались. Приподнявшись, Джей подсобил ― персты умелые, нитями разными давно облюбованные. А чужими поцелуями ― тоже? Не робел перед Биллом ― значит, верно. Да касался, зная ― где погладить-щипнуть-поскрести ногтями. Аль когтями лисьими? Нет, покамест человечьи ― розоватые полоски оставляли вдоль рёбер, будто звериные зазубрины, и искали на коже невесть чего. Нашёл перстами рубцы на спине ― сам хмурился, Биллу в глаза заглядывая. Не опасно, дескать? Глубоко ль клинки прошли? До самого сердца всё равно не достанут ― одному токмо взору Джея удалось, едва воздел ресницы. ― Что ж это? ― шепнул он. Пальцы замерли поверх расцветшей золой ясеневой кроны на лопатках. ― Шрамы такие? ― Иглами писаны. То клеймо ритуальное. ― Взгляну? ― Опосля, ― поцеловал его под ухом Билл, запечатав обещание. ― Опосля. Вроде б слушался, вроде б нет ― искры в очах блеснули, персты ощупывали древесную кору на коже, поколь не добрались до самых корней на пояснице. Шепнуть бы ему ― тоже девять, как лисьих хвостов, а язык не ворочался. Будто нахлебался крови на сечи ― сукровица зубы облекла. Всё ещё сладость чувствовал ― оттого, что к Джеевым устам припадал, как к озеру в духоту. Брокеры он взялся стаскивать сам, пальцами ног уцепившись за пояс. Пыхтел-шуршал-фыркал, точно зверёк, да мычал отчего-то. То ли не кусать, не грызть плоть ему просил ― там, где вены ручьями вдоль шеи пролегли. То ли, наоборот, растаскивать по куску ― осмелеть до медвежьей хватки. Попробовал Билл, притиснув к себе обеими руками за бёдра, ― в Джеевых очах узрел блики. От пламени авось ― того, что снаружи в чашах бесилось, аль из самого нутра шло. Билла обжигало ― ладони ажно раскалились. Расплавят, впитают целиком его кумихо ― иль иначе всё будет. Живот у него мокрый, коснулся тёплого уда ― липко, словно в улей пчелиный лапу окунул. ― В-видишь… как хочется? ― молвил Джей, очи отводя. Распробовал с ладони влагу ― солоноватая, обволокла пальцы-рот-язык сиропом. Желанием его травился, да противоядие от него сыскать ещё возможно. Бёдра мял ― изнутри, податливые, что перина. Лечь бы, носом уткнуться да пряный запах опосля басту вдохнуть ― так, чтоб слюной возжелалось его окропить. Очернить заново, не отмыться. Билл коснулся снизу его, под самым удом, ― пальцы от жара и глади едва не свело. А ежели навершие солопа приложить, вдавливая, ― нутро самоё заноет? ― По-одай, ― дрогнул голоском Джей. Впервой ли просил, неведомо. Глянул Билл ― перстом на полку он казал, сам ― румяный, что лезвие, калёное в углях. Сам небось из таких рождённый, обласкает ежели ― ожогов не оберёшься. Билл чуял ― цвёл ими, как пятнами мха. Аль отчего кожу так покалывало? Приподнявшись, Билл дотянулся до полки и подал ему кувшин. Ждать, объяснять ― не стал Джей, окунув внутрь пальцы. Блеснули, едва вынул, покрытые белесоватыми сгустками. ― Жир животный, ― молвил он наконец. ― Погляди… Погляди, как нужно. Глядел ― как изогнулся, будто Ёрмунганд, да персты окунул не в кувшин теперича ― под самым удом, где Билл обжёгся. Чавкнуло ― крыло голую кожу, звало блики пламени ― лизать вместо Билла. Дозволял покамест, наблюдая. Обещал же доесть, исполнит однажды. Выдохнул-вдохнул ― оба, что ли, едва перст устремился внутрь Джеева тела. До самого чрева не достать ― коротковат, ежели и целиком заберёт. Прятал-вынимал ― тихооонько, навредить себе боясь. Али Билла задразнив, как хищника лакомством, ― ноги разводя шире, гляди-гляди, мол, поколь дозволено. Морщась коротенько, гнул спинку до вздымающихся рёбер ― раскусить впору. Сердце из них вынуть ― убедиться, что колотится не реже Биллова. Отдавалось в голове вроде б, а белены давеча и не глотал. Не щиты грызть ― голод утолять бросками ртом на Джея. Зарываться вместо его трепетного перста ― носом-языком-солопом. Вот так, по очереди. ― Люб я тебе? ― вопросил Джей. Слукавишь в ответ, как же ― персты у мокрого входа соперничали, отираясь, кому следующим втиснуться. ― Дивный. Солнца жарче. ― Бе-ереги руки… М! ― дрогнул он ногами ― палец второй впустил. В глаза Биллу заглядывать не робел ― иль таким бери, иль жди, когда совсем уж невмоготу сделается. Ждал, когда изведётся. За перстами его следил ― вторгались в сальное нутро, оттягивая маленько край, чтоб не смыкался. Дышал Джей ртом ― на язык чтоб садились запахи. Пота-углей-хвои ― пробовал, облизываясь. С Биллом, наклонившимся к нему, делился ― не жадничал, языком подавиться запросто можливо, выпростанным в рот. Зашёптывался его кумихо ― запрокидывая голову, то уговаривал себя потерпеть, то Билла ― наброситься. Гул в голове ― будто сквозняк из оконца. Сухой, летний, какой теряется в подшёрстке медвежьей шкуры. Вынув пальцы, Джей её, видно, искал на Билловом теле ― нащупал токмо в паху, ногтями доскребая до самой кожи. Искал, где жар разгорелся? А сам-то велел руки брезесть. Шёпотом уговаривал на спину бухнуться, аки медведь в опавшую листву. Взглядом клялся ― ох и хорошо тебе будет, любую девицу запамятуешь. Едва Билл воззрился на него впервой ― так и случилось, словно ни разу девичьей кожи не касался. У Джея мягче, мягче ― там особливо, где жиром натёр да что перстами раскрыл. Чувствовалось, стоило сверху ему вскарабкаться на Билловы чресла ― потереееться зверем в гоне, припрятав спелёнутый туманом взор. Втолкнуться бы в него, а давал править, будто наследному конунгу. Дланью в сале солоп обхватывать ― крепко-накрепко, словно для ритуального жезла оторвать не стесняясь, ― да оглаживать, прокручивая. У Джея скользкие руки, у Билла ― мысли в голове. Бродили, как обезумевшие духи по лесу, завывали, как в чащобе. Зверя выкликивали ― выйдет, выйдет пускай и могучими лапами разорвёт? растерзает? растопчет? разведёт ― чуть шире Джеево седалище, чтоб точно вместиться. ― Не спеш-ши, ― уговаривал кумихо его шёпотом. Чудилось, лисёнок будто кличет из травы. Не спешил ― на зверьё охотиться надобно тихонько, чуть неверный шаг ― погибнешь. Билл ― оттого, что Джею навредит, ежели поторопится. Руки он возложил на топлёные Джеевы бёдра ― словно под касанием пламени плавились. Текли на ладони, мерещилось от изгваздавшего его жира. Билл ловил ― вот бы ртом, чтоб наесться до следующей спячки. Приподнявшись, Джей наконец опустился на вздетый солоп ― глотнул навершие, замычав в голос. Руками бы его обхватить-обласкать-сберечь ― а вслушивался, зверея, будто из глубины лесов родное племя его окликнуло. Билл к зверю шествовал, что в Джеевом нутре таился. Тепло там, скользко, тесно так, что в голове мутило. Аль оттого, что Джеевы длани на грудь возлегли, обещая сердце насилу забрать? Дышал глубже, дозволяя словно, ― чтоб кровь насытить запахом жара опочивальни. Иль для того, чтоб не сорваться, растерзав его изнутри, как клинком наживую, ― кишки обагрятся. Джей целиком заглатывал, без боязни ― поколь тепло волнами до самой мошны не объяло. ― Замри, ― просил, будто в глазах Билловых желание двинуться впервой увидал. Дланью лоснил грудь ― метился в самое сердце. Ослушаешься, мол, ― выгрызу. ― Как-бз-тбя-бло-голодно… Ежели б ведал, как Биллу, ― сжалился бы. Да тискал взамен, ощупывая изнутри ― гадая, точно ли лисьей души его коснётся. Подсобить ему пришлось ― чуууть бёдра приподняв ладонями в обхват. Вплотную, не скользнули чтоб ― токмо пусть требуха горячая со всех сторон солоп сжимает. Истосковалась словно, как озёрные брега по влаге в духоту. Билл её ртом ловил ― делился с Джеем, стоило тому наклониться, аки сжалившейся над павшим воином валькирии. Обещал ― точно примет в небесный чертог. Полы рубахи он вздёрнул, являя пламени в чашах и Билловых глазах уд. Коснуться, смахнув тянучий сироп с навершия, не давал, оплетая пальцы Билла своими ― запирая скользким прикосновением. То ли просьбу не дразнить касаниями, то ли обождать ― покамест в мокрую поросль волос в паху не капнет. Морщился еле-еле, будто на лисий нос солнце брызнуло. ― Больно? Обидел? ― вопросил Билл, мягче сминая его персты. ― Ты меня не жалей, Вильгельм. Вс-ж-не-схрный, ― вышептал Джей. Губы слюной смочил, не своей ― Билловой, напившись от поцелуя. ― Очень уж к-крепок, да стерплю. Не лгал ― цепляясь за Билловы пальцы, приподнимался да опускался плавно-тихо-осторожно. Не то лишь бы удовольствие вскорости не попустило, не то чтоб его продлить ― глядишь, ещё на тысячу лет. Думал, зверя закуёт касаниями, а не вышло ― приподнявшись, Билл сел, наконец в руки захватив Джея стан. Вплотную, чтоб рубаха слепилась по́том с кожей ― не вывернется. Как бы ни было скользко и жирно ― везде, где б ни трогали ловкие его персты. Уж Билла всего покрыли ― обожание на самых кончиках пряталось, ложилось на кожу, перекрывая пот. Джей мазал его по своему лицу, уткнувшись в шею, ― поколь не взялся слизывать, как лакомство с блюдца. И сам бёдрами ёрзал ― всего чтоб принять вновь, и Биллу им обладать давал, впихиваясь солопом в мягкие потроха. Шея у Джея разве что не лисья вовсе, журавлиная. Билл не прокусывал ― так, едва-едва таскал зубами. В рот вбирал ― того гляди кусочек отхватит, рот от сладости сведёт. Джею давал испробовать на языке ― вот ты какой, веришь теперича? Небось что восточная сласть. Её уж наглотался ― тёрся сытым от удовольствия чревом о Биллов живот, ощупать ладонями давал ― вдавить в мякоть большие пальцы. До хрипа-стона-писка ― с губ их поедая-слизывая. Оттого он, что солоп вдавился под пупком ― там, куда влага поперву призывно лилась, будто капель от навестившего тепла. Приласкавшись крепче, Джей ногтями грозился плечи вспороть, как соколиными лапами. Не улечу, верен тебе буду, на какую бы охоту ни вывел тебя нюх. Али лисьими вовсе ― чудилось, кожу взрезали. Влага текла ― с плеч-шеи-солопа до самой мошны ― кровь-пот-жир. Снизу ― топлёный, пальцами стоило туда окунуться. Ощупал края его дырки ― хватал вплотную, будто лисёныш в течке. Шепнул ему в самое ухо ― а Джей крепче с кликом прижался. Шепчи, шепчи, дескать, ― грязью мажь снаружи, облепи ею изнутри. Пока сцеживаться по ляжкам не начнёт. Билл в очи ему глядел ― заволоченные-потемневшие, да сузившиеся до лисьего прищура. Зрачки-клинышки, пламя в радужках ― олютевшие. Персты Джеевы перехватил ладонью ― кровь кончики смазала. Верно, значит, упреждали со зверями в отрочестве не водиться. Билл уж давно заигрался ― гладил вдоль стройного хребта Джея под рубахой и обхватывал личико ― луноликое всё ж, сколь хищно ни смотрели б очи. Да стоны его ловил ― изредка обменивались. До тех пор, поколь меж животами не потеплело, а требуха не хватанула изнутри солоп, будто сдаивала ― не пускала, попробуй токмо назад податься. Дыша, заглушал Джей потрескивания пламени ― ревновало ещё, Билла в следующий раз за пальцы укусить грозилось. Потому, видно, их прятал ― под Джеевой рубахой, меж лисьих его лопаток ― резали почти полотно да мясо, ― до того изогнулся. ― Хорошо? ― Билл в себя его втиснул, себя ― в него до липкого хлопка. ― Б-будто… кости плавятся. Дрожал, словно из Салы в лютые холода выбрался, ― оттого, что нутро напитывало влажное тепло. Дланью чрево ощупывал ― искал где, ― покамест от успокаивающих касаний ― тииише-тииише ― зрачки вновь не округлились. Ядра агатовые аль угольки ― Билла напропалую жгли.* * *
Нотт накрывала скатертью-ночью стол, являя звёзды с месяцем, как яства. С Джеем вкушали вместе ― на ложе в опочивальне отчего-то делать это лучше всего. Вкуснее, аппетитнее, что ли. Да в ней он что непоседливый лисёныш ― то путался в шкурах, то рисковал явить свою приходь поиграться и Билла всеми девятью хвостами опутать. И двух рук хватало, поколь возлежал рядом, чиркая перстом на егошней спине ― всё Иггдрасиль упрямо изучал, к каждой веточке присматриваясь. Добирался ажно до самых корней ― пускал мгновенно дрожь. ― Какая благодать на твоём ложе, Вильгельм, ― зашептал он в Биллову лопатку, как заклятье. Действовало ― жаром кожу жгло. ― Хорошо, да тепло, да мягко. ― Токмо спишь ты клубочком, краса моя заморская. ― Природа такова. ― По гласу слыхать ― разулыбался Джей, что сластей каких отведал. А Билл мыслил, токмо ему удалось, едва его кожу на вкус опробовал. ― А как спят медведи? В Уппсале токмо слыхали, а Билл ведал, сам не единожды проверив. Земля пахла тогда перегноем, листва ― напитанной сыростью. Вдыхал сейчас ― тёплый запах шкур, простыней и мальчишечьего пота. Словно, отоспавшись в берлоге, пробудился к лету. ― Брюхом к земле, ― ответствовал Билл, подтянув кумихо своего под чрево ― не брыкнулся, гляди ж ты, растёкся почти под ним, аки ручеёк. Голосок тоже журчал ― до него Билла слух очень уж оказался охоч. ― Чтоб добычу не промигать. От земли шаги хорошо слыхать. Вот примкнёшь ухом ― слушаешь. И ветер смолкает. И трава не шепчется. Билл склонил голову ему на грудь ― и пламя не ругалось, и ночь не роптала. ― Молви ещё, суженый мой, ― упрашивал Джей, закопав персты в его волосах. ― Очень уж занятно тебя слушать. А Биллу ― Джеево сердце. Всё о чём-то сказывало ему, как древнюю сагу.