Что ж, кто не жалуется на судьбу, тот её не достоин. ©
***
Антон от природы человек не очень тёплый, но тепло обожающий. Кровообращение у него такое, или ещё какая другая физиологическая (или нет) дуристика, но он способен замёрзнуть везде, где либо температура чуть меньше пятнадцати градусов тепла, либо имеется хоть какой-то намёк на сквозняк. И, конечно, по ощущениям, не пристало такому особенному человеку селиться в северной столице России-матушки. А Антон на все эти «не пристало» наплевал с высокой колокольни и поселился. Вообще — чтобы работать. По сути — из желания начать новую жизнь. В Петербурге оказалось откровенно хорошо. И пусть иногда не так, как от него ожидается (читать: дождливо и слегка похоже на болото в огромном не пускающем в себя солнце глухом вакууме), Антон с самого начала был счастлив. До переезда казалось, что он бездумно бежал от того, что не по собственному выбору было неизменно рядом восемнадцать лет, — куда-нибудь. Но, вообще-то, есть другие «куда-нибудь», на которые можно было бы не тратить столько сил и денег. Сложно было принять любовь к колориту старого Питера — Воронеж воспитывает исключительно суровых хозяинов района с всегда опущенными на землю пятками — и познакомиться с новым. Но Антон познакомился и принял; изучил впоследствие оба и влюбился. А когда любовь не вынуждают отпускать, не остаться при ней — немножко глупость. Глупости же Антон не любит. Вот и остался. Только Петербург — страшно-красивый подонок, очень редко дающий жить так, как представляется, глядя на удачные фотографии. Снимать квартиру одному, особенно будучи студентом — что-то из ряда фантастики. Антон, почему-то сразу до этого не додумавшийся, в панике стал искать способ остаться в городе и не умереть от голода-холода. Арсений же нашёлся случайно. По знакомству. Одна сторона, та, что Антон, рассказала своему знакомому о проблеме, вторая — своему. Знакомые встретились, рассказали друг другу и навели стороны друг на друга. Схема даже звучит сомнительно — неудивительно, что Антон в её эффективности засомневался. Незнакомый совсем человек, с которым Антону придётся делить одну ванную и кухню? А что, если он путает зубные щётки спросонья? Что, если может взять чужую кружку и начать из неё пить? Что, если не будет убирать волосы из слива в ванной? Антон любит надумать себе проблем, чтобы потом ходить и переживать из-за их тяжести. Он подготовил себя к худшему — создал в голове образ человека, спокойно поедающего чипсы или любую другую крошащуюся отраву в любой точке квартиры, никогда не убирающего за собой, где бы то ни было. Суровый Петербург требует жертв, что поделать. Уезжать домой Антон был категорически не готов. Вот только самые страшные опасения оказались напрасными. И Антону за свою фантазию даже стыдно немного стало, словно Арсений мысли его по глазам читать способен: Арсений сразу произвёл впечатление не то что аккуратного — педантичного человека. И Антон в собственной брезгливости и любви к аккуратности сомневаться начал — так безупречно выглажена была в первую встречу его футболка. Антон вообще немного теряется. Он себе придумал на почве «не всё бывает, как мы хотим» столько всякого ненужного и лишнего, что забыл о вероятности положительного развития событий. А развились они как раз очень даже положительно. Арсений для Антона оказался идеальным соседом. Стаканчики с зубными щётками всегда по разным углам полочки, шкафы в прихожей и на кухне — пополам, мытьё полов по расписанию два раза в неделю без вопросов. Антон даже немного самому себе стал завидовать. Это ж надо так, кому рассказать — не поверят. Арсений интересный. Не в том плане, в каком отшивают обычно после неудачного свидания с припиской «Дело не в тебе», а по-настоящему. Антон согласился на то, что Арсений свои книги многочисленные сложит у телевизора в гостиной, которая стала по совместительству комнатой преимущественно Антоновской по обоюдному согласию — кровать в спальне оказалась для него слишком мягкой, а «Сверхъестественное» по ТВ3 показывают, когда Арсений уже дремлет с книгой в руках. А книг у него оказалось непомерно много. И изучать их корешки, пока не совсем стемнело, находя «Мы» Замятина, «Героя нашего времени» Лермонтова, «Поющих в терновнике» Маккалоу и «В метре друг от друга» Липпинкотт, оказалось даже интереснее, чем впервые смотреть Интерстеллар — а это показатель. Арсений — загадка. Он не расставил на полках в своей комнате фотографий, не менял заводской заставки в телефоне, не говорил лишнего и ни разу пьяным в квартиру не приходил. Зато легко с самого первого знакомства стал читаться по языку тела. Он не стеснялся своей красоты и не прерывал долгих взглядов Антона в их пересечения во время сборов по утрам ответным взглядом, потому что себе нравился — раньше явно, теперь ещё больше. А Антону очень понравилось составлять его образ из крупиц информации, что удавалось узнать без общения прямого, потому что придумывать людей, которых не дано узнать хотя бы до поры до времени — его большое хобби. А может, Антона влечёт неизвестность, особенно если она, в теории, может стать известна в рамках его же жилплощади. Хотя, ничего Антон не разгадывал. Сидел с Арсением через стенку, придумывал себе его образ без зазрения совсести, рассматривал вещи, что в спальню не поместились, и очень много думал.Пока судьба сама в руки ситуацию не взяла.
***
Зимой в России холодно почти везде и почти всегда. А в средней полосе ещё дождь обычно первый снег покрывает так, что подо льдом все тротуары и проезжие части прячутся особенно хорошо — красота. Антон бубнит виртуозно-трёхэтажные ругательства себе под нос, шапку натягивая на глаза ещё ниже, пока пингвином шествует от станции метро до собственного дома. Петербург завалило буквально за сутки, что очень и очень неудивительно, потому что уже через пару дней город явно превратится в беспросветное болото, вернувшись к своему привычному состоянию. Но Антон не ругается — возмущается, негодует, хмурится, но на по-настоящему гневные мысли время с силами своими решает не тратить. Сессия подходит к своему закату наконец, но градус опасности пока отнюдь не ниже. У нервных клеток без того есть специально для смерти выделенное поле боя. А город от смены времени года хуже точно не стал. Опаснее — да, потому что теперь смотреть нужно одновременно и под ноги, и вверх, чтобы не умереть под упавшим с крыши сугробом с тонну весом, а это не тот способ, каким Антон, если бы выбирал, хотел бы закончить жизнь. В конце-концов, университет с затяжной казнью сам отлично справляется. Поднимая голову в очередной раз, когда до подъезда двадцати метров не остаётся, Антон видит, что свет в квартире, где они с Арсением живут, горит в обеих комнатах. Это немного настораживает. Арсений — человек экономный, и так безбожно жечь электричество — слишком вне его убеждений. Тем не менее, на первый взгляд квартире всё кажется обычным. Мебель расставлена по-старому, ботинки Арсения цивильно стоят на тряпке, чтобы пол не загрязнять таящим снегом вперемешку с песком, по улицам в целях безопасности рассыпанным и впоследствии со снегом перемешанным. Значит, он дома, и всё ещё такой, каким был как минимум со дня их знакомства. Второй хозяин, укутавшийся в свитер и плед, — и это только то, что доступно глазу Антона, — обнаруживается в гостиной блуждающим вокруг какого-то агрегата явно ещё советского производства. — Дом взорвать пытаешься? — спрашивает Антон, подперев плечом дверной косяк. Арсений поднимает на него глаза, тут же уголком губ улыбаясь. — Конструирую машину времени. Тебе не говорили, что ты на сына Ивана Грозного похож? «Лучше бы ты меня в Гагры в своей гениальной шутке отправил», — думает Антон, тут же хмурясь и почти мотая по-собачьи головой. — Серьёзно, что происходит? — А ты не чувствуешь? — вопросом на вопрос — это бито, а в драках Антон не особенно силён. Так что на него не отвечает в ожидании ответа на свой. — У нас отопление выключили. И вот тут внезапно ногам, что уже без ботинок на холодном полу находятся в тонюсеньких носках, холодно становится. Нахмуренный Антон сразу направляется к батарее, вытягивая руку и дотрагиваясь до ледяного железа. Лизнёшь — ебучие вкусовые сосочки там навсегда и останутся. Антон знает, у Антона за восемьдесят шесть баллов на ЕГЭ сдалась физика, пускай почти чудом. — А это ещё какого такого чёрта? Арсений рычит тихо, сражаясь с кнопками на аппарате — теперь Антон узнаёт в нём обогреватель. Подходит, на корточки присаживаясь, чуть отталкивая негодующего Арсения бедром, и начинает изучать систему управления. А тут, как на пульте управления в диснеевской «Головоломке» — куча всего, и лучше ни на что из этого не тыкать без разбора, чтобы не пролететь, да не получить по шее, причём вряд ли метафорично. Антон щурится, стараясь вникнуть в подписи над каждой кнопкой, и решает, что так подготовится к завтрашнему экзамену по английскому. Всё равно без отопления какая-то из конечностей отвалится обязательно. Может, такое происшествие станет веской причиной, чтобы не знать, как рассказать о нём в ёбанном пёрфект континиус. Антон пытается понять, что у Арсения не получилось. Включить обогреватель — это, вроде как, функция, осуществляющаяся нажатием одной кнопки. По ГОСТу. Тут Антон эту кнопку прекрасно видит и нажать, конечно, пробует. Кнопка не загорается. Зато загорается мысль лампочкой в голове, и Антон находит глазами провод, который явно должен находиться в розетке. — Всё гениальное просто. Ты думаешь, он на батарейках? Арсений, скрестивший руки на груди и спрятавший тело в плед, как в кокон, заметно теряется, а потом только лоб себе ладонью не пробивает, как в комедии какой. За вилкой кидается к полу, и плед его летит, как плащ супермена, развиваясь за спиной. Или как мантия Северуса Снейпа из мемов о Гарри Поттере. Арсений быстро вставляет вилку в розетку, и кнопка таки загорается. Теперь, когда огромная ответственность за спасение жителей квартиры от холодной смерти с плеч Антона сваливается горой, он чувствует, как замёрз. Как пальцы медленно немеют, спина покрывается неприятными от холода мурашками, а мозг, конечно, осознаёт критичность ситуации, но сделать ничего не может, потому что сам для себя же холоду противостоять не способен. Антон пытается вспомнить, что в таких случаях делала мама в его детстве — как во всех взрослых ситуациях, какие доселе лично Антону не встречались, — но ничего не находит. Всякое бывало, но из похожего помнит разве что тазик с кипятком и разведённой в нём порошковой горчицей. Такой, куда в особенно холодный зимний месяц всей семьёй родственики совали его ноги под сначала детские крики, а после — под сморщенное лицо, потому что «ты что, малявка, что ли?» На такое Шастун даже под страхом смерти не пошел бы снова. Потому когда с корточек встаёт, на Арсения смотрит. А тот уже другой. Всё ещё не до конца ясный, но уже точно не такой загадочный. Даже немножко уязвимый, что ли. Антон не видит в его глазах недостижимости, отдалённости и звёздности, которую, опять же, выдумал самостоятельно. Арсений теперь не загадка в первую очередь. Сейчас он — нахохлившийся снегирь на морозе, которого хочется прикормить и опробовать отогреть. Только не воробьям снегирей отогревать — Антон сам едва зубами не стучит, направляясь к шкафу с одеждой. И так удушающе-тихо в комнате, будто совсем жизнь выключили вместе с отоплением. Поэтому, как только Антон из ящиков своих многочисленных достаёт какой-то самый тёплый свитер и бабушкой вязаные носки из какой-то грубоватой и колючей, но очень тёплой пряжи, на диван их кидает и смотрит на неприкаянного Арсения. — Садись, чего встал-то. Арсений подозрительно молчит, но на диван садится — так, чтобы поближе к обогревателю. Где он его взял вообще — кому бы знать, да вот тот точно ещё даже не тёплый, так что Антон заканчивает просмотр этой увлекательнейшей комедии и направляется на кухню — раз электричества не лишили, надо пользоваться ситуацией. Антон ставит чайник, отставляя фильтр подальше — в ближайшие сутки он им точно не понадобится. В голову приходит мимолётное желание воспользоваться лайфхаком, который он сам никогда не тестировал, но отзывов отрицательных ни разу и не слышал — взять и выпить с Арсением по стопочке водочки. По возрасту закон позволяет, а больше одобрения Антон ни от кого не ждёт. От Арсения, разве что. А в прочем, Арсению тоже уже не два. И даже не двадцать, раз на то пошло. Сам за себя решить точно в состоянии, а за Антона решать не обязан. Хотя, о чём вообще, ничего не знающий об Арсении, Антон тут пытается думать? — Тебе чай или кофе? Пауза не превышает тайминга, допустимого для тех пауз, что про замешательство и удивление, поэтому напрашивается вполне логичный вывод — Арсений ещё ничего особенно критично себе не отморозил, что прекрасно. Антон, как местный спасатель от обморожения внутри квартиры, нарадоваться не может. — Кофе. Без сахара. Антон улыбается уголком губ, заваривая Арсению тот же, каким его любимый кофе сам видел с момента, когда образ в голове сложился. Пусть это будет кусочком благодарности за то, что он — уже не важно, где — достал обогреватель. Когда кружка оказывается аккурат на квадратной подставке на столике перед Арсением, а Антон садится рядом, тишина начинает раздражать. Поэтому он берётся за телефон чуть подрагивающими наверняка от холода пальцами, входит в приложение с музыкой и жмёт на "перемешать". Рандомайзер решает, что слово «совесть» ему не известно, а потому ставит «Я так соскучился» Порнофильмов. Арсений, ладони свои музыкальные обернув вокруг горячей кружки, переводит на Антона взгляд заинтересованный. — Забавно. Встречаться глазами с арсеньевскими и видеть в них лучи разных оттенков голубого, по белку прослеживая красную трещинку капилляра, ощущается чем-то необычно важным. И уже нет отсутствия уюта в компании этой — не осуждайте за тавтологию — загадочной загадки; уже не хочется прятаться от его глаз за шкафом, после из-за него же за ним подглядывая. Сейчас вполне себе неплохо рядом просто сидеть. Вопроса не требуется. Просто пауза немножко затягивается и уже не влезает в рамки обычной и логичной. И всё равно ни капли не неловко. — Наши тела тоже по следам могли бы найти. — Если бы ты чуть хуже мыл полы, Арс. Сердце чуть чаще колотится о рёбра, потому что, кажется, до этого Антон не сокращал. Арсений не замирает, не удивляется даже. Как будто переход такого порога для него вовсе не удивителен. Да, впрочем, кажется, и нет в этом действительно ничего необычного. Просто в глазах Антона всё хотя бы абстрактно важное важность свою увеличивает по мере увеличения этого самого всего. Выходит, чем разгадка к давно мучавшей загадке ближе, тем ярче мандраж. — Выключи, Антон. Они правильные вещи поют, но нам с тобой и без того сейчас не шибко хорошо. Получается только кивнуть, смахивая влево для проигрывания новой песни. Антон улыбается телефону уголком губ, Сироткина замечая и вслушиваясь в начальное невероятно красивое и прерывистое «Крикнуть что есть сил». Арсений, судя по лицу, песни этой раньше не слышал, и Антон решает наблюдать за ним, грея нос над кружкой малинового чая.Во мне уже ничего не осталось.
Глупый сон и усталость.
Глупый сон и усталость.
Арсений качает головой в такт мелодии, когда дело доходит до припева, а Антона гордость берёт за собственный музыкальный вкус. Уж Арсений точно выглядит, как человек, который в музыке разбирается, и получить его одобрение — точно успех. Голову пробивает едва ли не насквозь осознанием: Антон не оценивает Арсения так, как должен. Он кладёт на него образ из своей головы, а так делать нельзя. Особенно, когда человек с тобой живёт. Особенно, когда вы оба совместными усилиями стараетесь спастись от лютого холода. — Хорошая песня. Антон кивает, кося на Арсения глаза и надеясь прочитать на его лице что-то кроме этого бесцветного «хорошая». А Арсений взгляд его ловит снова, вздыхая еле слышно. — Как в универе? Арсений знает, где Антон просиживает штаны большую часть времени, потому что знакомые у них обоих — драгоценно-бесценные карты памяти с серьёзным вирусом, провоцирующим тотальную утечку информации. Антон улыбается отчего-то смущённо, думая, что вот сейчас с носа начнёт капать вода, потому что лёд, каким он покрылся, явно должен был растаять над парящей кружкой. — Сойдёт. Завтра сессию закрою. Арсений явно чувствует себя комфортнее, хоть на толику: улыбается, глаза щурит, как раньше — жутко загадочно. И Антон зубами стучит уже не так отчаянно. — Хорошо, что на «неуд» даже не рассчитываешь. — Арсений, кажется, совершенно искренне это говорит. Это тоже Антона заставляет улыбаться. Потому что в себя он действительно верит. Осталось совсем немного дотянуть — и снова свобода. А за учебной кошмарной весной, гляди, лето долгожданное. Только такими мыслями у Антона жить получается, и только с ними — тянуть вперёд, как упрямого осла, — эту несчастную сессию. — А ты как? Лёгкость вопроса поражает. Так необычайно просто из себя его выудить. Даже при условии, что, кажется, вот так бок о бок они совсем ни разу ещё не сидели. Антону стыдно, потому что теперь самому себе напоминает сумасшедшую фанатку перед кумиром, который из человека настоящего в её голове превратился в картинку. А у Арсения в Инстаграме даже пятисот подписчиков нет для таких суждений. Уж Антон то видел. — Я работаю. Сейчас рисую оформление для сайта одного. Сдать надо до конца недели. Антон кивает, губами к кружке припадая. — Мне тоже английский надо сдать. Завтра. Арсений глаза снова поднимает, подольше вгляд чужой выдерживая. А неловкости всё нет. — И что, будем готовиться? Антона не волнует, когда это их местоимения успели объединяться в такое сильное одно. Только чувствует, что с Арсением готовиться к английскому будет точно не так невыносимо. Кружка возвращается на стол, свитер берётся, наконец, в руки, а вопрос остаётся без ответа, потому что Антон из шкафчика под телевизором достаёт толстую тетрадь и карандаш. Она на спирали, формата большого, и помимо того, что материала вне таблиц, схем и текстовыделителей найти там можно едва ли на страницу, она ещё и рисунками наполнена. Кривыми, противоречащими всем законам анатомии, где-то резкими, где-то влажными пальцами смазанными, но очень родными и необходимыми. Антон информацию, когда руки ничем не заняты, не воспринимает ни при каких условиях, потому обычно свои конспекты оформляет так, что у всех самых лютых эстетов челюсть бы отвалилась. Вот у Арсения, так и сидящего на диване с кружкой кофе в руках, отваливается, потому что закрывать такие удобные тетради Антон не привык, хоть листы и мнутся безбожно. Антон поправляет свитер, чтобы без волн особых на теле расположился, садится рядом и натягивает носки повыше. — Я пошёл? — спрашивает Арсений осторожно, в плед чуть сильнее кутаясь. Антон в подарок влезает, улыбаясь уголками губ мыслям о бабушкиных заботливых и теперь слишком дрожащих для проделывания такой работы руках, и думает, что надо бы ей написать. — А у тебя есть два обогревателя? Повторять Арсению не нужно. Удаляется в комнату, возвращается с ноутбуком, планшетом навороченным и новой парой носков, которые тут же кладёт на обогреватель. Антон за его действиями наблюдает внимательно, попрежнему без лишних вопросов. Арсений их самостоятельно в воздухе распознаёт, на диван усаживаясь. — Если в дрова не бросить спичку, они мёртвым грузом на месте останутся лежать. — Ауф? — спрашивает Антон, не выждавший паузы Арсеньевской, очень необходимой для поддержания общего настоения фразы. — Если ты просто будешь сидеть в тёплой одежде, которая сама по себе тепло не может создавать, в ней не будет смысла. Потому что и твои носки, и свитер тепло только поддерживают. — Как госдума прям. Идеи по развитию поддерживаем, но сами ничего сделать не можем, приносим свои глубочайшие извинения. Арсений улыбается шутке, включая планшет, а Антон наклоняется, поближе к дивану подвозит обогреватель, да взгляд кидает на Арсения, а после двигает аппарат так, чтобы та часть, к которой ближе сидит сосед, и к дивану была ближе. Ноги же у него покороче антоновых будут. — А к какому сайту ты оформление рисуешь? Арсений к обогревателю ногу одну вытягивает, потому что ещё и вторую было бы вовсе неудобно — планшет же нужно куда-то класть. — Образовательная программа для детей среднего школьного возраста. Хотя, там больше для родителей. Ну, знаешь, рассказывают, как хобби ребёнка можно превратить в работу. Какие преспективы могут быть у профессии, которую выбрал подросток, и почему нельзя вмешиваться в его выбор… Вот такое. Антон улыбается — видит в такой штуке необходимость, будучи студентом, выбор которого семья поддержала совсем не целиком и не без настоятельного обсуждения других вариантов. Но это все дяди, тёти, тести, сваты, вообще кого только не было там. Признаться, с их мнением Антон не особенно считался — мамино волновало больше всех. А мама на следующий день после того, как он пришёл ко всей семье со словами о том, что будет пытаться поступить в Петербург, только поспрашивала у коллег об этом городе. Те ей точно не сказали ничего хорошего, но вечером после рабочей смены она просто села, обняла Антона и попросила быть поосторожнее со своими желаниями, но ни за что не сдаваться. Антон маму подводить не привык. Именно поэтому, вот, сидит — живой, здоровый, что тоже важно, особенно учитывая условия, в каких приходится выживать — ни одного экзамена не завалил пока. Чудо, а не ребёнок — говорят всё те же мамины коллеги, братья и сёстры. Майя, в свою очередь, просто Антону звонит раз в два дня, спрашивая, как дела, всё ли хорошо. И уж во время её звонков у Антона точно всё очень и очень хорошо. Но с мамами везёт не всем. И если бы она Антона не поддержала, вряд ли он бы сидел сейчас не за конпектами из воронежского аграрного университета. — Хорошая штука, выходит. Тихая рабочая деятельность бок о бок продолжается около двадцати минут точно. Из динамика телефона льётся антонов плейлист на той же кнопочке «рандом», включающий то Стрыкало, то Земфиру, то Mary Gu. Арсений иногда головой качает в такт музыке, от работы не отрываясь, и, когда дело доходит до повторения презент континиус, Антон отвлекается. Он рисует давно. Не профессионально, уж точно не за деньги, потому что никогда об этом и не думал. Рисование — способ что-то создавать, выражать мысли визуально. Но явно не больше. А потому в руках Антона не было никогда ничего, кроме простого карандаша, ластика и ручки. Он ни разу не пользовался в своё удовольствие ни красками, ни цветными карандашами, ни забавными тянущимися, как правило, серыми штуками (по крайней мере, только такие Антон видел) с названием, почему-то очень напоминающим о лошадях. Даже целенаправленно показывать свои рисунки кому-то Антону ещё не доводилось. Видеть, как Арсений по экрану ведёт этим самым пенсилом, который до этого Шастун только в Тик-Токе у знаменитых художников и художниц видел, а потом следить за тем, как он линии вырисовывает, превращая всё в единую картинку, как минимум интересно. А как максимум — очень залипательно, потому что вместе с движениями кисти на руках его играют мышцы и по-особенному выделяются в контрасте желтого и экранного света вены. Так это приковывающе выглядит, что обо всех возможных временах глаголов в английском смело можно забыть к чёртовой матери. — Можно посмотреть? Антон заинтересованным ребёнком шею вытягивает, взгляд направляя в экран и высматривая в нём то, что Арсений мог иметь в виду. Только не спросить разрешения на подглядывание не имеет права. Потому что чтобы без зазрения совести за движениями Арсения наблюдать, одной уверенности в том, что объекту наблюдения на наблюдателя совешенно наплевать, Антону недостаточно. Арсений от занятия своего отрывается, на Антона взгляд переводя, и привычно улыбается уголком губ. — А английский? Антон, приподняв бровь очень уж пофигистично, в ответ на него смотрит и машет рукой. — Ну, давай я все твои действия буду на английском озвучивать? Арсений смеётся как-то очень особенно — тихо, прерывисто и очень похоже на «хе-хе», которое Антон до этого вообще только в интернете видел и только в буквах. Арсений совсем не похож на тот образ, что Шастун себе в голове выстроил. За это теперь очень стыдно. — Озвучивай. Эффективность задания нулевая, потому что все предметы и кисти, которые Арсений выбирает из целого списочка всяких разных, на английском уже подписаны. И оба это понимают. Но пока телефон тихо воспроизводит LP с её "Lost on You" в какой-то особенно красивой акустической версии, с лица Арсения не сходит улыбка, а Антон иногда кривовато строит предложения в объяснение любым его действиям. Они чувствуют, как соприкасаются бёдра, как трутся друг о друга плечи, и как висок Антона всё же едва ощутимо ложится на плечо Арсения. Но никто ничего не меняет. От этого ещё интереснее. — You change the color from red to pink and draw a line. — Это не розовый, — говорит Арсений, от черчения линий не отрываясь. — А какой? — вздыхает Антон, зная, что сейчас его точно доебут очень профессионально. — Коралловый. — Ох, извините ради всего святого! Арсений снова смеётся, в очередной раз цвет меняя, и косит глаза на Антона. И кто из них теперь похож на нахохлившегося снегиря на морозе — тот ещё вопрос. — Обиделся? — Ага, ещё чего. На душных не обижаются. Это часть твоей природы. Антону нравится в это играть. Переступать с места на место и, возможно, ошибаться, ступни ранить, но пробовать. Это внутри вызывает чувство приятное такое, когда решаешься исполнить мечту, собравшись наконец, оставив в стороне все неприятные мысли, все проблемы и гвозди. У Антона не особо хорошие отношения с молотком, но с этими гвоздями он в силах справиться. Потому что без них можно смотреть за тем, как Арсений делает хорошее дело. Да ещё так красиво. Антон не знал, что Арсений — графический дизайнер. А может, знал, но леденеющий мозг информацию обрабатывает в четыре раза медленнее. Вполне себе вероятно, что в этот вечер всё здоровье Антона и накроется медным тазом. Но не факт, потому мысленно Антон просит организм очень постараться, чтобы с холодом этим справиться, потому что болеть накануне закрытия сессии — идея отвратительная. Антон поджимает ноги, продолжая подрагивать, и касается пальцами почти совсем случайно предплечья Арсения — тот рукава при работе не опускает, видимо, даже при нулевой температуре. Носки поправляет, а потом сталкивается глазами с чудовищно шокированными глазами Арсения. — Что? — Это у тебя руки такие ледяные? Антон даже теряется на секунду. Это странно? — А ты забыл, где мы с тобой находимся? — Антон, у тебя руки холоднее лягушачьих лап. У меня же не так. Планшет откладывается в сторону, а Арсений сам садится так, чтобы сбоку от Антона находиться. — Давай сюда. Антон видит протянутые к нему ладони, смотрит сначала на них, потом в глаза Арсению (не)много непонимающе. Чего от него сейчас хотят? — Руки давай. Возразить не получается — Антон пытается, для справедливости будет сказано: слова в предложение в голове вроде строятся, но произнести полученную цепочку не получается — где-то между двумя точками, необходимыми для вынесения хиленькой претензии, ошибка случается. Арсений ладони Антона складывает лодочкой, своими — действительно гораздо более тёплыми — с обеих сторон накрывает и растирает. Антон на него смотрит, кажется, дыхание затаив, и вовсе забывает про всякий холод. Арсений сжимает пальцы, а потом дышит на них тёплым воздухом, глаза опустив. А кровь гонится быстрее не только по рукам — по всему телу так стремительно, будто Арсений массаж сердца делает. И по механике действий в общем похоже. Арсений не думает о том, что это странно. Он делает дело, чтобы от него прийти к цели: не дать Антону отморозить себе всё напрочь и оставить хотя бы руки. А у Антона что-то внутри дрожит отчаянно. Так же быстро, как опущенные ресницы Арсения, когда он голову склоняет для того, чтобы воздух тёплый на руки направить. — У тебя плед есть? — голос опять не слушается, как после жуткой пьянки, и Шастун только головой мотает в отрицательном жесте. Арсений вздыхает. — Ты точно в Питере живёшь? Он разворачивает свой кокон и кладёт Антону на плечи одну из сторон. Действительно немного отогретые пальцы угол к груди подтягивают, а Арсений в руки Антона тут же суёт кружку с уже начавшим остывать чаем. Садится рядом, но в руки берёт не планшет, что было бы ожидаемо, а тетрадь Антона. Антон не очень понимает, в какой момент его сосед решил встать за пульт управления в его голове и включить бесконечный поток сплошного ступора. А ещё, кажется, смущения. Впрочем, не особенно удивительно. Антон чувствует себя подростком, к которому внезапно подошёл кто-то, кто жутко нравится, и начал разговаривать так, словно их беседы — дело привычное совсем, понятное и давно практикуемое. Только тут ситуация ещё хуже — действия-то гораздо интимнее цивильных подростковых разговоров. А дело то совсем непривычное. Они и близко не общаются, не разговаривают, новостями не обмениваются. Антон Арсения не знал никогда, и сейчас не знает. Но противиться его действиям желания не находится никакого — ни по карманам воображаемой куртки, ни по закоулочкам сознания. А без желания сил точно не найти. Арсений открывает тетрадь и задаёт Антону какие-то вопросы. То ему слово переведи, то предложение перестрой, чтобы было правильно, то назови три неправильные формы глагола. Педагог сидит, важный такой, только очков, сползающих с переносицы, не хватает. Антон на всё отвечает уверенно и сам удивляется — на вопросы в своей голове он отвечает обычно значительно медленнее и значительно хуже. А тут, кажется, выделывается перед Арсением попросту. Хочет показать, что, как минимум, совершенно не глупый. Арсений кивает на правильные ответы и про себя читает материал, что Антон в таблицах своих на парах записывал, чтобы после очередного верного ответа спросить: — Это Абдулов? Антон, готовый, казалось, к любому повороту событий, замирает на секунду. А потом в тетрадь глаза опускает и снова кивает молча. Теперь не совсем необоснованно. Шастун очень любит советское кино. В любом его проявлении, в любой ситуации. И даже, кажется, ни одному фильму третьего тысячелетия в любви настолько безраздельной признаться не смог бы. А иметь возможность обсудить любимые фильмы только с мамой и бабушкой, потому что для свертников это "кринж какой-то", неприятно. Объяснять, что любимый актёр играл в экранизации романа, построенного на считалочке про десятерых негритят, и по сюжету умер первым, сложно. Где ж тут речь об удовольствии? А тут Арсений. И объяснять ему вовсе ничего не нужно. — Да, — Антон заметно оживляется: Садится ровнее, спину выпрямляет, колени сжимает пальцами и старается дышать поровнее. Что-то у него сегодня с дыхательными путями. Позволяла бы ситуация — открыл форточку. Арсений им сейчас может крутить, как хочет, в любую сторону диалог направляя. Может от книг сразу перескакивать на бабочек, а от них — к количеству часов, проводимых Антоном за телефоном. Шастун поведётся определённо, глаза выпучив и восторженно вылавливая из слов Арсения то, что самому близко. Как-то к таким изменениям в своём поведении за один вечер он был совсем не готов. С Арсением хорошо было до того, как он дотронулся словестно до одной из серьёзнейших Антоновсих обсессий, а сейчас вовсе как-то невозможно приятно. Антон ловит себя на мысли, что на английский целиком готов забить, если это нужно будет, чтобы они с Арсением вот так просидели и проговорили обо всех хотя бы самых известных мосфильмовских и одесских картинах всю ночь. — Я его в «Обыкновенном чуде» помню. — А в «Чародеях»? — Из «Чародеев» я помню только коней. Антон улыбки не держит, чувствуя прилив какого-то очень тёплого воздуха — даже не с Арсеньевских губ. Интересно, какова вероятность, что волны тянутся всё-таки от обогревателя, и он ещё не совсем сошёл с ума? — Надо пересматривать. — Чего надо-то? — Если ты знаешь, кто такой Абдулов, то тебе либо за тридцать, и он был частью твоего взросления, либо ты просто понимаешь важность Мосфильма в отечественном кинематографе. Первое мимо, я знаю. А второе предполагает, что «Чародеев» надо обновлять в памяти ну хотя бы раз в два года. — Ты пересматриваешь «Чародеев» каждые два года? Антон слышит в голосе Арсения усмешку, хмурится и почти серьёзно настраивается на затяжное доказывание того, что в этом важного и нужного. — Я пересматриваю всё хорошее советское кино раз в два года. — Значит, ты оценил мою шутку про обогреватель? — Про машину Шурика? Да «Иван Васильевич» — изи левел. Его вся страна смотрит в новый год. — А «Чародеев» нет? — А ты часто по этим центральным телеканалам видишь «Чародеев» в Новый год? — Нечасто, да. — Вот и я о том же. Они прерываются на паузу, как будто выпала ничья в битве на кулаках, и пришлось разойтись на тайм-аут. Вот только никакого напряжения между ними нет вовсе. — Арс, — зовёт Антон меньше, чем через минуту, растягивая гласную едва слышно, словно затяжку делая. Потому что как-то очень много тёплого удовольствия приносит это сокращение и ударение на первый — единственный — слог. — Ты, может, это… Забери свой обогреватель туда? К себе. Арсений замирает. Не то чтобы он особенно заметно двигался до этого, но сейчас Антон видит, как прекращаются все его микро-движения: перестаёт дрожать страница тетради едва заметно между его пальцев, грудная клетка не поднимается, опускаясь размеренно. И, кажется, в этом тайме Антон отправил соперника в нокаут одним ударом. Хотя, какой он соперник? Арсений одну ладонь держит на своём бедре, чуть выше колена. И сейчас кажется таким потерянным, что хорошо бы взять и сжать эту руку, чтобы нашёлся и никогда больше не терялся. — А ты? Антон даже губы приоткрывает удивлённо. И пусть удивляться нечему, ведь переход от обсуждения советских фильмов к скрытому выпихиванию из собственной комнаты был неестественно коротким, Антон меньше удивления от этого не испытывает. На уход ему даже никто не намекал. Антон понимает, как это, вероятно, в глазах Арсения выглядит. И ничего подобного в свои слова Антон вложить явно не хотел. А чего вообще хотел? Во времена детсада ещё объясняли, что не всегда всё бывает так, как хочется. И чтобы было так, как хочется, надо для этого самому очень много трудиться. — А у меня уже нагрето, вроде, — срывается с губ вместо того, что действительно хотелось бы сказать. Арсений в ответ на это молча с обогревателя забирает свои носки нагретые, натягивает на ноги сверху всех остальных, а Антон только теперь понимает, что нигде тут не нагрето. И холод сразу бьёт по укутанному телу так, что ни носки, ни плед, который Арсений пока не стянул, ни обогреватель, к которому Антон всё ещё прижимает ступни, вовсе не помогают. Арсений с дивана стекает медленно. В тайминг, какой необходим для исполнения этого действия обычному человеку, катастрофически не укладывается. А Антон берёт угол пледа на своей груди и решает, что терять, вообще-то, действительно нечего. У точно не здесь. — Арс. Арсений, взявший уже обогреватель за ручку, чтобы перекатить в комнату к себе, оборачивается, глядя на Антона. И, что до удивительного сильно к себе приковывает, — кажется, даже слегка ожидаемо в самом лучшем смысле слова, — не с понятным «ну что ещё?», а почти надеждой. — Может ты это… ну, останешься? В жёлтом свете люстры под потолком, которую они так и не выключили, не скрылось бы ничего, даже если бы кто-то пытался что-то скрыть. Антон чувствует, как сердце чаще начинает биться, потому что видит искорку облегчения в глазах Арсения. Он молча садится обратно на диван, даже не дожидаясь уже подготовленных Антоном аргументов в пользу совместной ночёвки. И, в общем и целом говоря, со стороны это всё ещё может выглядеть, как банальный способ спастись от холода. Конечно, если сторона в происходячем захочет видеть спасение. А Шаст видит по глазам улыбающегося скорее глазами Арсения, что они оба отдают себе своевременный отчёт в том, что делают и по какой причине. Антон бросает взгляд на тетрадную страницу с изображением Абдулова, смотрит на выделенную волной тему — «Герундий» — и решает, что завтра на экзамене он справится и без английских деепричастий. Они быстро расстилают постель, а Арсений, словно по лаве бегущий под тихое хихиканье Антона, быстро забирает из своей комнаты подушку. Выключает свет в комнате, кружки в раковину на кухне уносит, чтобы завтра помыть, пока Антон медленно второй свитер сверху натягивает. Ложатся под одеяло, в глаза друг другу глядя, в полной почти темноте. Только луна слегка очерчивает румянец на щеках смущенного Антона. Зубы отбивают дробь — благо, не математическую. Антон под одеялом холодным трясётся, словно стиральная машинка, и Арсений спешит его к себе притянуть в объятия. Без каких-либо сомнений и волнений. Право слово, не рядом же полежать они в эту муровую холодную ночь решили. — Спокойной ночи. Антон улыбается, пряча холодный нос в шее Арсения и чувствуя, как в момент соприкосновения ледяного кончика носа к тёплой коже Арсений ощутимо дёргается. Но ничего не говорит, рук не разжимает и вообще не отстраняется никак. Кажется, Антону ещё не было так тепло. А нос пусть греется отдельно. — Спокойной ночи, Арс. Засыпает он быстро. Потому что бабушкины носки и теплеющие, пусть это и не особо заметно через множество слоёв одежды, руки на спине дают поверить, что сегодняшние серии Сверхъестественного пропущены совсем не зря.***
Сны в холодную пору длинней, подробней. ©
Сон Антона едва ли можно назвать скромным — он раскидывает по дивану свои бесконечные конечности так широко, что пристроиться у Арсения, проснувшегося, как говорится, с первыми петухами, получается только на его руке. Из-за нехватки места, само собой, причина лишь в ней. И всё же, личное пространство, полная неприкосновенность — это сегодня лишь до первого звука выровнявшегося дыхания и тёплого сопения. И, кажется, это нечестно. Никто не подписывал письменного разрешения на утреннюю идиллию на тонкой длинной руке. Арсений не видел ничего романтичного в рассматривании спящей персоны, на кой та самая романтика вымещается. Человек просто спит. Просто совершает необходимое организму действие, закрыв глаза и включив режим зарядки — благо, не физкультурной. Но с Антоном работает немножко по-другому. Почему-то Арсений, проснувшись, лежит, выделяя глазами черты его профиля и впитывая каждую в свою память. Сегодня произошло что-то необычное. Ожидать такого и готовиться совершенно бесполезно, потому что такие явления сигнальные ракеты из дома не пускают. Конечно, часто бывает, что чувство появляется не в то время и не в том месте. Арсений думал до знакомства с нынешним соседом по квартире, что у него вообще «того» времени и места быть не может — всё не там, не тогда и не в тот день. Не с теми. Как-то всем с Арсением по умолчанию не повезло — так он сам решил. Да вот сейчас кажется, что, если вот это невовремя и не там, то определить правильные обстоятельства вовсе невозможно. Потому что Антон дышит ровно, Арсению хочется наблюдать за таким Шастуном как можно дольше. Пока не проснётся. Шесть утра — наблюдать осталось не долго, потому что скоро Антон понесётся на свой экзамен, а Арсений очень постарается сдать дизайн как можно раньше. Только вот, теперь их взаимодействие не будет ограничиваться по-соседски доброжелательными улыбками. По крайней мере, Арсению очень хочется в это верить. В голову приходят строчки, что Антон очень любезно предоставил Арсению для понимания и самостоятельной характеристики ситуации: «Во мне уже ничего не осталось — глупый сон и усталость». Это да. Это Арсений на себя примерил ещё при первом прослушивании, в себе узнал, понял и принял. А дальше —***
Красота при низких температурах — настоящая красота. ©
Отопление дают в первом часу дня. Арсений, посадивший сам себя на контроль и поставивший ноутбук на подоконник, чтобы работалось лучше, коленями прижался к холодной батарее, а обогреватель подставил к стулу со стороны спинки, чтобы оставить функционирующей хотя бы спину. Батареи наливаются невыносимо высокой температурой быстро, оттого приходится от окна переместиться к дивану. Вот только, когда вроде как разгоряченная спина прижимается к едва не заиндевевшей спинке дивана, Арсений думает, что нож в спину — хуета полная, а тысяча холодных так, что даже через свитер и футболку пробивает на мурашки — как-то совсем безбожно. Хотя, Арсений рад. И почти ничто радости этой не способно омрачить. Они пережили самую холодную, судя по всему, ночь в этом доме. И пережили так, как ни одна самая тёплая ночь в летнем лагере у костра не ощущается. Ясно, что общая беда и врагов объединит. Но это в фильмах заклятые противники становятся друзьями. А что до соседей, которых горе объединило бесспорно, но счастье вполне себе может разорвать? Арсений улыбается, несмотря ни на что. Он воспоминаниями запасся, как попкорном, и теперь будет их самозабвенно в голове прокручивать, пока не надоест. А ещё он запомнил, все песни, которые во вчерашний вечер в гостинной играли. И — честное пионерское! — постарается не особенно часто включать плейлист с ними в вечера, когда будет сидеть один в своей комнате. А для чего, спрашивается, Арсений работал с собственной головой весь день, внушая себе, что, если работать, результата добиться можно почти всегда? Особенно, когда, одна из сторон ничего против не имеет. Арсений с Антоном пересмотрел бы весь Мосфильм от начала и до конца. И грел бы его руки тёплым воздухом ещё не одну холодную ночь. Лишь бы ему разрешили. Работать получается на удивление легко. Всё клеется, собирается в единую картинку, конструируется в качественную композицию, и Арсений ловит момент, потому что знает, что вот так бывает далеко не часто. Он вообще по вечерам заказами не занимается. Только вчера так получилось. Только вчера грёбанным коралловым цветом получилось обвести всё необходимое. Вероятно, потому что не в одиночестве. Антон подарил осознание того, что иногда усложнять не нужно. Что, если необходимо и никто не против, можно не пытаться держать дистанцию. Арсений привык разводить, искать в глубинах, когда явно можно взять и сказать: «Оставайся». И остаться, пальцы не ломая. Прятать нос в плед, который немного пахнет шампунем Антона — один из видов терапии по обработке желания избежать окончания прошлой ночи. Способ убедиться в мыслях. И эгоистичное желание Антону новый отдельный плед не покупать совсем. Под этим двое умещаются прекрасно, вчерашним вечером проверено. Антон раздевается в прихожей как-то очень явно обиженно, и сердце пропускает удар — уж не на Арсения ли? Но за эгоизм приходится самому себе выдать мысленную оплеуху. У Антона ведь был экзамен. — Как прошло? — ни здрасте, ни до свидания, сразу с корабля на бал, когда Антон, чуть нахмурившись, в комнату входит и на диван падает. — Да чё там, четвёрка. Арсений порадовался бы, но как-то в выражении лица победителя не видать никаких признаков радости от этой победы. — Не понял. А чё ты тогда такой надутый? — Да он доебался до этого… до герундия. Арсений улыбается уголками губ, вспоминая неплохое изображение Абдулова в тетради Антона. — Он мне пытался рассказать, что и где я неправильно написал, — продолжает Антон, как бы случайно двигаясь к Арсению поближе. А Арсений не против — сам чуть подаётся корпусом в его сторону. — А ты? — А я думал о чае. Арсений уходит в привычное давным-давно «хе-хе», подтягивая ноги к груди и обнимая собственные колени. — Ну подумай сам: нужна тебе эта пятёрка? Сдашь последние экзамены на «отлично», если захочешь и постараешься, и будешь собой гордиться. А вообще, не оценки же знания определяют. — Ну да. Они концентрацию студента проверяют. Арсений шутливо глаза закатывает. — Я, когда сессии закрывал, убухивался в хлам, а ты из-за четвёрки переживаешь сидишь. Антон улыбается едва заметно, и Арсений понимает — он не переживает уже минуты две. Потому сам улыбается, на ноги вскакивает энергично, к батарее несётся и берёт с неё носки Антона. Те, что бабушкины. А у того глаза загораются так нежно, словно огонёк на свечке ароматической. — Отопление дали, но на улице вроде не сильно тепло. Так что на, грейся. А я чая сейчас принесу. Арсений заваривает Антону какой-то зелёный, кружок лимона в него опускает и, когда за сахарницей тянется, слышит тихие шаги. Антон встаёт в дверном проёме перед кухней, чуть нахмуренный, но так в плед Арсеньевский закутанный по-домашнему, что смотреть бы на него такого и смотреть. Только Антон с вопросом: — Как дали отопление? — вопрос Арсений решает счесть риторическим, потому что вряд ли Антона действительно процесс интересует. — А как мы спать будем? Много разного можно в этих словах прочитать. Многое рассмотреть и увидеть. Слишком. Но Арсений в них распознаёт родственность мыслей. И, конечно, можно продолжить думать, что это неправильно, что лучше делать большую скидку на то, что между людьми может существовать недопонимание. Но сейчас Арсений понимает, что спать без Антона ему не хочется. Он отдаёт Антону в руки кружку с чаем и снова улыбается, заглядывая прямо в глаза, как-то особо позеленевшие. — А как сердце прикажет.***
В эту зиму с ума
я опять не сошёл, а зима
глядь и кончилась.
Иосиф Бродский. ©
Белые ночи — штука сложная. К ней и приспособиться непросто, и свыкнуться невозможно. Арсения они восторгают из раза в раз — сколько лет он не провел бы в Петербурге, к тёплым летним светлым ночам он привыкнуть никогда не сможет. А впрочем, нет в этом ничего плохого. Надо же. За три недели всё просто тотально меняется, с ног на голову встаёт и заставляет вспомнить, что возмущаться никто никакого права не имеет. В любой момент Вселенная может тотально перевернуть любую жизнь, планету уничтожить почти бесследно — об этом лучше не забывать. Вся жизнь на границе между разными видами катастроф пристроилась скромно, и эти катастрофы границу соблюдать не обязаны ни разу. Арсений период белых ночей любит. Это про уже прошедшее волнение от того, что впереди ещё три теплейших месяца, но кризис с пересчётом дней до конца отпуска ещё не начался. Получается стоять ровно на стыке этих двух проблем и наслаждаться, наконец, летом. Оно тёплое и солнечное необычно — Питер есть Питер. Арсений гуляет много, на Дворцовой сидит у деревьев, по улицам круги наворачивает в одиночестве. Делает то, что любит совершенно однозначно и безраздельно. Кажется, города лучше ему ещё не доводилось посещать. Вряд ли доведётся. И всё же, эти белые ночи немного другие. Всё в тех же числах, всё те же три недели. Казалось бы, что вообще нового может здесь случиться? — Я дома! Арсений мыслям своим улыбается, руки на груди скрещивая. Антон сдал экзамены, и теперь свободен, как ветер. Арсений не занят жёстким графиком уже непомерно давно. А свобода на свободу — бито. Когда оба могут позволить себе ни на кого не оглядываться, выбирают бежать рядом, чтоб дальше — в облака. Чтобы попробовать разрешить себе чуть больше, чем можно позволить без свободы. И без лета. — У меня есть два билета на наше с тобой свидание. Антон светится. Счастливый, довольный всем, что происходит, радостный такой. И Арсений не может не радоваться по-детски, когда глаза цвета скошенной травы видит. Той, что не Питерская. Вот у Воронежа такую можно отыскать. — Куда зовёшь? — Арсений садится на диван, Бродского откладывая на столик и следя за движениями длинных ресниц, цвет этот от чужих глаз защищающих. — В кабак, конечно. Жучара. Улыбается, рядом усаживаясь, выкладывает на стол билеты на какую-то новейшую французкую драму в «Дом кино». И Арсений улыбки не сдерживает — ну не может быть места лучше. Особенно, когда речь идёт о свидании пары, где один Цоя цитирует, а другой от этого нежность испытывает невозможную. — Я ж тебе не восьмиклассница. Они сидят рядом, наблюдая за тем, как ветер из открытого настежь окна развивает занавеску. А Антон голову пристраивает на плече Арсения, задумываясь. — Вообще, я бы в Одессу с тобой съездил. — В Одессу? Об этом говорить им ещё не доводилось. Антон много о себе — и не только — рассказывает, но о путешествиях речи из-за ситуации в мире речи до сих пор не заходило. Арсений, щёку укладывая на макушку Антона, слушает. Потому что знать о нём хочется как можно больше. Всегда. — Да. Тут хорошо, конечно, но если говорить про тепло и душевность, то надо в Одессу. Арсений улыбается. Антон — самая открытая книга, выкладывает всё без остатка. — Там тебе, судя по всему, как раз самое место. Антон улыбается, свою руку на руку Арсения укладывает и переплетает пальцы в неразрывно крепкий замок. Диван не разбирается уже полгода. Шкафы делить со строгим пересчётом полок уже не приходится. А стаканчики с зубными щётками, те, что раньше находились в разных углах полочки, стоят теперь вовсе не враждебно — бок о бок. Если Петербург всегда требует жертв, в конце концов приводящих к чему-то подобному, Арсений готов идти на них снова и снова совершенно без раздумий.