Друг мой уходит

Поначалу всё было просто. Всё складывалось из обрывков историй и сказок о детских куклах, для кукол вырастали новые фигуры, совсем призрачные, больше схожие с примитивными образами. Появлялись родители для детей, появлялись подчинённые для лидеров, появлялись любимые для несчастных. Любовь казалась чем-то ключевым и важным, тонкими связующими звеньями, перетянутыми нитями среди серых фигур, которые ни в коем случае нельзя запутывать в узлы — иначе порвутся. Симон прекрасно управлялся со своей сказкой и баюкал мир в своих ладонях. Он любил этот мир, как любят детей, в которых вкладывают самое дорогое из сокровищ — время. Он всегда знал, что как раз времени у него мало, всю жизнь торопился и боялся не успеть, собирал шишки, синяки, переломы, спотыкался и падал, поднимаясь поспешно на заплетающихся ногах, и вот — нашёл. Нашёл то важное и сокровенное, что было так ему нужно: свой маленький мир. Мир, в котором место чудесам, в котором место людям, эти чудеса создающим: в этом мире для них нет законов, которые заковывали бы их в золотые клетки или загоняли в подполье. В этом мире здания, нарушающие законы этого мироздания устремлялись вверх, грозясь проткнуть небо насквозь; в этом мире люди знали о человеческом теле всё и умели лечить, прикасаясь кончиками пальцев. Детям не было дела до этих чудес, они для них были только экспозицией для игр. Они получали из его рассказов мир для своих забав — песочницу, в которую можно посадить кукол. Он получал из своих мыслей чудо, новую, бесконечную сказку, которую можно было бы продолжать рассказывать каждый вечер — и не закончить до скончания века. Он создавал мир, в котором было место всему, чего он хотел. Всему, кроме него самого. Это просто было страшно, с какой-то стороны даже несправедливо, опасно, но когда столько времени позади, когда будущее уже на исходе — предохранитель с оглушительным щелчком ломается, и выстрел больше никогда не прозвучит. Поэтому Симон создаёт себя: отчуждённого хранителя Города на широкой реке, пролегающей своим руслом среди огромных степей. Он делает так, что никто и никогда не поймёт, кто он и зачем здесь. Он пускает байку о своём возрасте и бессмертии намеренно, чтобы стать фигурой для опасений и благоговейного ужаса. Ограничивает себя правилами собственной игры. Во времени, впрочем, он себя больше не ограничивает — его сказка живёт не только в вечерах с племянниками у камина, но и в записках на столе, на полях черновиков, на квадратных листочках-закладках, вложенных в научные труды. Мир поглощает его с головой, становясь из букв моделью, из снов — явью. Он чувствует, как в нём дуют ветра, слышит, как мычат быки в загонах, чует, как с летнего Горхона несёт влагой и прелой осокой, и от этого страшно и хорошо. Городу нельзя держаться только снаружи тонкой плёнкой мыльного пузыря — ему нужны подпорки изнутри. Поэтому Симон придумывает Исидора; хотя скорее он только прорисовывает черты родителя одной из кукол — и вдруг делает его опорой. Опорой Города, своей опорой. Он придумывает человека, который был бы с ним рядом, что бы ни случилось, человека, с которым можно было говорить часами обо всём, что его на самом деле волновало. Симон создаёт такого же вольнодумца, как он сам, но совершенно противоположного. Он создаёт человека, которого не хватало ему всю жизнь, и понимает, что попался в собственную же западню — мир, который он выдумал, оказался лучше того, который был на самом деле. Того, в котором у него одинокая голая квартира, голова, болящая от душного запаха сирени, и долгие вечера, потраченные впустую. Случилось то, чего он на самом деле боялся больше всего, когда только начал выстраивать этому крохотному миру несущие стены: там для него места было больше, чем здесь. У детей своя сказка. У него — своя. Их не интересуют те, кого они не могут пощупать, как кукол, фигурки и солдатиков. Значит, до Исидора не дойдут их жадные ручки, и пока дети просто играют в мир, которого нет, Симон ищет в нём свой покой, даже понимая, что это скорее тщетная попытка утопиться в тихом омуте в надежде на то, что чёрт окажется ангелом. Он даже не был морфинистом. Не пил. Закашливался от одного только запаха табачного дыма. И всё равно так глупо попался, завязавшись с собственной безнадёжностью суровым знакомством. С Исидором всё сложилось само собой. Они разговаривали — много. Молчали — ещё больше. И в том, и в другом случае он чувствовал себя мучительно на своём месте, словно он должен был родиться именно здесь, а не там, в промозглом Санкт-Петербурге такой же промозглой весной. Исидора можно было касаться — много. Ему нравилось, он ловил его за руки и целовал костяшки, звал ласковыми словами своего языка, который Симон тут же выбрасывал из своей головы, словно не он придумал для детской сказки новый язык, чтобы на нём говорили кочевники из далёких степей. Всё было урывками. Осколками. Так, чтобы помнить, что это не по-настоящему. Такого ведь правда не может быть. Так не бывает, люди так не живут. Почему-то в этом не могли убедить его внезапно сдавший назад рационализм ни ритуалы, связанные с кровью огромных быков, ни чудесная зеркальная воронка, ни души, прячущиеся в ореховых скорлупках — а может, он просто был слишком занят радостью самообмана. В конце концов, ему было хорошо. Впервые за несколько лет ему наконец-то было спокойнее: это было его место. Его мир. Его человек. Мир рушился постепенно. И тот, и другой. Сначала его оторвала от сказки затяжная пневмония, которую он получил, засидевшись с какой-то статьёй под открытым нараспашку окном, из-за чего на месяц его прибило к постели лихорадкой. Лёгкие после этого случая, кажется, так и не смогли оправиться: при дыхании безнадёжно хрипели, то и дело вызывая короткие, но весьма говорящие приступы кашля. Потом подвела работа: статьи отклоняли одну за другой, на контакт не шли. Мир пропал для него на ещё две долгих недели: не было времени, чтобы вернуться к нему снова. В редакции мягко намекнули на возраст и на здоровье. Рекомендовали подлечиться, а потом возвращаться к работе, если время останется. Времени оставалось мало, очень мало, слишком мало, и жизнь снова понеслась вперёд, ломая только-только срощенные кости. Исидор, глядя на его усталость, качал головой и прикладывался губами к воспаляющимся от напряжения векам. Кажется, он знал больше, понимал больше, глубже умел смотреть — или ему просто было позволено больше, чем хоть кому-то ещё в этом огромном чёртовом городе этого маленького божьего мирка. Время душит его петлёй — он ослабляет шейный платок, освобождая себе горло от мудрёного французского узла на немецком шёлке. Бурах качает головой, говорит о Линиях, а в ответ ему хочется только с болью взвыть, раздирая вечно болящую теперь трахею. Он точно что-то знал — просто хорошо скрывался. И когда они ночью выходят в степь, в эту самую бескрайнюю степь, которую Симон когда-то соткал из ковра, лежащего у камина в библиотеке, он знает, что этот раз — точно последний. Ещё он знает, что сказка должна пойти совсем по другому сценарию — они должны найти, закопать, обезвредить, спасти. Он нарушает собственные правила, когда замедляет шаг и останавливается вдруг, вскинув голову в широкое звёздное небо. Может, и это небо — тоже в последний раз. Всё это в последний раз. И Исидор — тоже. — У меня есть коньяк. Молчание. Тихий шорох волн по твириновому полю. — Давай посидим немного, — усталый вздох подхватывает ветер, складывающий друг к другу совсем неспелые колосья, — пожалуйста. — Хорошо. Исидор кладёт лопату на землю и первым садится в траву: твирь щекочет ему подбородок и щёки, высокая, если посмотреть отсюда — снизу вверх. Симон садится напротив и достаёт флягу. Они не должны были делать этого. Это против правил. Сейчас, чтобы не нарушить их, он должен сказать о снах Марии. О том, что она видела его, старшего из Бурахов, мёртвым, что всё это непременно сбудется, что стоит быть осторожным, что стоит подорожить тем временем, которое им ещё отдали — только вот он сам отмеряет все эти минуты и часы, отрезая, словно портной, на глаз, кусочки собственной жизни. — Я должен рассказать тебе свою правду, — говорит он тихо, хрипло, делая первый глоток коньяка — совсем небольшой, только губы обжечь. — В обмен на правду, которую расскажешь мне ты. Это честный обмен. Принимая из чужих рук флягу, Исидор медленно кивает и делает точно такой же маленький глоток, слегка только поморщившись: претит ему дорогой алкоголь. — Я могу рассказать тебе только одну правду, — голос у него плавный, басовитый слегка, почти что напевный, околдовывающий. — Я люблю тебя. Это вся правда, что у меня есть. В сердце что-то сжимается больным комком. Следующий глоток уже крупнее и резче, как выдох между шагом в безнадёжную пропасть. — Я выдумал тебя. И весь этот мир — тоже выдумал. И сегодня я уйду. И вряд ли вернусь. Сдавленную горечь в голосе ему запить спиртом не дают: лицо обнимают широкие шершавые ладони, отдающие столько тепла, сколько земля не отдаёт после долгого солнечного дня. Они смотрят друг другу в глаза — молча. А потом Исидор вдруг улыбается так печально, как если бы вся скорбь этого крохотного мира собралась в одном-единственном человеке, и ладони его соскальзывают ниже, обнимая уже за шею. — Я знаю. И о первом, — губами он касается лба, — и о втором, — морщинка меж бровей, — и о третьем, — самый кончик носа, — и о четвёртом, — совсем тихо, губы обжигая только дыханием, словно внезапно забыв обо всех своих намерениях. — Этот мир не кончится без тебя. Кончатся только те, кого ты сам придумал. Останутся куклы… значит, пусть будут куклы. Симон не говорит больше; кашлем и горькой влагой ему перехватывает дыхание, и он долго сидит, уткнувшись лбом в чужое тёплое плечо, чувствуя на спине такие же тёплые широкие ладони, успокаивающе оглаживающие ему лопатки. — Это была хорошая сказка, — дышать становится можно, когда первые лучи рассветного солнца обдают их рыжим и золотым. — Пора начинать следующую.