лабиринт

      В какой-то момент все посыпалось из рук — работа, команда. Ничего, совсем-совсем, не получалось. Отчеты не печатались, счета-фактуры не сводились, репетиции не репетировались, залы не собирались.       Арсений пил кофе в офисе из автомата, отплевываясь через раз, и думал о том, что он ещё никогда так сильно не терялся. Даже когда вместо театрального его заставили пойти в экономический, когда родители узнали об ориентации, когда разрушились отношения.       Казалось бы — что такого? Ну не сводятся счета, ну в офисе все сидят и тупят, ну не шутятся шутки — и что? Не конец света же, верно?       И он все понимал — это решаемо, а если и нет, то жить он будет. И папа поймёт, и зал соберётся, и повышение он получит. А вот только вторую неделю подряд сидит на сигаретах, которые бросил ещё три года назад. Избегает репетиций, не отвечает Серёже, и даже заставить себя поесть — подвиг.       Вся жизнь на автомате — встать, собраться, приехать, поработать, выпить мерзкий кофе за шестьдесят рублей, добраться до дома, лечь спать. В выходные выступить, убраться, приготовить.       И он не помнит ни-че-го. Ни одной минуты. Вот вроде как они и были, но все смазались в один длинный-длинный день, хотя так уже месяца полтора.       Вроде вот-вот был февраль, а телефон светит неутешительным «апрель», и все тут. Как? Понятия не имеет.       И это ужасно. Стоит вынырнуть из этого ада на минуту, когда мозг обрабатывает все ощущения, то удавиться хочется натурально. Страх, опустошение, горькое сожаление — все они захлёстывают на эти шестьдесят секунд, а потом вместе со слезами или рвотными позывами вновь уползают под кожу — так мозг защищается от стресса. Арсений не понимает, что делать дальше и нужно ли вообще? Весь мир серый, тихий и пугающий. У еды больше почти нет вкуса, сон не даёт отдохнуть, а Серёжин обеспокоенный голос лишь выводит из себя.       Арсений знает, что каждый день ложился спать. Но, по ощущениям, он не спал ни одной минуты.       Он больше не бегает по утрам, не читает, не слушает музыку, не фотографирует смешные граффити и надписи на стенах Петербурга, не отвечает на звонки. Он ищет причину и не может найти — ничего такого. Не было никакой отправной точки эти полтора месяца назад. И как с этим справляться, он не знает. И не может — сил, блять, нет. Никаких. Ни-ка-ких.       А потом он впервые рыдает за все это время — до тошноты и икоты.       Казалось бы — просто щёлкал какие-то каналы, пытаясь забить фоновой шум и не дать ни одной мысли сформироваться в голове. И нащёлкал — попал на развлекательный канал и застыл на диване вмиг.       Там, на каком-то шоу в стиле интервью, сидел Антон. В объемных штанах, большой даже для него толстовке, с торчащими во все стороны кудряшками и улыбкой на все лицо. Отвечал что-то, смеялся громко, шутил, светился. Красивый, ещё красивее, чем три года назад.       Сидел и крутил кольцо на указательном пальце. И Арсений бы отдал все, чтобы забыть — до боли знакомое кольцо. То самое, что он сам выбирал так долго и волновался, что не понравится. Антон в тот вечер улыбался так же широко, как и сейчас на экране, а потом целовал долго и нежно, обещая никогда не снимать.       Шастун тогда заканчивал универ, а Арсений на скромную в тот момент зарплату все же купил — тонкое, из серебра. Совсем простое. Но тот носил его всегда, даже когда начал покупать себе какие-то новые. Это не снимал, и у Арсения сердце тогда было наполнено до самых краев.       А потом они расстались. И Арсений больше не видел его ни мельком, ни на фотографиях — заблокировал везде, отписался, фото и видео с телефона сгрузил на ноутбук и спрятал эту папку с глаз долой. Проплакал пару дней и выкинул из головы — даже Серёже запретил говорить о нем. Жил дальше — работал в офисе, репетировал шоу и не думал. Когда мысли возникали, тут же выбрасывал их. Сначала было тяжко, но на третий год безболезненно и автоматически.       И, конечно же, нарвался сам по незнанию. В тот момент, когда все рушилось. Ещё бы. Тайминг ахуенный, слов нет.       Он выключил так, словно через экран можно было словить проклятье. Но поздно — в голове тут же возникли миллионы воспоминаний. Их стало так много, что горло сжалось спазмом, а потом он долго плевался вязкими слюнями в туалете, потому что даже тошнить было особо нечем — он не ел сегодня.       На холодном полу ванной комнаты он впервые за все время плакал в голос.

***

      — Арс?       У них перерыв — воскресная репетиция была единственной на неделе, когда можно было торчать в снятом маленьком зале хоть до вечера.       Против воли в телефоне была открыта вкладка с интервью Антона Шастуна, а в наушниках звучал знакомый голос. Арсений пытался — всю субботу останавливал себя, но потом сдался. И его сердце сжималось каждый раз, когда Антон из его телефона смеялся фальцетом — а это много-много раз.       Может, оно наконец выдохнется и остановится, и тогда все закончится?       — Арс, алло.       Серёжа пихает его больно в плечо, хмуря свои густые брови. У него взгляд тяжёлый, изучающий.       — Что?       Арсений блокирует телефон в одну секунду, словно что-то незаконное смотрит в нем. Но одна мысль о том, что Серёжа может спросить его об Антоне, заставляет сжаться. Он успел увидеть? Господи, хоть бы нет.       — Ты чего дёргаешься?       Серёжа выглядит обеспокоенным до чёртиков, потому что хороший друг. Арсений же друг плохой, поэтому врет.       — Я не… дёргаюсь, — нервно проводит рукой по шее, сжимая волосы на затылке.       — Ты идёшь с нами после репы в бар?       — Нет.       Серый вздыхает тяжело, закусывает губу задумчиво. Арсений только сильнее сжимает телефон в руке.       — Почему?       Словно с ребёнком говорит — медленно, плохо скрывая раздражение. Арсений все понимает — тот просто волнуется и хочет помочь, но это бесит.       — Мне теперь на каждый свой отказ пояснительные тебе писать? Может, ещё нотариально ходить их заверять?       Грубость выходит сама по себе, потому что сил сдерживать эмоции нет уже давно. Серёжа не отвечает, но взгляд его грустнеет в секунду — он прикрывает лицо рукой, выдыхает грузно и опускает голову. Стыд затапливает с головой — он ведёт себя, как последний мудак.       — Нет, так нет, — жмёт плечами, а потом поднимает взгляд и убивает. — Я видел, кстати, что интервью с Антохой смотришь.       — Это не…       — «Не то, о чем я подумал», да-да.       Арсению сказать нечего, он только злится непонятно на что и подрывается с места — курить. На улице по-весеннему прохладно, везде лужи, небо затянуто тучами. И хочется драматично плакать, усевшись на грязный асфальт, только вот джинсы почти новые, а на слёзы сил особо нет.       — Бегаешь, как ребёнок, Арс, честное слово.       Серёжа рядом встаёт, приваливается к стенке и руки на груди складывает — вот-вот, и ругать начнёт, как провинившегося шкодливого подростка. Арсений только затягивается сильнее, отворачиваясь. Ему сказать нечего ни самому себе, ни Серёже. Ему вообще ничего и никому не хочется говорить примерно с вечность.       Просто курит — вторую поджигает, затягиваясь до горящего от горького привкуса горла. Пальцы, сжимающие сигарету, мелко трясутся, и хочется верить, что от холода, только вот в свитере тепло.       — Мы с ним ещё общаемся, ты знаешь?       — Не интересует.       А у самого сердце падает в ноги, трепыхаясь, словно выброшенная на берег рыбёшка. Арсений рыб ненавидит примерно настолько же сильно, как и Антона.       — Он о тебе постоянно спрашивает.       — Похуй.       Серёжа подходит чуть ближе — его взгляд больно стреляет между лопаток, заставляя поёжиться.       — Переживает.       — По-хуй, слышишь?       Он так старательно выкидывал образ Антона из головы, что теперь тот оживает в ней всего за секунду, смотря своими невозможными глазами и улыбаясь так, что колени подгибаются. Боже, как же он сильно его любил.       И как же сильно Шаст разбил ему сердце.       — У него все хорошо, если тебе интересно.       — Блять, Серый! — сигарету в урну выкидывает, поворачиваясь и вскидывая злой взгляд.       Серёжа смотрит невозмутимо, будто знает больше него. Хочется врезать хорошенько, только вот им не по пятнадцать лет, чтобы так решать проблемы. Поэтому Арсений только сильнее сжимает кулаки, выдыхая. В груди неприятно тянет, трясётся что-то, словно в страхе. Все давит на нервы безбожно сильно, и от усталости моральной хочется выть волком.       — Я не спрашивал!       — Зачем смотрел тогда?       — Да какое тебе дело?!       — Потому что на тебе лица нет уже как месяц, что мне теперь, игнорировать это? Ты нихуя не разговариваешь, не отвечаешь, молчишь на все вопросы! А потом в один прекрасный денёчек ты выйдешь в окно, а мне дальше жить как, не подскажешь?       Серёжа злой, как черт — ноздри раздуваются от тяжёлого дыхания, глаза горят, брови сведены к переносице. Он машет руками почти истерично, тыкая пальцем правой в грудь Арсения. Словно стрелой.       — Если бы у меня были серьёзные проблемы, я бы…       — «Сказал тебе», ага. Пиздеж, Арс. Наглый! Пиздеж! — у него голос хрипит, он откашливается и продолжает. — Мне смотреть на тебя больно.       Арсению хочется рыкнуть: «ну и не смотри!», но он не находит в себе сил. Теперь ко всем прочим ощущениям и чувствам добавляется горькая вина перед Серым, которая падает сверху на все остальные и прибивает к земле самого Арсения. Тело кажется неподъёмно тяжёлым, а сердце — уставшим до полной остановки. Тошнота подбирается к горлу, стягивая его спазмом. Хочется лечь лицом в лужу и утопиться к чертям собачьим, но смерть будет до жути нелепая и смешная. Да и брезгливость не позволит, наверное. Серёжа, очевидно, ждёт ответа, но слов нет. Никаких. Ни одного. Даже жалкого предлога или союза. Внутри пусто и до блеска чисто.       «Он о тебе постоянно спрашивает» бьется в голове в попытках попасть к сердцу, но Арсений всеми силами пытается выкинуть это, потому что перебор. Он тогда точно сойдёт с ума, окончательно.       Серёжа не дожидается ответа — смотрит с жалостью и уходит обратно в зал, даже не хлопая железной дверью на улицу. Арсений такого друга не заслужил, понятное дело. Ему просто хочется знать, когда это все закончится. Только вот ответа ему никто не даст.

***

      Он смотрит все с Антоном почти запоем — интервью, шоу, его стенд-ап выступления. И с каждым становится только хуже — улыбка широкая будто на обратной стороне век отпечаталась, а звонкий смех в ушах звенит.       Каждое новое он открывает с трепетом и смотрит на руки — украшения постоянно меняются, кроме одного. И ему так больно от этого, но он не знает, от чего именно — от факта, что он его не снимает, или от того, что боится в одном из них не увидеть его.       Но и одна мысль о том, чтобы поговорить с ним, бросает в дрожь и панику. Три года насмарку ушли всего за неделю. Это надо было так увязнуть! Антон за три года стал выглядеть только мягче и красивее — он перестал зализывать свои кудри, стал носить то, что нравится самому. Откинул, наконец, образ сурового парня из провинции и носит разноцветные бусины, что выглядят так красиво на длинной шее. Арсений и не думал отрицать для себя очевидного — Антон очень красивый, и он до сих пор любит каждую родинку, но.       Но боль от произошедшего нельзя перекрыть красивой картинкой, даже если очень хочется.       Серёжа ему больше не пишет с вопросами о самочувствии — в диалоге лишь время репетиций и предупреждение о воскресном — завтрашнем уже — концерте в баре на Лиговском. И все. Сухо и по делу. Понятное дело, что Арсений обидел его своим молчанием — репетиция после того разговора прошла ужасно, натянуто. И как собраться и хорошо выступить завтра — вопрос на миллион.       Всего на час выключиться от всего и включить внутреннего актёра. Он правда попытается, изо всех сил. Но получается плохо в последнее время — сил особо нет ни на что. Но Арсений все ещё ответственный, и у него есть совесть и болезненный перфекционизм — зрители никак не виноваты в его разваливающейся жизни.       Всю субботу он убирается, готовит макароны на неделю и закидывает вещи в стирку, пока в наушнике Антон вещает о новых проектах и поездках по городам провинции. У него речь простая и эмоциональная, Арсений прекрасно понимает, почему тот так популярен стал. Слушать его интересно, даже если тема разговора совершенно пресная — он добавляет красок своей эмоциональностью, пародиями голосом и смехом. Он всегда был таким — открытым и искренним, простым пареньком из Воронежа. Таких называют «свояк» и угощают пивом. И в таком амплуа Антон далеко не первый, но западает в душу знатно — со всеми этими своими огромными свитерами и толстовками, украшениями и кудрями.       Первую половину воскресенья делать ничего не получается — он просто лежит в кровати и играет в какие-то примитивные игры на телефоне в надежде, что мозг будет слишком занят и не будет формировать ненужные мысли.       В баре его встречает Серёжа, они сидят в гримерке час с лишним, ожидая зрителей. Из зала доносятся голоса и перезвон бокалов, пока они разминаются и меняют одежду на сценические и рабочие — чёрные футболки и штаны. Это Арсений подсмотрел у студентов актерского, куда так и не поступил.       Нервно просматривает наброски на заходы, разминает речевой аппарат, все никак не может нормально уложить волосы — чувствует себя буквально скопившимся комком нервов. Все порывается поговорить с Серёжей, но тот постоянно с кем-то разговаривает и стоит поодаль.       Арсений чувствует себя потерянным котёнком, хотя виноват в этом сам.       — Две минуты, парни.       Есть всего две минуты ещё немного быть потерянным по жизни, а потом надо быть собранным. Арсений выдыхает, одёргивает футболку и дышит под счёт в голове. Хрен знает, помогает ли, но попытка не пытка. Ведущий на сцене — их знакомый из другой питерской команды — объявляет начало, и зрители, заточенные в небольшом барном зале, аплодируют и свистят, пока они запрыгивают на небольшую сцену.       Арсений натягивает улыбку, жмёт руку и машет залу, щурясь от яркого света. Не самый удобный зал, в котором они выступали, конечно, зато аренда не такая зверская.       — Всем привет!       Тянется к приготовленной бутылке с водой у края сцены, ожидая, пока первые приветственные минуты пройдут и начнутся игры. А потом он слышит то, что не хотел бы никогда.       — Сегодня к нам заглянул самый популярный комик среди девочек старших классов этого года — Антон Шастун! — представляет его Серёжа, и Арсений через силу заставляет себя сглотнуть воду и поднять голову.       Самое сложное — сделать нормальное лицо и не ударить Серёжу. Улыбнуться, будто рад. К счастью, большинство взглядов зрителей повёрнуты к бару в конце зала, где сидит Антон и неловко машет всем, отпивая что-то из стакана. Арсений надеется, что он подавится и его заберет скорая.       Чтобы собрать лицо обратно и найти в себе силы играть дальше, у него есть всего полминуты — пока Серёжа говорит с залом и объясняет правила первой игры.       Он не смотрит на него совсем — к счастью, тот сидит так далеко, что свет не позволяет хоть что-то увидеть дальше, чем первые два столика. Да и он сам обходит взглядом бар, будто там зона заражения и миллионы страшных картинок.       Если до всего этого он ещё думал о том, что посидит с парнями подольше после игры, выпьет немного и только потом поедет домой, то под конец, во время последней импровизационной игры, он уже планирует, как забежит в гримерку и, не переодеваясь, заберёт вещи. А такси будет заказывать уже на улице.       Ему хочется спросить у Матвиенко, не ахуел ли он часом, но. Сегодня главное — просто сбежать как можно быстрее, а все остальное потом. Потому что это, очевидно, подстроил Серёжа — волнуется он, блять. Пиздато порешал проблемы так, что стало ещё хуже.       Убежать сразу после игры не дают — с ними фотографируются, просят записать кому-то приветы. Отказывать совсем не в его правилах, поэтому он улыбается в камеру каждого и каждой, чувствуя, как от нетерпения чуть ли не трясутся руки.       Но когда он вбегает в гримерку, там уже сидит Антон. Сидит и, сука такая, крутит кольцо от волнения. Зачем вообще мозг помнит об этом? К огромному счастью, Антон сидит в дальнем углу, а сумка и куртка буквально у входа. Арсений делает вид, что не видит его и хватает куртку с крючка так, что петелька отрывается. Похуй.       Антон поднимается с кресла медленно, боязно, явно пытаясь подойти, но Арсений, сжимая вещи в руках, тут же разворачивается к выходу.       И в дверях стоит Серёжа, опираясь руками о ее рамки так, что загораживает выход.       — Выпусти, — выдавливает Арсений, сдерживая внутри себя давящее чувство злости.       — Арс, подожди, — качает он своей головой, и как же сильно хочется дёрнуть его за хвост и оторвать его к чертям.       В глазах жалость и извинения, но Арсений видит перед собой только предателя.       — Блять, выпусти меня!       Спиной чувствует взгляд Антона, и от этого только сильнее хочется бежать и не оглядываться. Он дергает Серёжу за руку, но тот только напрягает их сильнее и молчит на все попытки выйти, хотя ему явно больно от чужих действий.       — Серёжа, блять, какого хуя?!       Голос прыгает, «ловит петуха», как сказали бы в театре. Все внутри дрожит от злости и раздражения, затапливая красным в голове. Ему хочется кричать и драться, но это не выход.       — Пожалуйста, Арс, просто поговорите.       Арсений проводит свободной рукой по лицу, нервно усмехаясь. У него не хватает смелости и сил повернуться даже, не то что поговорить.       — Дай мне выйти.       И опять молчит. Смотрит упрямо, но мягко. Ебучий помощничек. Даже не дёргается от злой интонации, пропитанной яростью.       Он слышит дыхание позади себя, как Шаст мнётся на одном и том же месте. И он не хочет его видеть ни одной секунды. Особенно так близко. Особенно сейчас.       Но Серёжа не уходит, а у Арсения никогда не поднимется на него рука. И хочется осесть на пол и кричать, но так не делается.       Арсений вкладывает во взгляд все свои эмоции и надеется, что он больно колет Серёжу в сердце. Тот смотрит с надеждой на то, как Арсений пятится спиной назад, а потом закрывает медленно дверь.       — Прости, — говорит он тихо, перед тем, как закрывается дверь.       — Иди на хуй, — отвечает Арсений, выплёвывая желчь.       И так и не может повернуться. Стоит, как дурак, посреди гримерки с курткой и сумкой в руках, напряженной спиной чувствуя взгляд между лопаток.       Пошевелиться не может и не хочет — там, позади него, стоит Антон. Тот самый, которого он любил всем своим сердцем, и тот самый, который забрал всю радость жизни вместе с собой.       Вся усталость месяца ощущается почти физически, и он кидает и куртку, и сумку на стоящий впереди маленький кофейный столик и садится на кресло с закрытыми глазами.       Потому что теперь они лицом к лицу, и стоит открыть глаза, как Антон — настоящий, не с экрана телефона, — будет прямо перед ним.       Глупое сердце болит и бьется птицей в рёберную клетку. Арсений такой же глупый, раз допустил такое.       — Привет, Арс.       Жмурится сильнее, до белых всполохов перед глазами. Он совсем не готов, боже.       — Просто выпусти меня, пожалуйста, — даже не стыдно просить таким жалобным голосом, хотя раньше он бы не позволил себе.       Ему не отвечают, но слышно, как Антон идёт прямо к нему. От приближающихся шагов непроизвольно вжимается в кресло. Какой же он жалкий и беспомощный.       А потом Антонова голова ложится на его колени. Вот так просто, как раньше. Привычно. Словно не было трёх лет порознь, громких ядовитых слов и слез злости.       Тут же хочется скинуть его, но он не может — все тело напрягается, а в горле встаёт ком. Он больше не может сопротивляться всему этому кошмару, словно его в мясорубке пропускает.       Арсений закрывает лицо руками, пытаясь дышать медленно и мерно, но выходит ужасно плохо.       — Пожалуйста, — выдыхает, чувствуя под веками жжение.       Ему так плохо без него, без привычной жизни в той съёмной квартире, без бесконечного чувства защищенности. Без кошачьей улыбки, звонкого смеха и тепла кожи.       Арсений дурак, потому что все еще любит даже после того, как вместо него выбрали безопасность и жизнь во лжи.       — Все за тебя переживают. А ты, как обычно, не даёшь никому себе помочь, да?       Голос у него мягкий, но режущий без ножа.       — Пришёл нравоучения читать?       Он открывает глаза медленно, утыкается взглядом в кудрявую макушку. Антон голову не поднимает, и от этого немного проще.       — Нет, Арс. Я тоже волнуюсь. Тем более, что Серёжа сам мне написал, а обычно у него получалось вытаскивать тебя самостоятельно.       — Я нигде и не застревал.       Арсений борется с желанием провести рукой по мягким завиткам не на жизнь, а на смерть.       — Если я подниму голову, не убежишь?       — Ты буквально удерживаешь мои ноги, каким образом?       — Язвишь. Значит, ещё все не так плохо, — усмехается Антон.       Дать бы ему подзатыльника, только Арсений боится его касаться — ему сорвёт крышу.       Арсений помнит оливковые глаза и каждую их крапинку буквально своим сердцем, поэтому стоит им столкнуться взглядами, он лишь сбивается с ритма дыхания. Не более.       — Привет.       Упрямо молчит, сжимая губы.       Антон щекой лежит на коленях, и смотрится это так странно и привычно одновременно. Дёрнуть бы коленом, чтобы дало в челюсть, но тело, наоборот, полностью застывает, боясь хоть как-то сделать больно. Рефлексы прошлой жизни.       Арсений вцепляется руками в подлокотники и скользит взглядом по лицу напротив.       — Я почему-то надеялся, что ты меня простил, — говорит он, а в голосе только какое-то принятие, совершенно взрослое и осознанное.       — Нет.       — Да я понял уже. Я рад, что у вас с командой дела идут неплохо.       — Я не хочу разговаривать с тобой ни о команде, ни обо мне. Ни о чем-либо ещё. Я же не просто так тебя заблокировал везде, неужели не ясно?       Начинает он яростно, а заканчивает тихо и обреченно. Ему нужно будет очень много часов сна, чтобы восстановить силы после этой нелепой встречи.       — Я тебе пишу на день рождения все ещё. Оно каждый раз не доставлено, а я каждый раз, как дурак, верю, что дойдёт.       — Не дойдёт, — старается как можно холоднее отчеканить Арсений, а на деле хочет разрыдаться от откровенности.       — Не дойдёт… — повторяет эхом Антон, прикрывая глаза на секунду.       Стискивает руками обивку сильнее, потому что пальцы по инерции тянутся к голове Антона. Он вообще любил так делать — когда грустил или сильно уставал, то ложился головой на колени и чуть ли не мурчал под руками, что массировали кожу головы.       Антон как-то грустно улыбается, наверняка вспоминая то же самое.       — Самое тупое, что сейчас вообще, по факту, лучший день для меня за эти годы. И я не знаю, как опять жить дальше после вот этого.       Он усмехается глухо, и внутри Арсения, где-то глубоко, но все же зреет уважение к тому, как открыто тот может говорить о своих чувствах и эмоциях, не стесняясь и не обдумывая чужую реакцию миллионы раз в голове. Арсению такое не под силу, Антону три года назад тоже. Но вот он, сидит напротив и говорит именно то, о чем думает. Невероятно сильный в своей честности.       — Ты сам так решил.       — Это неправда, Арс. Ты же знаешь, что это не так, — кладёт ладонь на бедро Арсения, просто пальцами касается чёрной джинсы.       От этого жеста веет совсем не романтикой или развратом, а какой-то совсем уж болезненной нежностью, которой тут не место. Но он не может сказать ни слова, просто смотря на окольцованные пальцы на своих джинсах.       — Но ты выбрал не меня. И теперь купаешься в лучах славы. Все, как ты и хотел. Я не понимаю, к чему все эти сопли сейчас.       — Я тогда не понимал, что это был выбор, Арсений, пойми, — он качает головой, хмурясь так сильно, что становится неуютно. — Но ты прав, я его сделал.       Горечь такая сильная, тяжёлая. Давит монолитной плитой на грудную клетку, и Арсению больно-больно-больно и обидно. Прямо как тогда. И все, на что хватает сил, это лишь ядовито спросить:       — И как оно?       Антон смотрит обреченно, словно принимая эти молнии во взгляде, как наказание. Ещё пару часов назад Арсению казалось, что он будет злорадствовать и такая картина покажется приятной местью.       На деле от взгляда оливковых глаз пробирает мороз и встаёт ком в горле.       — Совершенно пусто.       — Ты заслужил, — сквозь зубы выдавливает, скидывая небрежно с себя Антона и поднимая вещи со столика. Ему срочно нужно домой, он больше не может.       — Я знаю, Арс. И не спорю.       Остаётся сидеть на полу, не поднимается следом даже. От этого и тошно, и спокойно одновременно.       Внутри него тоже совершенно пусто. Он прекрасно все понимает. Но чувство предательства, которое он испытал тогда, ничего не может перекрыть.       — Больше не приходи никогда, три года друг друга не видели — давай продолжать в том же духе.       Сердце просит сказать совершенно иное, болит и сжимается, но разум холодный, а память прекрасная. Он помнит каждую минуту, которую провёл в темноте и растерянности. И они слишком тяжёлые, чтобы так просто их отпустить.       — Я больше не приду, обещаю. Просто скажи мне, что уверен. В глаза, — голос тихий и уставший доносится с пола глухо. — Больше ни о чем не прошу.       Арсений оборачивается и смотрит. Смотрит на родное лицо, что раньше зацеловывал часами, и говорит на удивление четко:       — Уверен.

***

      У него нет оправданий никаких для себя, когда он слышит гудки дозвона.       После воскресенья, когда он выбежал из бара, как в жопу ужаленный, прыгнул в такси и написал Серёже огромное полотно, состоящее больше из матов и абстрактных оскорблений, чем из слов, рабочая неделя прошла как в тумане.       Серёжа на сообщение ответил: «прости», получил в ответ «иди на хуй» в сотый раз и больше не писал. Отменил тренировку в субботу в общем чате и пригласил всех к себе выпить. Арсений не пошёл.       На работе всю неделю ебали во все дыры, заваливая сводами счетов и перепроверкой ошибок стажеров. Ему хотелось поперхнуться этими четырёхзначными цифрами и умереть от удушья — все заебало до скрипящих зубов.       Единственный плюс — у него не было ни сил, ни времени думать о произошедшем.       А потом наступила суббота, и мозг, более-менее получивший сон, довёл до ручки к вечеру.       И самое обидное — по дому дел не было тоже. Вся посуда вымыта, пол чистый, одежда не накопилась на полноценную стирку. Только недельная пыль на полках, но битва с ней длилась всего десять минут.       Еду он заказал и ел холодную пиццу в одиннадцать вечера под какую-то совершенно тупую передачу.       Чувство одиночества стало вполне привычным, но всегда рядом был Серёжа. Теперь же они рассорились (возможно, он и повёл себя немного более драматично, чем следовало, но все же), что ненадолго, но все же неприятно.       И с каждым кусочком пиццы ему хотелось все больше и больше просто взять и испариться, остаться невесомой пылью на этом неудобном сером диване и все.       И душа вдруг так сильно требует хоть какого-то ощущения нужности кому-то, что руки тянутся к телефону, и номер Антона вдруг оказывается разблокирован. Только вот сообщения нужно отправить повторно, чтобы они пришли.       Арсений почти машет рукой на шанс прочесть те поздравления на день рождения, что не дошли, но потом нажимает на кнопку вызова. Случайно, честно.       И вот, почти в полночь, Антон берет трубку на третьем гудке.       — Арс?       У него обеспокоенный голос, на фоне играет громко музыка. И тут же хочется сбросить вызов, но тогда будет ещё более нелепо, поэтому он отвечает.       — Привет.       По удаляющимся звукам басов понятно, что Антон выходит куда-то на улицу, подальше от шума, и эта мысль приятно гладит сердце, хотя в этом нет ничего такого. Это все субботний вечер с ним сделал.       — Что случилось? Ты в порядке?       — Да, я… нормально. Ты как?       Спрашивает и тут же морщится — ну что он творит? Какие ещё «ты как?» после пламенной речи больше не контактировать неделю назад от него же самого?       — Я тоже, просто… ты разблокировал мой номер?       — Ты пьяный?       Арсений замечает только сейчас — слова размазываются по времени, окончания проглатываются. Они жили вместе слишком долго, чтобы не узнать такие вещи просто по интонации.       — Я в клубе. И пьяный получается, да. Но не сильно.       — Я не знаю, зачем позвонил.       Почему-то по телефону проще говорить с ним — можно сделать вид, что между ними ничего плохого никогда и не было, а этот разговор лишь слишком реалистичный сон. Говорить откровенно проще, когда от взгляда напротив твоё тело не плавит в желеобразную массу.       — Получается пьяный я, а позвонил бывшему — ты?       — Получается так, да, — усмехается он неожиданно даже для самого себя.       Почему внутри не горит пламенный огонь ненависти, он даже знать не хочет.       По звукам из телефона Антон поджигает сигарету, затягивается и выпускает дым. Словно звонок вообще не из ряда вон выходящий, а так — привычный.       Он таким был раньше, да. Но сейчас?.. Впрочем, Арсений и сам не лучше.       — Я вообще хотел прочесть сообщения на дни рождения, если ты их не выдумал, но понял, что они после разблокировки не дойдут просто так.       — Не выдумал. Я тебе никогда не врал, ты же знаешь.       Арсений вздыхает рвано против воли — когда-то он вручил Антону долото, и тот долго-долго стучал по каменному Арсению, делая из него настоящее произведение искусства — комплиментами, поцелуями, мягкими прикосновениями рук. Из закрытого, неуверенного глубоко внутри себя, спрятавшегося в камне Арсения бойкий тогда ещё мальчишка вытащил самого прекрасного для себя на свете человека. Того, кто наконец принял все свои особенности. Кто больше не называл свои невероятные мысли «странностями» и не боялся быть собой.       А потом исчез, вложив долото в руки самого Арсения. Но вот только он сам не умел — стучал по камню, но из уже готового шедевра сделал лишь жалкую пародию на себя. Именно так и ощущается все это время.       Когда-то он был счастлив на все сто, а теперь лишь живет вспышками прошлого, истончаясь после каждого болезненного воспоминания.       — Можешь их отправить? Мне просто нужно… я не знаю. Знать, что я неплохой человек?.. И что кому-то был когда-то нужен?       Звучит ещё глупее, чем звучало в голове, но он слов забрать не может. Да и Шаст не осудит. Он никогда и не осуждал. Этим занимался только сам Арсений. И остался один. Поделом.       — Отправлю, Арс, без проблем, — Арсений почти слышит, как тот кивает головой, потому что сотню раз это видел в реальности. — И не говори так, ты и сейчас нужен людям.       — А тебе?       Вырывается вперёд осознания, вперёд здравого смысла.       — Прости, забудь, просто отправь их, — тут же скороговоркой, чтобы сделать вид, что не было. Хотя бы для самого себя.       Антон молчит, слышно, как сгорает сигаретная бумага от затяга, шумит улица. Сердце в груди стучит так быстро, словно хочет жить.       — Я могу ответить, на самом деле.       — Не надо! — Антон хмыкает как-то обреченно в трубку, но не отвечает. — Пожалуйста.       — Хорошо, Арс. Я понял.       Возможно, ему не хватало простого «Арс». Именно голосом Антона. И это настолько горькая мысль, что только по ней одной можно играть драматический спектакль.       Эти мысли проще было бы оправдать, будь он пьян хоть немного, но в нем только чай, пицца и много-много сожаления.       И почему-то трубку он не бросает, хотя казалось бы — спросил, что хотел.       — Мне понравился концерт в воскресенье. Игры классные.       Арсений даже не пытается стереть с лица робкую улыбку — он забудет все, как страшный сон, но сейчас сердце так просит тёплых слов.       Можно же на пять минут сделать вид, что самый близкий и любимый человек на планете все ещё рядом? Ещё будто не кинул? Он же заслужил?       — Что больше всего понравилось?       — Ты.       Не в шутку даже — интонация серьёзная. Просто, четко и понятно. Теперь понятно, как у Антона вышло вытащить его из камня — он просто много говорил, и говорил так, что на апелляцию и кассацию подавать и мысли не было бы.       — Жалеешь?       Даже уточнять не нужно. Он никогда его не спрашивал — они вообще не разговаривали до прошлой недели.       — Вот смотри, — он прокашливается, а потом продолжает. — Там в клубе ребята мои сидят, какие-то девчонки еще подсели. Алкоголь вкусный, музыка классная. А я стою на улице, мёрзну. Боюсь, что ты бросишь трубку. Или что отправлю тебе те сообщения, а потом вновь услышу «аппарат абонента выключен».       Арсений молчит, сжимает переносицу. За окном темное небо и окна многоэтажки напротив, и взгляд пытается уцепиться за что-то, найти вещь в реальности, за которую можно схватиться мысленно, чтобы не улететь обратно в прошлое.       — Все, как я мечтал, Арс. Шоу, фанаты, контракты, веселье. А почему так… никак?       — Я не знаю, Шаст.       — Не верю, что когда-то слышал это самое «Шаст» каждый день, — усмехается горько, вновь затягиваясь. — Чувствую себя подростком — говорю такую сопливую херню по телефону.       — Мне нравится твоя открытость. Ты повзрослел.       Телевизор в темной комнате мигает цветными кадрами, вспышками от какого-то боевика.       — Ты все ещё не хочешь меня видеть?       Арсений игнорирует (пытается) надежду в голосе, сжимая зубы мысленно до крошева во рту.       — Не хочу.       — Хорошо.       — Хорошо, — он вторит хриплому и немного пьяному Антону шёпотом, смотрит на экран, даже не пытаясь понять происходящего на нем.       Это самый нелепый разговор в его жизни.       — Я не смогу нажать на кнопку сброса вызова, Арс. Я пьяный и влюблённый.       Сердце стучит где-то в желудке, селезенка прыгает к горлу, по ощущениям. В нем вмиг так много всего — и любви, и чистой злости. И они смешиваются в ядерный коктейль, от которого только отплевываться можно.       Но его сердце будто успело отрастить ручки и сжимает последнюю фразу крепко-крепко, ревностно. Оно ещё глупее него самого, поэтому не удивительно, что эти слова кажутся ему важными.       — Не стой на улице долго — заболеешь.       И сбрасывает — сразу, словно пластырь срывает. Так, чтобы не передумать, потому что в ответ могло прилететь, что угодно.       Он продолжает смотреть какой-то фильм без звука, когда приходят сообщения. Но смелости открыть их у него не хватает — он засыпает на диване беспокойным сном.

***

      Самое отвратительное во вторнике то, что после него среда. Рабочая. То есть нужно подскочить в семь, добраться до работы и разгребать чужую кучу дерьма за неплохую (спасибо хоть на этом) зарплату.       И впихнуть куда-то обдумывание Сережиного «антон на день рождения позвал в бар. я знаю, ты злишься, но если захочешь его поздравить — вот адрес» сообщения почти невозможно.       Серёжа сука конкретная — в первую очередь, наверное, надо пересмотреть круг общения. Или выбить Серёжу из роли свахи.       А во-вторых — Серёжа его лучший друг. Лучшие друзья не ходят на дни рождения бывших своих друзей. Тех самых, с которыми ты расходишься с криками и слезами.       Арсений порывается написать в ответ что-то язвительное, но потом слистывает в список сообщений, и от контакта «Антон» горят три новых уже как вторые сутки.       То, что он ссыкло, Арсений уже принял. Он же никому не должен, читать это необязательно. А Антон вообще был пьяным, может, и не помнит ничего.       Хотя он сам прекрасно знал разницу в голосе у пьяного и пьяненького Шастуна. И там явно была не та степень, когда что-то забываешь на утро.       В рот ебал Арсений эту жизнь, короче.       Хотя, стоя перед вывеской бара из сообщения после работы, наверное, стоило предположить, что в рот ебали его. Или в мозг.       Вообще, он забивал в такси адрес дома, но как-то приехал… сюда. В совершенно неприметный, спрятанный под аркой бар в подвальчике.       Неоновая вывеска в темном дворе-колодце смотрелась до жути абстрактно — розовое свечение было единственной подсветкой в этом темном пространстве. Лужица возле спуска отражала название в зеркальном виде и с рябью — ветрено немного.       Арсений подумал, что чувствует себя отражением в лужице больше, чем настоящим человеком — все кажется карикатурным, словно в плохом и плоском сценарии на сцене малого драматического.       Он никогда не понимал страдающих людей, которые годами обсасывали одни и те же трагические события своей жизни. Нужно же просто двигаться дальше, хорошее ещё впереди!       А потом он понимает — очень тяжело смотреть вперёд, когда лишаешься, казалось бы, самого важного и нужного. Не то чтобы он не может жить в одиночестве — может. Он самодостаточный.       Но после Антона, после того, как теряешь человека, с которым у вас такая связь, которую даже и не представлял себе… Он понимал его с полуслова, с одного жеста, считывал настроение по интонациям и взгляду.       Все намного проще объяснить — он любил, а его любили в ответ.       А потом все посыпалось и не срослось вновь. И мир стал серым и пустым, хоть и звучит это совсем уж сопливо и пошло, а Арсений старается избегать таких сравнений даже в своей голове.       Антону сегодня двадцать шесть, он успешный и осуществляет свою мечту. И насколько бы ни было больно от его поступка, Арсений рад за него так, как не был рад за себя.       И в свои тридцать глупо отрицать, что это не любовь в самой чистой ее инстанции. Все же немаленький мальчик, и обманывать себя разучился почти полностью.       Он так и не решается зайти — плюхается на мокрую после дождя лавочку под окнами, совсем не далеко от входа в злосчастный бар, и открывает диалог в сообщениях.       Все три поздравления в обратном порядке — сначала совсем недавнее, что буквально с месяц назад.       В голове все слова читаются сразу голосом Антона, оттого больнее и прицельнее бьет в самое сердце. » 20.03.2022 юбилей! 30 лет, которых ты так боялся, все же наступили, прикинь? сомневаюсь, что ты чувствуешь себя хоть капельку старым, а если и да, то брось, арс. возраст вообще важен только на бумажках, которые в мфц приносить надо, а так это ерунда. понятия не имею, как ты там празднуешь — серый отказывается хоть что-то о тебе рассказывать. просто говорит «нормально», но ты, пиздун иваныч, всегда так говоришь, когда хуево. ну, или говорил. хер его знает, как ты за три года изменился. я бы хотел знать, но не дурак — если сообщения мои к себе в телефон не пускаешь, то и речи быть не может о реальной встрече. хер знает, зачем пишу, арс, честно говоря. мне так-то программу нужно дописать на следующий четверг, обкатать и закончить уже сольник, а я пишу сообщение в никуда. со всеми знаками препинания, хоть и с маленькой буквы. ты же у нас любитель грамотности был. или есть. ну и ладно — я не поздравить не мог, сам знаешь. попросил ещё вчера сережу передать от меня поздравления, но он вряд ли захочет портить тебе настроение. выглядит, конечно, как записки сумасшедшего, но ты бы оценил. наверное. желаю тебе счастья, здоровья и дальше по списку. надеюсь, ты хорошо провёл этот день. и год. я вообще ничего о тебе больше не знаю, но предпочитаю думать, что ты самый счастливый на свете лис».       Арсений моргает часто, сжимает корпус телефона в руках и смотрит-смотрит-смотрит на текст, что расплывается перед глазами.       Он помнит тот день рождения — никого он не звал, все воскресенье проспал, только под вечер ответил на немногочисленные сообщения и звонки.       Если бы ему пришло такое тогда, что бы он сделал? » 20.03.2021 привет, арс. с днём рождения! не знаю, что сказать — вот, контракт вчера подписал. через неделю первое интервью давать буду. ты как? как театр? надеюсь, все классно настолько, что все завидуют и восхищаются. я стараюсь выпытать у сережи, но он сказал, что пообещал тебе не говорить мне ничего. ну раз это твоё желание, то ладно, арс. буду думать, что ты супер звезда питерской сцены, а на работе уже повысили до начальника. сегодня день какой-то у меня тяжёлый, если честно. может, у тебя прикольнее. отмечаешь в баре классном, пьёшь, танцуешь. серый за последний год раскачался, думаю, дотащит в случае чего. в любом случае — мысленно обнимаю, хоть и нельзя. ты все равно это не увидишь — я все ещё в блоке. везде вообще. ладно, арс. люблю, целую. скучаю. ну ты понял».       Арсений прикуривает сигарету, сжимая зубами фильтр. Ему вдруг хочется то ли плакать, то ли кричать. Он выдыхает дым и хочет верить, что слёзы на глазах от слишком крепкого табака. » 20.03.2020 С днём рождения, Арсений. Хуй бы в прошлом году мог подумать, что не смогу поздравить тебя лично. Да и через сообщения не смогу — рядом с каждым знак красный восклицательный. И тут, и в телеге, и в инсте. Даже в вк заблочил. Знал бы твой новый адрес — цветы бы отправил. Нет, сам принёс бы. Даже если бы ты потом меня ими отпиздил. Розы бы если даже. С самыми большими шипами в Питере. Нашёл бы и принёс, но никто мне не говорит, куда ты съехал. Уважаю твоё твёрдое решение, возможно, в новой квартире тебе не так хочется выйти в окно, как мне. Я остался в этой, и похуй, что еле тяну квартплату. Съехать не могу — и жить тут тоже. Все такая хуйня. Ты свой гель для душа и шампунь оставил, а я их не трогаю даже. Так, когда очень хуево, открываю крышечку и вдыхаю. Вообще поехавший. И кружку ты оставил. Ту, которую тебе ещё в Омске за выступление на дне города подарили. Стоит, на меня смотрит с полки каждое утро осуждающе. Разбил бы ее, да рука не поднимается. Если ты вернёшься, как я объяснюсь? Ты ещё и не все книжки забрал. Некоторые остались. С твоими неровными линиями, которыми подчёркивал что-то. Я их все прочитал. Почти ничего не понял, но прочитал. «Генерал в своём лабиринте» вообще разъеб, но историческая часть нудная. Ты бы сказал, что лишних деталей в таких книгах нет, а я просто упускаю важное из-за лени. Я бы сейчас согласился со всем, даже если бы ты меня полным идиотом назвал. Что было бы справедливо. Попросил Серёжу купить тебе книжку про Бодрова от меня, он там на обложке в очках и курит, черно-белые фотки все внутри. Я деньги ему перечислил и номер заказа сказал, но не знаю, есть ли она у тебя. Главное, чтобы он сказал, что это от него. Бодров не виноват в том, что я конч и ссыкло. Не знаю, что тебе пожелать. Все, наверное. Я бы тебе всего, чего ты хотел, пожелал бы. Может, влюбиться в кого ещё. Я вот в тебя когда влюбился, самым счастливым был. Учусь говорить открыто и правду — даже не буду перечитывать, что написал. Скучаю. Люблю. И прости, Арс. Но это уже необязательно и слишком поздно, походу».       Он набирает номер тут же — трясущимися руками, выкидывая сигарету в урну рядом.       — Арс?       Он там — буквально вот за этой дверью. Просто спустись и увидишь, считай. Но сил хватает только позвонить.       — Антон.       Имя, такое привычное, рот разучился произносить. И, кажется, что только от одного произнесённого вслух имени подгибаются ноги. Он перекатывает его мысленно на языке, больше не противясь горечи.       — Ты… все хорошо?       — Выйди на улицу.       — А меня плохо слышно?       Дурак. Какой же забавный дурак.       И ведь выходит — даже не ждёт подтверждения своего вопроса. В толстовке чёрной, в каких-то ярких штанах. Неоновая вывеска подсвечивает малиновым русые кудри и высокую фигуру в темноте вечера.       Арсений запахивается поглубже в лёгкое пальто и робко улыбается, стоит зелёным глазам зацепиться за голубые.       Шаст смотрит удивлённо — хмурится, ступает осторожно. Весь напряженный, словно струна гитарная. Садится на лавку максимально далеко, видимо, стараясь не касаться.       — Привет.       Тихо так, почти и не слышно, только по пухлым губам читается. Арсений кивает, сглатывая. В голове пусто.       — Не решился зайти.       — Ничего.       — Пришёл поздравить.       Антон смотрит серьезно, кивает, но на лице пробивается улыбка, а на щеках появляются ямочки еле заметные.       — Поздравляю, получается.       Вот так — после трёх огромных писем, что прочитал, лишь два слова. Он чувствует себя говном, но Шасту, видимо, достаточно. Он улыбается уже во все лицо, смотрит глазами мягко и с грустным проблеском. Становится похож на котёнка совсем, мягкого и пушистого.       — Спасибо.       И в этом «спасибо» слишком много эмоций — их слышно, они буквально на поверхности. Считываются на раз — особенно Арсением. И похожи на грустную радость — словно тлеющий огонёк от сгорающей звезды.       Во взгляде Арсений узнаёт то самое «я люблю тебя», которое они научились говорить лишь глазами. Которым смотрели друг на друга с разных концов комнаты, где-то в ресторанах или на улице. Дома они говорили это вслух, но молчаливое выражение чувств тоже было прекрасным.       И это тяжело — он не думает, когда обнимает Антона крепко за плечи. Ни секунду не думает — просто делает.       И от привычного тёплого тела в руках хочется выть, упасть на грязный асфальт и плакать до потери сознания. Ему больно — бесконечно больно, до цветастых пятен под веками. До сжатых от спазма пальцев на чужих лопатках.       Его ломает, как от наркотика — все тело болит непонятной болью, словно устало и теперь отказывается работать. Он чувствует стучащее Антоново сердце своим, и только это разбивает его на куски в темном дворе какого-то дома.       — Это лучший подарок, Арс.       Широкая ладонь гладит его по спине сквозь ткань пальто и рубашки. Он вдыхает носом запах на шее, родной и знакомый, понятия не имеет, как теперь отпустить Антона из своих рук.       — Ты тоже не выбрался из своего лабиринта?       Антон смеётся ему в ухо, качает головой, отчего его кудряшки лезут Арсению в лицо, но он и не против.       — Нет. Конечно нет.       — Почему тогда вышло все так?       Ему больше не хочется топать ногами, бить кулаками Антона в грудь. Хочется просто понять.       Антон объятий расцепить не даёт — сжимает крепче, укладывает голову на плечо.       — Я был в ужасе.       Арсений прекрасно помнит — они решились рассказать семьям друг о друге. Сначала просто об ориентации, а потом съездить на майских сначала в Воронеж, потом в Омск.       Только вот когда Арсений признался, выслушав такую тонну говна, Антон просто испугался. В последний момент буквально — напрочь отказывался, хотя Арсений только что чуть не захлебывался слезами от разговора с отцом.       Он сказал тогда: «я не готов им говорить о тебе, они меня возненавидят!». А Арсений собрал вещи и ушёл. С отцом удалось поговорить лишь спустя год, только его принятие больше было не нужно.       То, с какой легкостью Антон согласился на риск вместе, а когда прилетело по Арсению, то ушёл с линии огня. И это подбило вообще все — Арсений чувствовал себя преданным. И ведь даже родителям не позвонишь. Остались тогда только Серёжа, побитая гордость и разбитое сердце.       — Я тоже.       — Я не знаю, Арс. Я не думал, что это был тогда выбор. Знал бы — сказал бы. Позвонил. Через слёзы и истерику. Но ошибся.       Арсений молчит.       — Я живу с этим выбором три года, Арс. Я проехался по себе уже миллионы раз. Поверь, я жалею об этом все время. И не представляю, как чувствовал себя ты. Поэтому и не стою на коленях, не прошу простить. Такое ты не простишь.       — У меня после этого не было ни тебя, ни семьи. Я был один. Как такое простить?       Говорить друг другу в затылки неудобно, но в глаза взглянуть страшнее.       — Я и не прошу, говорю же. Это ошибка, с которой мне жить. Я все понимаю.       — Как жаль, что только сейчас.       Они разлепляются неохотно — их объятия все равно ещё давно побили рекорды неловкости, но руки затекают, а Шаст замерзает в одной толстовке на промозглом питерском ветру.       Арсений смотрит на знакомое кольцо на тонком пальце и улыбается против воли. Ему нужно ехать домой.       Он встаёт со скамьи, поправляет пальто и смотрит в оливковые глаза, что наблюдают осторожно, словно Антон боится спугнуть.       Порываясь чувствам, он кротко целует Антона в лоб — жест, которым он раньше прощался перед тем, как уходил на работу.       Антон прикрывает глаза, вдыхает судорожно — со стороны это выглядит так жалостливо и болезненно, потому что Арсений делает так же, когда пытается запомнить какой-то момент.       Лицо Антона вспыхивает под веками, стоит ему прикрыть глаза в такси, отъезжающем от бара.

***

      Арсений не блочит номер, и со временем почти незаметно они начинают переписываться. Сначала очень редко («можно я приду в воскресенье на концерт?», «не надо»), а потом диалог начинает напоминать привычное для того времени месиво сообщений.       Разве что нет просьб купить что-то в магазине по пути домой или убраться. Но Антон все так же скидывает какие-то упоротые картинки, котов и просто рандомные фото с работы. Даже ответа не ждёт — просто кидает.       Арсений подхватывает сначала с осторожностью, а потом, спустя недели две, даже не перечитывает перед отправкой.       Возможно, это способ избегания. Вот так легче представить, что они никогда и не ссорились, а до сих пор живут вместе счастливо и весело. Всего на минутку, конечно, потому что на дольше позволить себе просто нельзя, но все же.       Они не обсуждают ничего важного — не говорят о прошлом, не говорят о чувствах. Этакая безопасная зона. И это глупо. Потому что Арсений почти и не злится больше. Он устал злиться на Антона. На того маленького, только закончившего университет Антона, что испугался. Он все ещё считает его виноватым, это и не обсуждается. Но разве можно винить близкого человека в том, что в какой-то момент у него не нашлось смелости? Арсений больше не знает ответа на этот вопрос.       И все то ультимативное «этот человек больше мне не нужен» разбивается о ежедневные сообщения на уровне: «согласовывал площадку, а там кот на улице сидел. я притащил его в бар, и теперь он хавает вискас возле бутылки с виски. думаю, эта история точно разъебет, проверю на техничке. че думаешь?».       И даже бесконечные счета-фактуры не могут стереть нищенской улыбки с лица. Это, наверное, неправильно — три года строить из себя неприступную скалу, а потом за две недели выбросить все принципы в лужу. Но Антон не припоминает этого, просто пишет, шутит, спрашивает про работу. Нет никакого: «а как же твоё «я не хочу больше тебя видеть никогда!».       Будь Арсений на его месте, он бы уже сто раз подобное написал. Но Антон на то и Антон — он другой. Может, поэтому им было так классно вместе?       В пятницу вечером в офисе почти никого нет, только такие же, как он сам — которым нужно закрыть месяц, перепроверить расчёты. Время уже перескакивает за девять вечера, а считать ещё как минимум минут сорок. Арсений сжимает переносицу и топает в коридор за кофе из аппарата. Он настолько противный, что уснуть точно не даст.       Аппарат сжирает мятую сотню, шипит и гудит, когда звонит телефон. На экране лаконичное «Антон».       — Привет?       — Арс! Здорова!       По звукам — Антон едет в машине. Играет тихо какая-то музыка, гудят машины, слышно звук пиликающего пешеходного перехода.       — За рулем?       — Да, только не нуди — я на громкой, руль двумя руками держу. Все ок.       Арсений усмехается — одна фраза, а ему уже и не так сильно хочется выйти в окно. Удивительно, конечно.       Аппарат выдаёт стаканчик с мерзким кофейным напитком, он аккуратно берётся пальцами за картонные бока и надеется, что не обожжется, пока донесёт это нечто до рабочего стола.       — Че делаешь?       — Работаю, Шаст. В отличие от некоторых.       — В десятом часу? Ты че, все деньги мира там зарабатываешь?       Экселевская таблица мигает ему своими бесконечными числами, напоминая, что тут так-то есть, чем заняться. Арсений кладёт телефон на стол и включает громкую — все равно на этаже почти никого не осталось, а в кабинете он один.       — Не всем быть богатыми звёздами, знаешь ли.       Антон театрально вздыхает, скорее всего закатывая глаза. Он всегда такой — мультяшный, словно из комикса вытащили.       — И через сколько закончишь?       Список тянется бесконечно, формулы путаются, а кофе горчит на языке. Ему бы проспаться хорошенько, неделя выдалась чересчур нагруженной работой. Но до дома с час добираться, не считая ещё незаконченных расчетов.       Взрослая жизнь оказалась ужасной и тяжёлой, когда дома никто и не ждёт.       — Не знаю. Ещё полчаса, как минимум. А если буду с тобой болтать, то весь час.       — Тогда ускоряйся, а я на парковке подожду.       Арсений чуть не давится кофе — в каком смысле?       — Чего?       — Ну я вообще просто ехал мимо твоей работы и решил позвонить. А раз ты все ещё работаешь, могу подкинуть до дома. Как раз на мою малышку посмотришь, — в голосе неуверенность, словно наугад рассказываешь билет на экзамене и надеешься на понимающего препода.       Он хлопает ресницами, смотрит на цифры и пытается понять, как так быстро все поменялось.       — Шаст, это… мило, но не обязательно. Поезжай домой.       — Да зачем? Завтра суббота, я все равно планировал просто рубиться в фифу, а так хоть в комфорте до дома доберёшься, — он говорит увереннее, стараясь придать голосу невозмутимости, но последнюю часть говорит куда тише. — Увидимся.       «Увидимся». Арсению до боли хочется увидеть вновь его, но так очень быстро можно на это подсесть и забыться. А как же взрослый подход? Обдумывание всех своих действий? Как же, как же…       — Я постараюсь побыстрее, — он выдыхает это почти одним словом в надежде, что Шаст понял и повторять не придётся.       Тот молчит, но Арсению кажется, что он улыбается. Можно ли это понять только по дыханию? Наверное, да. Он может.       — Я жду тогда.       — Хорошо.       — Хорошо.       Странная привычка повторять друг за другом, сохранившаяся ещё со времён первого знакомства, делает почти физически плохо. Нельзя так падать в человека, нельзя. Нельзя вот так прощать. Но тихое Антоново «хорошо» держит его в воображаемых объятиях так, как и держало раньше.       Ему нужно думать — резонно ли вообще обратно впускать Антона в жизнь? Можно ли ему верить так, как он верил тогда ещё? Ощущение внутри — все та же любовь, что была в нем все это время, или что-то новое?       Он знает, чувствует, что в глубине души надеется, что эти три года просто забудутся, как страшный сон. А с другой стороны — на них нужно научиться чему-то. Научились ли они? Готовы ли вновь пытаться? Будет ли как раньше — тепло, уютно? Ответов нет — ни у него, ни у Шаста. А идти на практику без теории — это получить незачёт и академическую задолженность.       Цифры поддаются очень тяжело — не согласовываются с изначальными данными, но он их побеждает все равно. Тратит сорок минут и множество нервных клеток. Если ему не доплатят за это говно, он пойдёт ругаться.       Только у парковки понимает, что пролетел все лестничные пролеты со скоростью света, и тут же краснеет — словно неумелый мальчишка, ей-богу. Антон сидит в своей Тахо и рубится в игру на телефоне, высунув кончик языка от усердности и хмурясь так смешно, что Арс не сдерживает смешка, подходя к пассажирскому месту.       — О, ты закончил.       Машина, конечно, знатная — большая, чёрная, пафосная. Под стать новому Антону будто. Тот всегда говорил, что мечтает о большой машине, чтобы разъезжать по Питеру максимально круто.       Ну, хоть у кого-то сбываются мечты.       — Куда едем?       — Грибое… А, я понял! Это твой гениальный план узнать, где я теперь живу, да?       Арсений щурится, смотрит с напускной строгостью, играя, будто на сцене.       — Блин, Арс, ладно тебе. Я что, похож на сталкера бывших?       Антон будто и вправду обижается — дует губы, отворачивается к навигатору на телефоне. Его кудряшки забавно торчат в разные стороны, а экран подсвечивает умилительную родинку на кончике носа.       — Я шучу, шучу. Давай забью сам.       В машине пахнет свежим одеколоном, кожей и сигаретами — сколько не кури в открытое окно, а запах все равно лезет обратно в салон.       От Антона всегда пахло табаком — что когда они познакомились, что сейчас. От одежды, волос иногда даже. Арсений первое время принципиально отказывался «целоваться с пепельницей», а потом втянулся даже. Табак, однозначно, не стал нравиться его вкусовым рецепторам, но было в этом что-то интимное и личное. Теперь он курит сам. Хотя до паровоза-Шастуна ему ещё далеко.       Вбивает адрес и отдаёт телефон обратно — Антон вставляет его в специальный держатель и поворачивает ключ зажигания.       — И розы не носи, ладно? Не люблю розы.       Шаст сначала непонимающе хмурится, пока они выезжают с парковки, а потом понятливо мычит.       — Ты читал их, да?       — Естественно.       — Что-то скажешь?       Красный свет от светофора подсвечивает красивый профиль, высокие скулы и вздёрнутый немного кончик носа. Арсений думает, что никогда не сможет полюбить чьё-либо лицо сильнее.       — Это обязательно?       — Нет, Арс. Я рад, что ты вообще их прочитал, — красный сменяется на зелёный, машина трогается с места, проносясь мимо многоэтажек.       В машине даже музыка не играет, что странно, ведь Антон всегда слушал что-то в относительно свободное время. Но у Арсения побаливает голова, и тишина салона приятно убаюкивает.       Откидывается спиной на кресло, поворачивает голову в сторону руля и смотрит на красивые, тонкие пальцы, что обхватывают его. Кольца — тонкие, широкие, с камнями и из бисера — словно гипнотизируют своей разнообразностью. Как можно сочетать это все на руках, да ещё и так, что смотрится просто крышесносно?       Но Арсений смотрит на одно пристальнее всего — то, что оно остаётся из раза в раз, так сильно греет изнутри, и надо бы испугаться и дать себе подзатыльник для возвращения в суровую реальность. Только вот Арсений тоже влюблённый до звёздочек и сердечек в глазах — он все ещё обижен и зол, но Антон стал взрослым и куда более осознанным, поэтому кажется, что злится он даже не на него, а на другого, уже не существующего Шаста.       А влюблённым людям очень тяжело подавить желание постоянно смотреть, думать и писать этому особенному человеку, поэтому противится он для проформы.       Ему хочется переплести пальцы и почувствовать холод серебра своей кожей. Прижаться губами к костяшке и кончиком носа упереться в него. Ему больше не хочется страдать, а хочется быть окрылённым дурачком.       — Ты пялишься.       Арсений давит первое желание ответить грубо и отвернуться, поэтому просто жмёт плечами:       — Ты против?       Антон смеётся тепло и умилительно, на секунду переводя взгляд на развалившегося на сиденье Арсения.       — Нет, но это нечестно — я тоже хочу, но не могу.       Все эти разговоры вводят в краску, как ещё лет семь назад, когда они только встретились и неумело прощупывали почву. Арсений слышал, что это проходит — все это на первый год, потом бытовуха, вы друг друга будете терпеть больше, чем любить, бла-бла-бла. Но такого так и не произошло за те четыре года.       Да, они могли гавкаться из-за немытой посуды, сорванных планов или ещё какой мелочи, но даже тогда не исчезали восхищённый огонёк в глазах и мягкость в каждом прикосновении.       — Это уже твои проблемы.       — Ну ты и гаденыш, Арс.       В окне мимо горят фонари, шумит вечерний Питер — то тут, то там люди заходят компаниями в бары и в кафе, на Дворцовой наверняка поют музыканты для сидящих на брусчатке счастливых парочек.       Арсения дома ждёт тупая пятничная передача на развлекательном канале и пицца, которую надо разогревать в микроволновке, чтобы по вкусу она хоть немного напоминала еду. Он им всем по-доброму завидует, потому что даже бутылочку пива он уже не успеет купить в магазинах — время на часах прыгает за десять вечера.       В целом, можно просто лечь спать, и тогда никакого унылого и одинокого вечера не будет.       — Че задумался?       Они стоят на светофоре где-то возле Казанского, а значит, до дома (съёмной квартиры) рукой подать.       — Просто устал.       Антон в этом свитере выглядит, как плюшевый медведь — пушистый и огромный, не хватает только умилительных ушек между кудряшками. Арсений думает о том, как же удобно было засыпать в его объятиях раньше, когда он был поменьше (хотя казалось, и тогда был не мал), и насколько бы нереально это было сейчас. Наверное, ощущения похожие на то, что тебя обнимает большое одеяло.       Пора вытравливать цветочного романтика из себя.       — У меня завтра будет программа в одном баре, не хочешь послушать?       Арсений поворачивает голову, сталкиваясь со смущённым взглядом, но светофор загорается зелёным, и все внимание Антона вновь переключается на дорогу. Но по нервно стучащим по рулю пальцам понятно, что ответа тот ждёт все равно.       — Я бы хотел, но как-то… — сглатывает, поправляя ремень безопасности, что вдруг кажется чертовски неудобным. — Тебе не кажется, что все это неправильно? Вот так вот общаться вновь после… трёх лет?       Антон хмурится, поворачивает на Грибоедова и смотрит только на узкую дорогу.       — Если тебе все это некомфортно, то ты так и скажи, Арс. Я не знаю, где ты там нашёл правила общения с бывшими, но… я хочу тебя видеть, говорить с тобой. Я все ещё тебя люблю и…       — Шаст, — мягко перебивает его Арсений, испуганно отворачиваясь. Минута — и он будет у дома.       — Но это так, Арс! Я тебе врать не хочу, да и так понятно же вроде было. Не прошу тебя отвечать мне, просто буду честен с тобой.       — Но это же неправильно, ну.       Они заезжают в арку, останавливаются, и пора бы выходить, но диалог повисает в воздухе совсем уж на середине.       — Что неправильно?       Антон отпускает руль, поворачивает корпус и смотрит, складывая руки на груди.       — Общаться после всего.       — Если ты ждёшь извинений, то я хоть тысячу раз ещё их принесу.       Он вздыхает. Проводит рукой по лицу, пытаясь понять хоть что-то, включить рациональную часть мозга, но рядом с Антоном получается думать только сердцем.       — Я их не жду, Антон. Не прости я тебя, я бы в этой машине не сидел.       — И в чем тогда проблема?       Новый, взрослый и открытый Антон кажется совсем другим человеком. Если в то время скорее Арсений помогал и решал все их проблемы, то сейчас они, похоже, поменялись местами.       У него мысли в предложения не формируются, а Шаст все смотрит мягко и с бесконечным терпением в оливковых глазах. Смотрит и ждёт, ни слова не говорит. Иррационально хочется просто прижаться и оставить все свои проблемы на решение ему — особенно те, что в голове. Чтобы объяснил, разжевал и пояснил.       Три года Антон умнел, а Арсений, получается, что делал?       — Не знаю, — сдаётся он, выдыхая слова.       Примагничивается взглядом к отблёскивающему от уличного фонаря кольцу, пытаясь угомонить шторм в голове и найти ответы на свои же вопросы.       — Все норм, Арс. Просто глупо от чего-то отказываться, если хочешь.       Он усмехается, смотря на серьезного Шаста.       — Это ты так завуалированно сказал, что я тебя хочу?       Улыбка медленно растягивается на щетинистом лице, освещая ещё сильнее, чем фонарь. Глаза хитро блестят.       — А ты хочешь?       — Не отвечаю на провокационные вопросы, — подхватывает игру, дергая бровью.       — Хочешь, я отвечу?       Щеки краснеют против воли, он чувствует, как становится жарко лицу.       — Хочешь ли ты сам себя?       Антон зеркально дергает бровью, проводя языком по зубам, и не залипнуть невозможно. Качает головой, усмехается, и эта усмешка разносится в тишине салона.       — Все так же умело уходишь от вопросов.       — И умело ухожу домой, кстати.       Ещё минута, и он сварится от стыда.       — Насчёт завтра все ещё в силе, ладно? Ты напиши, если захочешь.       Арсений только кивает, улыбаясь на прощание. Выпрыгивает из машины, запахивая пальто. Антон не трогается с места до тех пор, пока за Арсением не закрывается дверь в парадную.

***

      Вживую, а не через экран телефона, харизма Антона буквально пленит.       Он активно жестикулирует, улыбается и смеётся громко, отходит от написанного текста и просто шутит в моменте. Зал следит за ним пристально, и Арсений не исключение. Он и до этого слышал что-то из программ — тогда ещё, когда взахлёб смотрел все доступные видео на ютьюбе под поисковым запросом «Шастун».       Бар камерный, не очень большой. И все места заняты — люди выпивают, смеются. Больше всего Арсения поражает взаимодействие с залом. Между заранее написанными шутками он успевает что-то спросить у зала и даже завязывает диалог с какой-то девушкой за первым столиком.       Он сам сидит не в зале — торчит за кулисами, прислонившись плечом к стене возле Ильи. Тот явно не ожидал увидеть его. Антон с Ильей учились вместе в одной группе, поэтому они были знакомы, хоть для Макарова Арсений был лучшим другом Шаста и соседом по съёмной квартире.       От просмотра из-за кулис есть один огромный плюс — профиль Антона. Красивый, завораживающий. Он даже больше смотрит и любуется, чем вслушивается в шутки, но в нем немного алкоголя и много-много нежной влюбленности. В свете прожектора и с микрофоном в руках Антон буквально живет своим делом, о котором мечтал и ради которого трудился.       Арсений помнит все эти беспокойные ночи перед университетскими КВНами, вечное сомнение в составленных программах и миниатюрах, страх и испуг в глазах. А теперь только взгляните — его слушают с открытыми ртами, хлопают во все ладоши и смеются оглушительно.       Антон весь светится. Ещё куда ярче, чем прожектор. И все эти пятна ненависти и обиды за три недели почти исчезли — их замазали белой краской уверенными словами и действиями, открытостью и простотой (но в хорошем смысле).       Шаст стал другим, но в то же самое время остался собой. И Арсению все ещё бесконечно больно все эти три года, все ещё холодно и страшно, но больше не обидно. Кто не ошибается в этом мире? Антон родной и любимый до дрожи — сдающий первую сессию, выигрывающий первый свой КВН с командой, играющий в какие-то глупые игры на приставке, слишком громко смеющийся в неподходящих для этого местах. Жующий кислые конфеты, поедающий в три часа ночи бутерброды, катающийся на скейте (и просящий потом подуть на шипящую от перекиси ранку). Смущенный до смерти в самый их первый раз или раскрепощённый много раз после — это все, совершенно все, когда-то принадлежало Арсению.       И несмотря на то, что он успел выстроить огромные, высокие стены между, Антон все равно перелез через них. И ждал — ждал, пока Арсений найдёт в себе силы.       Он ведь сам не лез — не писал с других аккаунтов, не звонил с чужих номеров, не спрашивал через общих знакомых. А пришёл лишь тогда, когда Серёжа не справился. И согласился больше никогда не приходить после, потому что уважал выбор Попова. И принимал его, но никогда не опускал рук.       Ему ведь тоже, наверняка, было нелегко. Арсений смотрит на широкую, кошачью улыбку, и в голове только образы того, как в их общей когда-то квартире тот сидит один. Или читает этого самого «Генерала в своём лабиринте» с пометками Арсения и ждёт, когда его сообщения дойдут. Спит в их когда-то общей кровати тоже один. Пьёт чай по утрам один и фильмы смотрит тоже. Он всегда был жутко тактильным — лез обниматься, укладывался на колени головой, просто прижимался плечом или переплетал пальцы. И у него тоже все это пропало в один лишь миг.       Арсению извиняться не за что, но ему думать об этом неприятно и больно. Он никогда не хотел вредить этому солнечному мальчику.       Он не сказал, что придёт, не писал после разговора. И Антон не переспрашивал, хотя все ещё кидал смешные картинки и говорил, что пробки «адские, но твоё смущённое лицо того стоило» с каким-то всратым набором эмоджи в конце.       Антон заканчивает выступление, благодарит зал и уходит за сцену. И никаких сомнений не остаётся, когда он удивлённо распахивает глаза и улыбается мягко, стоит увидеть Арсения рядом с Ильей. Арсений у него в глазах видит то, что чувствует сердцем, и оливковый затапливает все вокруг. Жмёт руку Илье, который тут же куда-то уходит, а взгляда все равно не отрывает.       — Привет, — говорит он немного удивлённо, подшагивая ближе. — Ты пришёл.       — Я пришёл.       Эхом, как обычно, как правильно и привычно. Продолжением друг друга. И обнимает его Шаст в ответ тоже совершенно знакомо — крепко и максимально близко притягивая, грудной клеткой к грудной клетке.       — Ты всё же вставил историю с котом.       Антон смеётся ему куда-то в плечо, щекоча кудряшками кожу.       — И всем понравилось, вроде как.       Они стоят так ещё немного, а потом все же молча спускаются к чёрному входу, выходящему куда-то в подворотни. На улице промозглый ветер и мелкий дождь, а Арсению, наоборот, впервые за долгое время по-настоящему тепло.       Уходить ещё рано — народ только-только начал расходиться, и там, скорее всего, человеческая пробка. Да и никуда идти и не хочется. Они стоят на улице под козырьком, приваливаясь плечами к стене, доставая сигареты.       — Ты куришь?       Арсений просто кивает, поджигая кончик. От огня зажигалки его лицо на секунду подсвечивается тёплым светом в темноте, словно вспышкой.       — И вечно ругался на меня. Какая ты двуличная, Раиса Васильевна!       Он сам же хохочет со своей шутки — утыкается лбом в предплечье Арсения, выдыхая дым куда-то в сторону. Совершенно нереальный и бесконечно живой, аж хочется сжать в объятиях и не выпускать вообще никогда.       — Я ещё и выпил. Накажешь?       — А-арс, — тянет Антон, громко цокая. — Ни стыда, ни совести.       Укладывает подбородок на плечо, смотрит глаза в глаза. Так близко, что тёплое дыхание Арсений ощущает щекой. Стоит лишь повернуть голову, и тогда чужие пухлые губы точно уткнутся в его собственные. Знакомые и родные, только одно движение. Но Арсений лишь затягивается ещё раз, выдыхая дым в тишину вечера.       — Если поцелую — убежишь?       Шёпотом, еле слышно, но все равно вздрагивает, боясь даже взгляд отвести от какой-то надписи на стене напротив. В голове ни одной мысли, ни одной нейронной связи не срабатывает.       — Не знаю, — выдыхает, а сигарета трясётся меж пальцев, показывая слабость Антону.       — Проверим?       Его тон совсем ровный, обыденный почти. В нем нет ни какой-то похоти, ни сожаления, ни надежды. Он просто спрашивает, а Арсения всего трясёт. Он не знает, не знает, не знает! Правильно ли это — хотеть поцеловать Антона вновь после трёх лет полного игнора, после боли и ощущения одиночества? Правильно ли, что все правила, по которым он жил три этих года, рассыпались в труху лишь за жалкий месяц? Ненавидел ли он всерьёз его хоть минуту? Не повторится ли подобное вновь? Не обманывается ли он сам насчёт своих эмоций и ощущений?       Он думает-думает-думает, а Антон берет и целует — вот так просто.       Сначала припадает губами к уголку, мягко доворачивая голову Арсения одной рукой за подбородок. Потом тыкается мягко, прижимаясь, наклоняет голову медленно.       У Арсения в груди и голове взрывы и пожары, его паникующее сознание просто не успевает обработать информацию. Но вот тело помнит — он раскрывает рефлекторно губы, ведёт языком по верхней.       Антон выкидывает сигарету куда-то в лужу, второй рукой уже обхватывая за шею и притягивая вплотную. Он осторожный и нежный — плавно скользит языком по нёбу, по губам и дёснам, рукой поглаживая затылок. Высокий, он будто закрывает Арсения от всего остального мира, чуть склоняясь корпусом. В реальной жизни эта разница в росте не ощущается так сильно, но теперь, когда приходится привстать на носочки, удерживаясь за чужие широкие плечи, это бьет по мозгам.       Вкус привычный, табачный, и разрыдаться хочется от того, насколько этого не хватало. Три года кажутся бесконечностью и падают плитой на плечи, придавливая к земле. Но Арсению не до этого — он сжимает русые кудри, целует так глубоко, как мечтал где-то в подсознании все это время.       Антон улыбается, опускается губами к подбородку и целует по линии челюсти. Прямо так, на улице в темной подворотне. Сжимает руками, опуская их на талию, и дергает на себя, впечатывая в поджарое тело. У Арсения плавятся мозги от контраста воспоминаний и реальности, словно они поменялись ролями. Ему хорошо и счастливо, а назойливый голосок в голове молчит.       — Только не убегай, Арс, я тебя умоляю, — выдыхает Антон в губы, лбом упираясь в чужой.       — Хорошо, — отвечает Арсений так же тихо, буквально ощущая движения губ своими.       — Хорошо.       Антон целуется сладко, хоть и на языке горчит. Он кусается, вылизывает, проглатывает вздохи. Его руки — блять, его руки! — скользят по всему телу, лезут под пальто и сжимают бока сквозь ткань футболки. Где-то на грани того, что Арсений будет готов дать прямо тут — возле мусорных баков. Но Антон на то и Антон — он никогда о таком не попросит, да и сам не позволит. Где Арсений, и где грязная подворотня, ну?       — Еб твою мать.       Он выбивает это из Антона лишь одним движением руки — опускает ладонь к животу и давит где-то на уровне ширинки. Ничего, кроме джинсы, пока что под пальцами нет, но реакция стоит того.       — Поехали домой.       Арсений не слушает — он буквально съедает эти слова, жмётся ближе, всасывает губу и плывёт-плывёт-плывёт.       — Арс-Арс, стой.       Тёплые пальцы обхватывают лицо, поднимают немного. Арсений хитро улыбается припухшими губами, наслаждаясь потерянным выражением лица и румянцем на щеках Антона. Совсем как котёнок.       Поднимает брови, как бы спрашивая «ну что?». Он любит дразнить Антона, а тот любит подыгрывать.       — Поехали, говорю.       — Подкинешь до дома? Ну ты и щедрая душа.       Он сдался и проворонил все свои принципы, упавшие куда-то в лужу к сигарете, но кого это волнует, когда сердце в груди прыгает, а мир перед глазами обретает краски.       — Подкину куда угодно за возможность позажимать тебя в салоне.

***

      Вопреки обещанию, Антон ведёт машину, не отвлекаясь от дороги. Но Арсений все равно выхватывает взгляды, и внутри все крутит от желания и количества эмоций, которые он даже не возьмётся описывать и понимать.       На светофоре Антонова рука мягко приземляется на его бедро, сжимает до тихого вскрика. Арсений растекается в кресле, разводя ноги шире, и не может взгляда оторвать от кольца на безымянном. Стоит мыслям «это неправильно!» проскочить в голову, одного взгляда на него хватает. Сам факт того, что Антон носил его все это время, не прекращал переживать и по первому зову прибежал спасать, словно принцессу в беде, о чём-то говорит. Для Арсения — о многом.       Рука бесстыдно поднимается вверх, пока ее хозяин невозмутимо ведёт машину по вечерним улицам Петербурга. Пальцы впиваются в мягкую кожу прямо через джинсу, переходят на внутреннюю сторону бедра, все поднимаясь до тех пор, пока не заставляют Арсения позорно пропищать.       За окном машины с людьми в них, на улицах их ещё больше, а ладонь Антона накрывает его пах, сжимая прямо так, до звёздочек перед глазами. Так бесстрашно и по-собственнически, словно ничего в этом нового. Арсений падает спиной на кресло, позволяя «зажимать» себя в салоне машины. Он смотрит на профиль лица и просто дышит, стараясь не дергать бёдрами вверх, к руке. Он все же не настолько отчаянный пока что.       Но это сложно, просто пиздец как — Антон продолжает невозмутимо рулить, одной рукой сжимая руль, а второй — Арсеньево бедро. Смотрит на дорогу, но не заметить сытый взгляд и закушенную губу почти невозможно.       Арсений чувствует себя каким-то сладким мальчиком в дорогой машине богатого парня, чья рука почти уже у него в штанах.       Он очухивается лишь на повороте в арку — ту самую, что в его двор. Знакомые виды перед глазами напоминают, что поездка закончена. Чтобы припарковаться, нужны две руки — тёплая, тяжёлая ладонь исчезает, сжимая теперь руль.       Арсению хочется тут же начать канючить, продолжая эту нелепую игру, но он не знает, как себя вести. Помирились ли они? Фактически да, но не словами. Нужен ли им разговор с взаимными «прости меня»? Наверное, да, но сейчас ли?       Шаст паркуется где-то в дальнем углу двора, под фонарём, освещающим угол достаточно плохо, будто бы просто создавая настроение. Антон отпускает руль, вытаскивает ключ из зажигания и смотрит. Пристально так, что впору чувствовать себя экспонатом в музее за стеклом.       — Приехали, — выдыхает Арсений, перехватывая взгляд.       — Пригласишь в гости?       Шаст улыбается этой своей кошачьей улыбкой, наклоняется ближе, но стоит ему увидеть панику в голубых глазах напротив, как тут же качает головой и сжимает острое плечо Арсения:       — Все нормально, если нет. В следующий раз, да?       Арсений кивает на автомате, расплываясь в улыбке — тот понимает его лишь по одному взгляду, сводя неприятную ситуацию на нет. И в глазах напротив обиды, опять же, нет вовсе. Он стал каким-то совсем сказочным, осознанным, словно книжки по психологии читал все эти годы и к психологу ходил. Арсений чувствует рядом с ним себя немного поломанной игрушкой, хрупкой совсем. Только тронь — и все спокойствие разобьётся красивым хрусталём об пол.       — Целовать тебя все ещё можно?       — Да, Шаст.       И тянется сам, отстегивая надоевший ремень безопасности, через коробку передач, хватается за плечи. Так целоваться неудобно — через весь салон, шея затекает моментально почти, и стоит отпустить руки, как он упадёт. Шаст гладит его по щеке, массирует мочку уха, не прекращая вылизывать рот. Медленно и неторопливо, будто тягучий мёд, заставляя Арсения от нетерпения прикусить пухлую нижнюю губу.       В живот упирается ручка переключения передач, в бок — гнездо для ремня безопасности, но он все равно тянется и тянется, пытаясь не отлипать от Антона ни на секунду.       — Иди сюда, — шепчет Шаст в губы, хлопая ладонью себе по бедру, приглашая на колени. Таким простым, смазанным жестом, но в нем столько уверенности и власти, что Арсений и не думает ни секунды — перелезает со своего сиденья на острые коленки. Теперь руль упирается в спину, а ноги еле помещаются по бокам от сиденья, но все же так удобнее и куда ближе.       Шаст притягивает его за лицо обратно сразу, ладонями обхватывая чуть щетинистые щеки. Арсений податливо открывает рот, позволяя делать Антону там все, что тот захочет.       Он ощущает себя каким-то пубертатным подростком, что впервые дорвался до близости. Сидит на чужих коленях, в темноте двора самозабвенно вылизывая чужой рот. И ему все не хватает и не хватает, хотя казалось бы — четвёртый десяток пошёл, в конце концов. Его от лёгких покалываний чужой щетины о лицо в дрожь бросает, губы горят праведным огнём от напора Антона, от холодных колец на щеке мажет по дорогому кожаному салону, как масло на сковороде.       Он ластится к руке почти неосознанно, словно кот под поглаживания подставляется. Антон усмехается одними губами в поцелуй, большим пальцем поглаживая ещё с большим напором, а потом оттягивает им же уголок губы. Арсений открывает рот, словно по команде, хотя всего лишь от одного движения, и Антон бесстыдно лижет своим языком нижнюю и верхнюю губу одним движением, а потом всасывает чужой язык своими губами.       Они много чего творили вместе куда более непристойного, но Арсений все равно краснеет жутко и чувствует разливающийся стыд внутри себя, от которого, правда, скорее приятно, чем нет.       Арсений отстраняется первым, утыкаясь лицом в тонкую шею, а Антоновы пальцы массируют ему кожу головы. Ничего особо не значащий жест, но на кончиках пальцев буквально чувствуется нежность.       — Жалеешь?       В голове тут же все тревожные мысли вскакивают, начинают бунт, но Арсений просто сосредотачивается на движении пальцев в своих волосах и игнорирует их отчаянные вопли.       — Нет.       — Прости меня.       Антон тёплый и уютный, обнимает одной рукой, а второй гладит. В нем любви так много, света много, но и сожаления тоже. Одно это «прости меня» сквозит отчаянием, потерей и горьким сожалением. Таким горьким, что до скрючившегося лица и скрипящих зубов. Арсений слышит учащенное сердцебиение — чужое сердце будто пытается пробить грудную клетку, подаёт сигналы самому Арсу. Такое хрупкое и громкое, как и сам Антон.       В повисшей тишине почти можно почувствовать напряженное ожидание, что как густой туман в салоне. Арсений вдыхает носом воздух возле горячей кожи шеи, скрытой под тканью толстовки, и больше не сомневается.       — И ты меня тоже.       Руки вдруг стискивают его особо сильно в объятиях — так, что удивлённый вздох против воли вырывается, а сердце падает в ноги. Арсений жмурится до пятен перед глазами.       — Спасибо.       В одном слове умещается такой спектр эмоций, так много всего, что впору задохнуться, но Арсений только прижимается губами к яремной вене на шее, целуя чуть потную кожу. Он не знает, как сказать словами то, что чувствует к Антону сейчас, поэтому только зацеловывает кожу. Лёгкими, краткими прикосновениями губ он целует шею, поднимается к челюсти и перехватывает взгляд оливковых глаз.       Антон смотрит мягко, светится одними глазами и буквально кричит взглядом о любви. Арсению сложно ответить ему вслух, поэтому он зеркалит взгляд, а потом вновь целует. Выходит куда медленнее и спокойнее, неторопливо очень. Губы двигаются почти лениво, но от такого темпа только быстрее сходишь с ума.       У Арсения в голове проносятся товарным вагоном воспоминания, и плохие, и хорошие, потому что отношения — это всегда так. Он не маленький, прекрасно понимает, что без плохого никак. И ему хочется этого вновь — ссориться друг с другом, но быть вместе. Жить вместе. Любить, в конце концов.       Он чувствует кольцо своей щекой, потому что Антон держит его нежно за лицо. Так, словно фарфоровую куклу, а не живого человека. И оно как напоминание того, что все было настоящее. И что к этому можно вернуться, даже если ещё пару недель назад казалось, что невозможно.

***

      Антон проходит на воскресный концерт по приглашению Арсения и светится в гримерке до начала так, что Серёжа даже ничего не спрашивает. Они все ещё не разговаривают друг с другом, но Серый как-то особенно сильно жмёт руку при приветствии и улыбается широко.       Шаст общается с парнями, расспрашивает про игры, рассказывает смешные истории с гастролей и смеётся-смеётся-смеётся. Арсений сдержать улыбки не может даже когда делает артикуляционную гимнастику, потому что Антон повторяет ее с такой усердностью, что это все начинает походить на гиперболизированную комедию современного театра.       Арсений вчера весь вечер читал — хватался то за одну книгу, то за другую. И губы горели от долгих поцелуев в салоне машины, которых он периодически весь субботний вечер касался кончиками пальцев. Антон писал ему: «дошёл?», хотя и видел, как Арсений заходил в парадную на ватных ногах.       Зал сегодня полный, настроение боевое, поэтому на сцену он выскакивает так бодро, как в тридцать особо уже и не положено. Антон сидит все так же за барной стойкой, изредка привлекая внимание самых внимательных. Арсений живет на сцене. Они играют в настолько нелепое опоздание, что он сам еле сдерживает смех, пока Серёжа прыгает и пытается что-то яростно объяснить. Залу тоже нравится — они смеются постоянно, хлопают, и у него каждый раз дрожит сердце, когда в гамме общего смеха он различает знакомый фальцет Антона. Они все же вытаскивают Шаста на одну из игр — на суфлёра. Тот светится, как диско-шар, смущённо улыбается под бурные аплодисменты и выглядит, как самый довольный кот на свете.       Концерт проходит просто невероятно, и очухивается Арсений только тогда, когда их всех фоткают вместе, а Антонова рука приобнимает его за плечо. Первая их совместная фотка за три года — на концерте, вместе с парнями. Арсений красный и потный, но он все равно хочет это фото себе в телефон.       — Бля, парни, ну это просто пиздато! — вскидывает руки Шаст, когда они заваливаются в гримерку счастливые и довольные.       Улыбка не сходит с лица все время, пока он меняет сценические вещи на обычные, пьёт воду и даже когда уже привычным жестом открывает пассажирскую дверь в Тахо.       Антон, естественно, вызывается докинуть до квартиры, смущённо улыбаясь на вопросительный взгляд Серёжи. Арсений, естественно, соглашается. Естественно.       Он чувствует себя совсем молодым и неопытным, впервые влюблённым и любимым в ответ. Они садятся в машину и просто смотрят друг на друга, не в силах сдержать ни улыбки, ни хохота. Совсем глупо, совсем нелепо, но это чувство — бесконечной искрящейся радости и нежности вперемешку — как наркотик. Вставляет куда лучше сигарет и водки.       Они просто смеются — Антон утыкается лбом в плечо через весь салон, Арсений завороженно смотрит на трясущиеся от смеха кудри и проводит сквозь них пальцами. Мягкие, шелковистые пружинки оборачивают его пальцы, словно кольца.       Никуда они не едут — сидят вот так в тишине, нелепо то ли обнимаясь, то ли просто соприкасаясь друг с другом. Увидь Арсений такую парочку, то плевался бы ядом и крутил пальцем у виска ещё пару недель назад. Ебучие счастливые люди и бедный несчастливый он.       — Поехали домой? — тихо спрашивает Антон, не поднимая глаз.       Арсений замирает, как олень в свете фар, и чувствует, как все внутри начинает взволнованно дрожать.       Потому что он прекрасно понял по интонации, какой дом Шаст имеет в виду. И Арсений хотел домой — именно домой — все эти годы. К светлой кухне, книжному шкафу, где все было расставлено по порядку. В маленькую ванную комнату, на балкон, пропахший сигаретами, в их самую удобную кровать. Спотыкаться о порог в зал (зачем он вообще там?), сидеть на широком подоконнике комнаты и ударяться боком о неудобную дверь на кухню. Бурчать на Шаста за полотенце, что он не повесил, а кинул на стиральную машину. Сидеть рядом-рядом на узком диванчике перед телевизором и соприкасаться бёдрами за кухонным столом, потому что касаться друг друга — нужда.       — Поехали, Шаст, — шепчет он прямо в смешные и непослушные кудряшки, наполняясь нежностью и радостью до краев.       Антон несётся по улицам на Тахо так, словно мечтает оплачивать штрафы всю оставшуюся жизнь — пролетает на все желтые, едет на самом лимите скоростного режима и паркуется, как попало. Двор ударяет Арсения своими знакомыми до боли видами, и он смотрит завороженно на окна их квартиры (их!) и не верит.       Не верит и когда Шаст открывает дверь ключом с брелоком кота, пропуская вперёд себя.       Первое, что бросается в глаза — ничего не поменялось почти. Вообще. Разве что стало чуть более хаотично, все вещи не по своим местам, но на секунду ему кажется, будто он вернулся буквально назад во времени. Каждое пятно на обоях в памяти всплывает, и если бы не повзрослевший Антон сбоку от него самого, то точно бы он не смог сказать, какой сейчас год.       Он раздевается медленно, запихивает кроссовки в угол и вешает пальто на плечики — петельку он так и не пришил. Запах, почти забытый, забивает ноздри, и он на грани между разрыдаться и умереть от разрыва сердца.       — Блять, надеюсь, это не сон, — улыбается Антон как-то облегченно, стоя перед ним испуганным котёнком.       — Я тоже, — признаётся Арсений, проходя в ванную, как на автопилоте.       Они молча моют руки, идут в спальню, и Арсений падает на кровать звёздочкой, хоть и не очень уместно может так. Но ему так хочется просто сделать вид, что жизнь все та же — до зависти чудесная.       Антон падает рядом, нащупывает руку и переплетает пальцы — они смотрят в потолок молча, просто пытаясь осознать происходящее за последние пару недель. Арсению спокойно — так, как бывает только дома, только рядом с самыми близкими. Он просто дышит, ни о чем не думая, и поглаживает Шастову руку большим пальцем.       — Хочешь расскажу кое-что?       У Антона голос хриплый отчего-то, тихий, до мурашек пробирающий. Арсений сжимает руку в знак согласия и не осмеливается повернуть голову, чтобы взглянуть на растянувшегося на кровати человеческого кота.       — Я вчера вечером маме звонил. Рассказал.       Выдаёт так, будто на допросе — четко и по делу, стараясь не вносить эмоций в слова. Но Арсений слышит дрожь голоса, слышит что-то куда большее, чем просто «рассказал». Ему страшно спрашивать, потому что если он ошибается, то это больно-больно-больно, а он больше не хочет. Да и не может.       — Про тебя рассказал, в смысле. И… про все, короче. Она ничего плохого даже не сказала. Так, порыдала, но сегодня днём звонила. Просила познакомить, рассказать побольше.       Арсений не дышит — правда-правда. Он концентрируется на чужой ладони в своей и думает, что сердце сейчас взорвется от любви, которую он чувствует. Антон сильнее сжимает руку, до боли почти, и выдыхает одним словом будто:       — Я потерял тебя на три года просто так.       Сожаление, горечь, грусть и тонна вины — вот, что говорит он. Пытается скинуть с себя плиту, давящую три года, и Арсений знает это чувство. Чувство потерянности, беспомощности, беспросветного ничего впереди. Он не злится, на удивление. От этих слов ничего, кроме бесконечной нежности и любви, внутри нет. Он светится и готов стать фонарём, вытаскивать Антона из темных пучин, как тот вытащил его совсем недавно и неосознанно почти.       — Я здесь сейчас.       — Ты здесь.       Антон прижимается к нему, головой утыкается в живот и скручивается в позу креветки, словно пытаясь сжаться до атома и исчезнуть. Арсений прижимает его к себе одной рукой, второй гладит по спине, стараясь перенять через касания всю ту боль, что сейчас бушует в светлом милом Антоне. Он под пальцами весь напряженный, словно струна. Лежит и дышит громко, вжимаясь своим телом в Арсово. Арсений обожает его тактильность и не может понять, как прожил все эти три года без этого.       — Я люблю тебя, ты знаешь?       Тихо так, осторожно, что у Арсения сердце к горлу прыгает.       — Я знаю, Шаст, я знаю, — он гладит его по кудрям, по острым плечам. — И я.       Антон кивает кротко, протягивает ноги к груди. Арсений улыбается против воли так, как улыбаются, смотря на нелепых котят. Шаст лежит так ещё не очень долго, а потом поднимается и нависает над, упираясь ладонями по обе стороны от головы.       Его кудрявая челка водопадом пружинок закрывает глаза, отчего тот сам улыбается немного смущённо, откидывая ее взмахом головы. Целует глубоко, но мягко — Арсений приподнимает голову, обхватывает губы и хватается ладонями за высокие скулы. Антон красивый настолько, что, даже просто пальцами ощупывая его лицо, невозможно не влюбиться.       Арсений такой же, как и все, и он влюбляется. В первый или во второй раз — он не знает. Но точно влюбляется сильно, до сердечек в глазах. До состояния плавленного сыра под чужими руками.       И он совсем не успевает понять, как Шаст — только что лежавший комком нежности у его ног, успевает расправиться с ремнём. Звук бляшки немного опускает на землю, и Арсений рефлекторно тянется к поясу, перехватывая руки.       — Прости.       Вот так просто — стоит лишь дёрнуться, как Антон всю пылкость меняет на нежность и отстраняется.       — Нет, я… Все нормально, — кивает осторожно на сидящего возле него Шаста.       И расстёгивает сам — приподнимает бедра, опуская джинсу к коленям. Это неловко, но у него будто покалывает все тело — он бесконечно соскучился по такому знакомому человеку, такому нужному.       Антон помогает снять их окончательно — стягивает с ног и откидывает на рабочее кресло в углу комнаты. Ладонями ведёт от лодыжек до бёдер, ощущая мягкие волоски и нежную кожу под пальцами. Арсений старается расслабиться, выдыхает в потолок и прикрывает глаза — от количества ощущений кроет прилично.       Шаст же мнёт кожу, просто гладит ее, щипает не сильно внутреннюю поверхность бедра, тут же мягко поглаживая в знак извинения. Его широкие горячие ладони бьют разрядами и передают жар в само нутро. Арсений ёрзает на простынях, футболка на спине скатывается к шее. Он знает, куда смотрит Антон, и от этого щеки краснеют, как у старшеклассницы после первого поцелуя.       Снимать боксеры Антон не торопится — долго-долго просто гладит ноги, вводя Арсения в состояние чуть ли не гипноза. Тонкие пальцы подцепляют резинку неожиданно. Мгновенно опускают ткань до тазовых косточек, а потом и вовсе до середины бёдер. Пробирает холодом комнаты на секунду, а потом Шаст ложится рядом — плечом к плечу — и обхватывает левой рукой уже почти полностью вставший член.       Плотным кольцом, сжимая у основания туже. Медленно, на грани пытки, проворачивая запястьем у самой головки, давя на неё ладонью в слюне и естественной смазке. Арсений и глаз боится открыть — жмурится, стараясь лишний раз не дёргаться. Но Антон все прекрасно помнил — и знал, как правильно растягивать время.       Вторая его рука гладит по ладному бедру — холодные кольца обжигают контрастом температур, и стоит представить то самое, как в голове взрываются нейронные связи в виде салютов. Он все же открывает глаза — взгляд опускает на поблёскивающее в темноте кольцо. Смотрит, как широкая ладонь с расставленными пальцами скользит вверх-вниз по напряженным мышцам, и не может сдержать задушенного вздоха. Антон смотрит и улыбается сыто, не прекращая пытку медленным темпом.       — На кольцо смотришь? — спрашивает он довольно, наклоняясь к лежащему Арсению и кратко целуя в губы.       Тот кивает молчаливо, вскидывая бедра. Он чувствует, как тело дрожит от нетерпения и как до боли поджимаются яйца — Антону на это глубоко плевать, у него в голове свой план.       — Я так скучал по тебе, — шепчет в губы, кусая игриво за нос и сжимая на секунду у основания до вспышки перед глазами.       Арсений тянется, буквально впихивая язык между пухлых губ и хватаясь второй рукой за шею. Антон охотно отвечает, ускоряя движение руки на члене. Он большим пальцем оглаживает головку круговым движением, спускается к мошонке, ведёт пальцем по шву и вновь дразнит уздечку короткими, секундными движениями.       Арсений кусает за губу больно, вгоняя толчками член в переплетение тонких, длинных пальцев, разнося хлюпающие звуки в тихой комнате. Антон не останавливает — лишь перемещает вторую руку к животу и гладит чуть ниже пупка, возле тазовых косточек, снося крышу.       Мир сужается до одного желания — побыстрее кончить, и Арсений не думает ни о чем, кроме рук на своём теле. Горячих и нужных, дразнящих его самого в такой привычной манере, словно никто и не расходился.       — Давай, мой хороший, — как в пьяном бреду шепчет ему Антон, хаотично скользя центром ладони по чувствительной головке, съедая все хныкающие звуки ртом.       Арсений вскидывает бедра ещё несколько раз и выгибается в спине, кончая. Впервые за три года не от своих же рук. Антон продолжает водить по стволу, выдаивая до последней капли, а после тянется за салфетками и вытирает, комкая их и откидывая на тумбочку.       Арсения придавливает к кровати намертво, он только притягивает Антона к себе в объятия и утыкается носом в кудри. Нащупывает руку с окольцованными пальцами, сжимает между своих то самое, что не дало засомневаться в действиях.       — Я бы тоже познакомился с твоей мамой.       Антон улыбается и целует в щеку — Арсений чувствует, как подрагивают его руки, но понятливо молчит.       Он обязательно объяснит Шасту «Генерала в своём лабиринте», покажет любимые подчеркнутые моменты из биографии Бодрова и утащит пару толстовок. Познакомится с мамой Антона, помирится с Серёжей и проснётся здесь уже как дома. Когда-то.       А сейчас он будет обнимать Антона до тех пор, пока не придётся идти на работу. И впервые за все время отпустит то тяжёлое чувство предательства, заменив его ещё большей любовью.