Let me be sad...

За окном шёл дождь. Хайд устало и довольно болезненно смотрел в окно. На душе скребли кошки, как бы прозаично это не звучало. Где-то в отдалении слышались раскаты грома, а в глубине становилось темнее и холоднее. Атмосфера затягивала депрессивно в негативные мысли, а боль в каждой клеточке тела, казалось, станет невыносимой. Лоулесс вечно говорил о бесполезности человеческой жизни, хотя на самом деле и сам не знал смысла в своей. Ему и по барабану должно быть: у него целая вечность. Думай, сколько вздумается. Апатия от чего вообще? Из-за слов Лихта, вероятнее всего. Находится с мотивированным и настроенным на жизнь человеком временами бывает трудно, когда ты сам не таков. Каждый раз, когда Тодороки заявлял о своей индивидуальности, Хайд иронично-неиронично восхвалял его, хотя особого контекста это не имело. Скорее, он просто где-то внутри посмеивался над этим и относился несерьёзно. После разговора с ним, Жадность наконец-то понял, что куда-то не туда привели его рассуждения. Ведь Лихт и на самом деле был чем-то из разряда той самой настоящей индивидуальности, о которой заявлял, но никогда не называл себя так. В тот момент Лоулесс и почувствовал себя чем-то сродни обузы, хотя он толком и не мог точно трактовать свои мысли. Что-то из разряда: "Для чего?" "Зачем?" "Почему ты переживаешь за меня и почему стараешься подарить тот смысл, который всегда был рядом, но оставался незамеченным?" Жить настоящим, когда за спиной груда неразобранного прошлого, сложно. Куда легче закинуть проблемы в дальний угол и видеть, как медленно угасает огонь в глазах твоего отражения в зеркало. "Выстраивать отношения с новыми людьми болезненно, сложно и гемморно, но оно того стоит", — думал Поперающий закон и почему-то ему кажется, что около-того фразу сказал бы ему Куро, если бы он решился поговорить с Пепельным сном, но он не решится, вероятно, никогда. Испорченный навечно кулон, подаренный Лихтом, валялся на тумбочке в их одинокой комнате. Лоулесс устало взглянул на него и грустно усмехнулся. Ну и что теперь? Привязываться к людям чертовски больно, зная, что потом придётся с ними расстаться, как когда-то пришлось расстаться с Офелией по его же глупости. А теперь он понимал, что очередная ева покидает его. Он не собирался убивать Тодороки, не в этом дело. Что-то надломилось внутри, как будто что-то сломали. Если этот кулон ассоциировать с душой, то всё вполне себе логично. Лоулесс не знал чего ждать, но и просто сидеть не хотел. А что вообще стоит сделать сейчас? Это был первый концерт Тодороки, который он пропустил. Лихт не рвался говорить с ним, как и Хайд. Потому он не заметил, когда его ева вернулась домой. Он задремал на некоторое время, если честно. — Эй, Поперающий закон, хватит сидеть здесь. Сломаешь подоконник, — немного хриплый голос Тодороки заставил Хайда распахнуть глаза. — Хэй, Ангел, оставь меня в покое, — в привычной манере ответил ему Лоулесс, натягивая фальшивую улыбку на лицо. Не особо хочется, чтобы Тодороки узрел его апатичное состояние, не хотелось, чтобы этот человек вообще заострял на этом внимание. — Чувствуешь себя отвратительно? Я вижу это в твоих глазах. Я чувствую себя аналогично, но не считаю это достойным поводом для прокарстинации, — хмыкнул Лихт, смотря высокомерно в глаза вампиру. — Позволь мне погрустить, — тихо сказал Хайд, виновато опустив голову вниз, будто за чувства людей порицают. — Тогда долго не грусти, — сказал Лихт, взяв его ладонь и что-то положив туда. — Нам ещё думать, что делать дальше. Джекилленд покинул комнату, медленно и нехотя, но прекрасно понимая, что вампиру надо время на "оклематься". Что? Что это значит? Лоулесс аккуратно разжал руку, посмотрел и всё понял. Уже в лунном свете серебряным блеском отливал кулон с той же надписью "Hyde".