«Кто сказал, что нет на свете верной, вечной Любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!» ©
Всё-таки, в лете теплоты всегда значительно больше, чем в любом другом времени года. Логично, казалось бы, но так уж вышло, что в голове у Арсения стандарты вообще никакого значения не имеют. Ему наплевать, что ещё в садике детям внушают стереотип о том, что осень оранжевая, — природа умирает, засыпает, рассыпается на кусочки, — зима белая, — холодная, одинокая, угнетающая, бледная и безликая, — весна зелёная, — всё цветёт и пахнет, пробуждается после жуткой и злой предшественницы, — а лето жёлтое, — просто жарко. Потому что летом на детский сад всем наплевать — у родителей начинаются отпуска. Но вот Арсению осенью гораздо холоднее, чем зимой. Особенно если сравнить последние. Прошлогодняя осень была едва ли не самой одинокой в его жизни по куче разных внезапно собравшихся в одну большую причин. И уж если существует действительно безликое время года, для Арсения это именно «багровая красавица». Отнюдь не зима. Потому что в середине последней зимы с Арсением внезапно случился Антон. Провести с ним самую холодную Питерскую зиму в истории их жизни в этом городе, сделав её самой тёплой друг для друга, а после поверить в то, что цветущая весна может цвести для них обоих, и жить так, как до этого жить вовсе не могли, потому что не имелись ещё друг у друга — поистине прекрасно. Потому и лето выдалось прекрасным. По крайней мере, его логическое начало. Антон сдал университетские экзамены очень быстро и легко, чем Арсений гордится так, как, кажется, никогда не гордился собственными достижениями. А потому организация праздничной поездки в Одессу была больше приятным делом, чем обязанностью. Арсений вовсе не думал о поездке в Украину до того, как с ним Антон случился. Но потом взял и случился. Да так, что не получилось уже не думать и об Одессе, и о кино, родиной которого этот город является по некоторым очень популярным версиям. Арсений теперь таких знает очень не мало, но эта ему больше всех симпатизирует. Вероятно, как раз потому, что Антон именно её придерживается. Антон проводит за просмотром фильмов почти всё своё свободное время. Смотрит то, что ещё не смотрел, («— Такое осталось ещё? — Отстань, Арс, давай со мной»), пересматривает то, что уже смотрел, в разы тысячные, и таким заинтересованным выглядит всегда, что Арсений с улыбкой по утрам спрашивает — у Антона или у самого себя — ну как вообще можно из раза в раз в «Место встречи изменить нельзя» находить что-то, что стабильно заставляет счастливым расхаживать по делам самым разным всю следующую неделю? Антон вообще хуманизация стихийного бедствия. Если он в чьей-то жизни вдруг появляется, то сразу с вещами, сразу с баулами информации, любви — и нелюбви — к людям и миру, восторгами обо всём на свете и радости невероятной — той, что по всем фронтам, детская, но осознанная. Арсений не понимает: как так? Как может человека радовать вообще всё на свете? Как он может рассказывать любому мало-мальски симпатичному ему встречному обо всём, что любит, не останавливаясь ни на секунду и вовсе не задумываясь? Как может начинать доверять так стремительно, при том никогда об этом не жалея, и так отчаянно любить любое своё дело? Антон заразно-счастливый. Художник, касающийся вещей и выкручивающий яркость их цветов до максимума. Позволяющий с глаз пелену стряхнуть и быть искренним, удерживая его руку в своей и наблюдая за тем, как он сосредоточенно колотит по клавиатуре длинными пальцами свободной. Запоминающий такое невероятное количество деталей в совершенно разных областях, ко всему на свете относящихся, какое запомнить невозможно физически — и доносит их до людей в такой форме, что становится вполне возможно. Арсений любит наблюдать за Антоном, когда тот сам не наблюдает, — а такой момент обнаружить — целое искусство, — и любит следить за каждым его движением, чтобы потом случайно обнаруживать в числе своих повадок его. Арсений влюблён, и влюблён сильно. Отчаянно. Так, как, казалось, не мог любить вообще. И вот заставка в телефоне уже не заводская, какой всегда была. Теперь там профиль Антона — плавный, улыбающийся закату Петербургскому. Лето действительно созданное зимой тепло способно по грудной клетке равномерно распределить. Или просто сделать больше, сильнее. В деталях Арсений уже не особенно экспертен. Правда, есть в лете такая особенность: вместе с жуками, которых Арсений на дух не переносит вне зависимости от времени года, с первыми, пусть ещё зелёными, ягодами на деревенских огородах — из детства — на улицу из старых хрущёвских квартир выползают бабушки. И всё бы ничего — в родном Омске таких бабушек пруд пруди, и с подавляющим большинством обитательниц собственного двора Арсений находился всегда в донельзя хороших отношениях. А значит, выработал схему, по которой можно попадать в категорию «Какой хороший мальчик», а не в «Разбойник и наркоман». Для чего, правда — не понятно. Просто, наверное, Арсению во всём обязательно всегда нужно преуспеть, чтобы в первую очередь перед самим собой в грязь лицом не ударить. Вот только если в жизни человека появляется Антон, не перенимать на себя образ его жизни буквально невозможно. А Антон печётся только о том, что может сыграть какую-то роль в его жизни, и о том, что приносит ему удовольствие. И уж угождение двум бабушкам у подъезда ни под один пункт не подходит однозначно. Антон вполне себе может выйти из подъезда, сцепившись с Арсением мизинцами. Может положить голову на его плечо, сидя в «Подписных изданиях». Может позволить себе то, что заставит Арсения привычно озираться по сторонам в поисках любопытных и злых порой глаз, а после выдыхать. Потому что июнь, помимо того, что месяц тёплый, ещё и отрытый самый в сказочном Петербурге. Когда Антон радостно надевает на запястье Арсения шестицветную радужную фенечку, тут же показывая такую же на своём, Арсений понимает, что гомофобный Омск из себя он уже не выгонит. Но позволить себе быть свободным, пока его парень таскает на плече шоппер с Маяковским и его «Любовь — это сердце всего» и улыбается девушкам, сидящим в метро напротив с шестицветными значками на футболках и портфелях, не сложно. Арсений чувствует свободу в месяц гордости в городе своей мечты. Это ли не его личная, персональная разновидность счастья? Людям в возрасте свойственно следить за чужим счастьем и иногда его комментировать. Это не сложно понять. Когда человеку чуть больше шестидесяти, и жизнь по всем канонам должна катиться к своему закату, сложно искать в собственной что-то, что позволит назвать её интересной. А человеческая натура всегда требует наблюдения за развитием событий. В случае старушек — особенно одиноких — именно стороннего. Антон не море (в прочем, как посмотреть), а потому вовсе ни о чём не волнуется. У него есть что-то похожее на негласное правило по жизни: пока я никого не ебу, меня тоже никто не ебёт. Не в буквальном, конечно, смысле, потому что в буквальном как раз в этом правиле нет места для приставки «не». Но тут дело другое. Тут Арсений. А Арсений вообще исключение из правил по всем фронтам. Жить по таким устоям в России-матушке очень непросто, потому что немногие такую философию разделяют. И хоть Антону повезло несказанно с лояльностью его личного исключения, соседей это правило не касается. Они ехали в «Подписные» — там работается и читается лучше, потому что даже дышится чуть легче. Антон — с Маяковским на шоппере, Арсений — с многозначительным «Go away I'm reading» на своём, потому что Антон любит без слов связь обозначать, оба с фенечками на запястьях. Кричащие о том, что не посторонние и уже не просто знакомые. Даже не просто соседи. — Ты посмотри на них. Идут. Арсений, не выпускающий из своего мизинца мизинца Антона, чувствует, как чужой палец напрягается в секунду, и думает, что нужно срочно что-то делать. Ебать-то Антона, может, и не ебёт, но иногда вот такого грубого намёка на прелюдию вполне достаточно, чтобы завестись. Антон и заводится. С полуоборота. И Арсений очень старается поскорее встать у штурвала и забрать у Антона поскорее бразды правления ситуацией. — Здравствуйте, — говорит он, многозначительно руку Антона сжимая, и смотрит наконец на заводчиц. На лавочке сидят две бабушки. Обеих Арсений и до сегодняшнего дня видел, и они (едва ли обманчиво) казались добрыми старушками, улыбающимися с трогательными морщинками у глаз. Наверное, так они и улыбаются, и нечего ломать в голове образ этот очаровательный. Просто, каким бы сказочным не ощущался месяц прайда в Петербурге, Арсений мечтам о полном отсутствии гомофобии очень старается не поддаваться. К сожалению, поменять мир одним усилием желания, каким бы искренним оно не было, невозможно. Как минимум, пока желающих не внушительное количество. Арсений расстраивается немного. Старушки не кажутся злыми, да и не говорят больше ничего — только ровно в глаза смотрят. Арсений кивает им на ответное многозначительное «Здравствуйте» — даже понять не успел, от кого именно его услышал — и сощуренные глаза, и тянет заведённый, но так и не запущенный механизм в сторону метро. — Я не понимаю, — говорит Антон, до этого молчавший всю дорогу и наконец собравшийся с мыслями, стоило ноутбуку Арсения включиться. — Чё они вообще докопались? — Да не докапывались они, — тихо возражает Арсений, вкладывая в книгу закладку бережно и переводя взгляд на сидящего напротив Антона. — Просто сказали. Ну, у тебя что, не было никогда стареньких соседок по подъезду? — У меня бабушка есть. И она этими «Посмотрите» не занималась никогда в жизни. Арсений вздыхает, понимая, что всё-таки не так уж Антона и не ебёт, но зная, что тут дело не в злости. Переводит взгляд на его запястье, после — на своё, и улыбается уголком губ. — Ты их где взял? Антон отвлекается, и Арсений радостно ловит глазами чуть расслабившееся движение его грудной клетки. — Сплёл. Арсений искренне ответа такого не ожидал. Конечно, спросил он больше из желания перевести фокус на то, за что этот месяц можно любить особенной любовью, чем из искреннего рвения узнать ответ, но то, что Антон ко всем прочим своим талантам ещё и рукоделием занимается — это как-то совсем неожиданно. — И что, ты на все руки мастер, получается? Антон поднимает на Арсения глаза, улыбаясь уголками губ, и смеётся коротко. Не потому что шутка смешная, — это даже шуткой назвать сложно, — а потому что, кажется, кроме Арсения никто так выразиться не смог бы. — Только если ты — моя Маргарита. Булгаков написал, что тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. Арсений смотрит на Антона, улыбающегося ему уголком губ, потому что снова сказал то, что им обоим нужно было озвучить, и понимает, что на бал к Дьяволу за него он точно бы наведался.***
«Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые.» ©
Арсений вообще очень просто к жизни относится. В его голове всему есть место быть, у всех должно быть что-то личное, хоть как-то похожее на мнение, пока оно никого не касается и не нарушает чужих границ. Или, по крайней мере, никаких неудобств никому не доставляет. Да, возможно, бабушки, сплетничающие у подъезда, под эту категорию не подходят, но являются больше исключением из правила, чем нарушением. Арсения отчего-то сплетни и взгляды всегда дежурящих у подъезда бабушек совсем не напрягают. Он здоровается с ними, иногда сам идёт к двери подъезда нарочито медленно, чтобы услышать что-нибудь интересное и после дома это обмозговать. И, возможно, — хотя бы в частности — поэтому их слова дальше тихого «Как можно двум мужикам вместе жить?» не заходят. А вот Антона напрягает, как бы он не пытался скрыть. Он сначала хмурится, раздражается, челюсти сжимает до скрипа зубов от того, как эти женщины на них, выходящих из подъезда вместе, косятся. Злится по-настоящему. А потом Арсений решает, что всё-таки немножко Леопольд. — Антон, — говорит он, когда прикрывает книгу, пальцем страницу нужную закладывая. — Почему ты злишься? — Потому что это не их дело, — отвечает Антон, перебирая коробки из-под компакт-дисков в поиске того, на который записаны все части легендарного «О чём говорят мужчины?» — И поэтому ты треплешь себе нервы их реакцией? Антон не отвечает, пальцами шагая по чернобоким пластмассовым коробочкам. Арсений поджимает губы, оставляет книгу и сползает с дивана на пол, к Антону. — А что, если мы ситуацию немного переиначим? Антон останавливает взгляд на обложке коробочки, где большими красными буквами написано «Отечественные экранизации», и вздыхает, переводя взгляд на Арсения. Тот собирается, даже выпрямляясь немного, и говорит: — Ну, смотри. Они нам ничего плохого не сделали. Только разговаривают, правильно? А коль разговаривают, то им именно поговорить и интересно, так? — Арс, «Коль» — это тот, что про шарманку поёт. — Ты понял меня, Антон, сосредоточься. Я говорю, что можно помочь им шоу не высасывать из пальца, смекаешь? Арсений по глазам видит, что смекает. Мажет коротко по губам языком, снова глаза в коробку с дисками опускает и перебирает их себе спокойненько. Задумывается — это уже победа. Арсению бы с такими честными спитчами ко всем приходить — страну бы с колен поднял нечаянно. А за нечаянно в этой стране давно сформированная форма пресечения такой инициативы. — Смекаю, капитан. И что ты предлагаешь? Арсений улыбается глаза щуря, и смотрит за тем, как Антон с треском характерным открывает коробку с Гайдаем на обложке. И кто вообще сейчас смотрит фильмы на DVD-проигрывателе? Антон расслабляется заметно, когда принимает предложенные Арсением правила игры. Они сами управляют ситуацией и наблюдают за реакцией, получая от зрителей столько же, сколько те, наблюдая за действом на сцене. Арсений улыбается, сплетая пальцы с пальцами Антона и вытягивая его из подъезда, поправляет его чёлку, подсвечивая и фенечку радужную, и щурится хитро, когда слышит всё же за спиной «Это надо, мужик с мужиком». Антон и раньше не то чтобы стеснялся. Но сейчас вовсе каким-то особенным, очень откровенным образом готов Арсению всё внимание уделять своё. Дверь ему придерживает, лбом в плечо его утыкается прямо на ходу, пока смеётся с шутки очередной, приобнимает рукой одной за талию. И до того с ним хорошо, до того спокойно, что хоть плачь. И вовсе взгляды никакие не волнуют. Антону бы так всю жизнь, всё время, что вместе провести им отведено, без исключения. Они идут в одной паре беспроводных наушников с Боярским и Скриптонитом напополам, переглядываясь, когда с первого звука трек узнают. Толкаются плечами в метро даже ещё не вечером, когда вагоны едва ли на четверть заполнены, и так близко жаться друг к другу точно не нужно. Говорят друг другу что-то, ответа и обратной реакции не ожидая, потому что не навязывают друг другу то, что любят. Они не одинаковые далеко. Оба не стереотипные представители своего поколения, но отсутсвие идентичности одному не равна тотальной схожести с другим. Они не понимают, возможно, некоторых вещей, но в то, чего не понимают, не лезут, потому что, раз не прёт, значит, не касается. Прийти к такой философии не сложно. Это исключительно из желания и любви ко всему окружающему. — Почему ты любишь лето? Арсений вопросу удивляется. Они приехали в центр, чтобы дойти до парка и усесться на траву ровно в двух метрах от пустующей лавочки, потому что в Питере тепло бывает не часто, а на траве в дождь особенно не посидишь. Арсений рисует дизайн к новому сайту и отрывается от работы несказанно часто. В компании Антона вообще редко получается работать. И не потому что отвлекает. Просто, когда есть кто-то, на кого хочется смотреть и кого хочется касаться, у работы нет шансов перетянуть одеяло на себя. — Потому что светло. И тепло. — Так весной тоже тепло. — Ну, сравнил. Весной только в рыбацких сапогах ходить можно без риска слечь с температурой. — Так это тогда, когда оттепель. А Паулина Андреева кому пела, что весна и оттепель — вещи разные? Антон переводит взгляд на Арсения, когда тот почти синхронно делает то же самое, и оба по взгляду понимают: смешно. И оба шутку догнали, осознали, обработали и разделили. Жаль, рассказать никому не может Арсений о том, как важно это ощущается. Они возвращаются поздно — солнце заходить начитает за Питерские крыши. Дни летом длинные, приятные и тёплые. Они ходят в футболках и до скрипа — чужих — зубов спокойно садятся на землю, и в этом тоже есть хулиганство некоторое. Арсений бы такого никогда себе не позволил в том же Омске. И не потому что холодно, а потому что так похуй всем там никогда не было. Арсений чувствует свободу. Не в том плане, в каком все, это понятно — работа держит в узде по срокам, да и материальное положение само по себе не позволит сию же секунду куда угодно отправиться. Но не в этом свобода. Арсений волен быть с Антоном тем, кем он является на самом деле. Очень далеко не идеальным, не всем подходящим, злым, агрессивным иногда. Он такой, каким его не видит ни один просто-знакомый. А Антон видит. Арсений восхищён. Тихо, в себя, чтобы никто не видел и не знал, но восхищён до дрожи. И влюблён. Даже иногда немножко слишком. — Важно, чтобы мне позволяли любить так, как я могу. Арсений не отрывается от работы, но чуть уменьшает скорость движений, и Антон точно знает — слушает. — Это не значит, что мне и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии надо по умолчанию взаимностью отвечать. Просто, понимаешь, мне нужно отдавать много не чтобы получить. Я не умею общаться, если не хочу и если мне неоткуда брать на это силы. Но мне очень нужно знать, что я могу, например, руку твою поцеловать. Приготовить тебе ужин. Не знаю. И Арсений позволяет. Позволяет Антону быть джентльменом, двери перед ним придерживать, ходить в аптеку по любому деликатнейшему поводу, потому что нет границ. Они говорят друг другу не всё, отнюдь. Но знают, что, если захотят, могут прийти и рассказать совершенно спокойно. И Арсений взаимоотношений нежнее, чем эти, в жизни своей не помнит. Антону нравится разыгрывать сцены перед их престарелыми зрительницами. Нравится звонко чмокать Арсения в щёку, пока они шествуют вместе мимо лавочки. Нравится за руку его держать или вести за собой, мизинцами сцепившись. Нравится подбивать тихого Арсения на авантюры. — Давай знаешь что? Арсений замирает, с округлившимися глазами к Антону оборачиваясь. — Что? Антон улыбается, едва не подпрыгивая от предвкушения. — У нас же за стенкой эта блондинистая бабушка живёт? — Анна её зовут. — Ну, да. Давай попробуем это. Арсений вздыхает, планшет откладывая, и щурится, на Антона глядя. — Что «это», Антон? — Ты когда в таком контексте называешь меня полным именем, страшно становится. Как будто с предъявой. Арсений бровь приподнимает, по губам быстро проходясь языком, и вздыхает. Антону первого сигнала хватило: — Потрахаться, короче. Арсений смотрит на парня своего исступленно с минуты две, может. Потому что, кажется, не совсем понимает, с чего вдруг одного из главных актёров их грандиозный спектакль так увлёк? — Не хочу я сейчас трахаться. — Можно и не трахаться. Арсений как-то в паузах Антоновских теряется и не очень понимает, когда можно считать реплику оконченной и отдавать своё «На том и порешили». — Можно спародировать. — Пародия на секс? — Розыгрыш. Арсений сглатывает тяжело, потому что не понимает, зачем именно Антону это надо и с чего вдруг он так их игрой проникся. Но отказывать не спешит. — Постонем. Попрыгаем на кровати. Как из уст этого человека даже какая-то до абсурдного детская херня может звучать сексуально, Арсений пока не понимает. Но яркости своей реакции не понять он не может. — Просто так? Антон улыбается, очевидно, понимая по глазам, что его инициатива уже одобрена. — Могу неделю мыть посуду. — По рукам. Не то, чтобы Арсению так уж в лом мыть посуду хотя бы за собой. И не то, чтобы спектакль с бабушками ему так уж интересен. Но Антон падает на кровать, и Арсений падает вместе с ним. Антон сначала смотрит ему в глаза, думая о том, что у того работы совершенно точно овердохера, и что надо бы человека отпустить её делать спокойно. Но только находит своей рукой руку Арсения и стонет в первый раз. Арсений едва со смеху не прыскает. Как-то очень уж он у Антона получился порнушным, таким удушающе-наигранным, что Арсения даже гордость берёт — во время настоящих половых актов бывает совсем не так. Но играть согласились вместе. Поэтому Арсений тоже стонет. Чуть тише, чуть более по-настоящему. И, может, он не только в глобальных вещах способен Антона вдохновлять. Антон глаза переводит в потолок, вдыхает поглубже, а потом выдыхает новый стон. Протяжный такой, бархатный, словно нежный даже. Волной тёплой обдаёт Арсения — единственного очного зрителя. А очный зритель в данном случае — точно VIP, потому что Антон, видимо, чтобы чувствовать занятие своё лучше и качественнее выполнять задачу, глаза закрывает. Арсений ловит себя на мысли, что контур его приоткрытых губ очень хочет пальцем обвести. Просто потому что может. Уполномочен. Антон с каждым новым стоном, кажется, чуть сильнее сжимает руку Арсения. Входит во вкус, смакует собственный голос, растягивает его, играет им так, как никто этого до него не делал. И Арсений ведётся так, как даже предположить до этого не мог. Что ж. Может, трахаться они действительно не будут. Но Арсений губами осторожно касается шеи Антона, и чувствует, как вздрагивает всё его тело — не ожидал. А Арсений вообще человек неожиданный. Рукой касается полоски кожи между футболкой и резинкой домашних брюк и уже собственными усилиями срывает с губ Антона новый стон. Не сам собой разумеющийся, конечно, но не совсем уже наигранный. Голос у Антона такой, какого Арсений доселе не встречал никогда. Мягкий, окутывающий нежностью своей, близкий такой. Арсений чувствует, как сжимается сердце, когда рука Антона перемещается на тыльную сторону его шеи, а спина выгибается. Что ж, можно и так. Неизвестно, почему они решили бабушек терроризировать. Вернее, почему — известно, но так отчаянно — даже не по-людски — как-то неправильно и странно. Хотя, возможно, бабушки просто стали поводом немножко расширить границы публичного проявления того, что между ними на самом деле есть. Возможно, эта негласная война — только предлог. Но Арсений замечает теперь, когда спектакль уже на новый уровень вышел, краем глаза, что во взглядах бабушек злости не видит никакой. Ни намёка. Просто, кажется, лёгкий ступор: мол, так правда можно, что ли? — Они просто старомодные, — говорит Арсений, пока Антон голову кудрявую пристраивает на его плече. Они сидят дома, окно открыто нараспашку, и Арсений медленно и размеренно вдыхает до страшного приятное питерское лето. — Это не отменяет того, что наша жизнь — не их дело. — Антон. Ну представь сам о себе ситуацию: кажется, что у тебя уже закончилось время. Ноги не держат, руки дрожат, спина болит до слёз. Что у тебя морщины грустные по всему лицу. Тебя не покидает ощущение, что жизнь заканчивается, и ты просто смотришь вперёд, ожидая конца. — Звучит отстойно. — И есть отстойно. — Хочешь сказать, они просто невыплеснутое выплёскивают? — Хочу сказать, что надо к ним лояльнее относиться. Про выплёскивание не могу быть уверен. Антон меняется. Не как по щелчку, не на сто восемьдесят градусов, но значительно. Вряд ли Арсений действительно принёс Антону что-то новое своей даже недо-речью. Скорее, помог стряхнуть пыль с хорошо забытого старого. Антон любит быть лояльным к людям и считать себя таковым. Как будто в голове укладывается, что мнений может быть много, и всем не угодишь никогда в жизни, а потому тратить время на попытки бессмысленно. Просто не всегда это получается. Но он очень рад, когда получается. А в компании Арсения как-то всегда получается всё, если оно вообще способно получиться. Они гуляют много. Лето, Петербург, не гулять — почти преступление. Вот и гуляют. Смотрят по сторонам, воздухом лёгкие наполняют, может, не совсем свежим, но каким-то очень особенным по-Питерски. Хорошо до страшного, легко. Ждать холодный чай в очереди и наблюдать попеременно друг за другом — тоже хорошо. На Дворцовой сидеть, иногда касаясь друг друга рукой к руке осторожно — сильно больше, чем просто нравится. Арсений влюблён. И отрицать этого факта не будет, кажется, ни за какие коврижки. — Давай посидим, — просит Арсений, когда видит, что лавочки перед подъездом не заняты. Они идут домой после очередного дня, отданного целиком центру Петербурга, и Арсению почему-то хочется подольше задержать его в своих руках. Антон садится рядом молча. Тянет на свои колени руку Арсения, перебирает трепетно пальцы и откидывает голову назад. Петербург яркий. Он искрится красками, разноцветностью своей, разношёрстностью и приятностью. Не то чтобы необычной, но определённо какой-то из категории очень особенных. Арсений теряется. Смотрит на Антона и думает — как у того получается так невероятно к месту в этом городе приходиться? Не значит это, что ему в других городах не место, но в этом он как будто деталь последняя, решающая. Самая нужная. Кажется, если бы Антона не было здесь, Питер для Арсения не был бы Питером. — Хороший день получился. Улыбается, наблюдая за тем, как Антон своими пальцами, звенящими иногда от стука его бижутерии, перебирает пальцы Арсения, и задыхается немного — слишком верной кажется эта история, слишком нежной. Паузы красивой и правильной не получается — во двор выходят давно известные надзирательницы. Антон не старается руку Арсения из своей выбросить — сжимает только на мгновение чуть сильнее, чтобы сам не отобрал. Арсений и не отбирает. Смысла в этом не видит никакого. Две женщины садятся напротив них, переглядываясь, и сначала вообще на парней не смотрят. Куда угодно — на дорогу асфальтированную, дышащую жарой дневной, на окна домов, часто нараспашку открытые, на кусты какого-то грандиозно красивого весной растения, но не на соседей. Арсению наплевать по большому счёту. Двор они не бронировали, сидят здесь почти на птичьих правах. У бабушек, дежурящих здесь ежедневно, их действительно больше, если по логике судить. Но Антон дышит чуть более порывисто и явно быстрее, и это Арсения беспокоит. Не хочется ему вообще никак частью серьёзного разговора становиться. Но Антон только сплетает пальцы с пальцами Арсения и вздыхает глубоко. — Здравствуйте, — тихо говорит бабушка, сидящая напротив Антона — Анна, Арсений помнит — совсем не седая, с глазами тёмными завораживающе и какая-то очень к себе располагающая. — Здравствуйте, — отвечает Арсений за двоих, кидая взгляд на вторую бабушку. А она с Антоном, кажется, глазами схватку какую-то производит. Может, нет — не ясно, но оба в глаза друг другу смотрят, почти не двигаясь. Знай Арсений об Антоне чуть меньше, решил бы, что у них старые счёты какие, и вот, решают без слов все свои вопросы. Способ не особенно похвалы достойный, — слова всё же в решении почти любой проблемы более эффективны, — но так всяко лучше, чем совсем друг на друга глаз не поднимать. Арсений перестаёт комфорт ощущать минуте на третьей — логично. Да и блондинистая старушка, очевидно, тоже. Потому, прервав явно увлекательные гляделки тихим «Антон, нам пора», за руку парня с лавочки поднимает и спрашивает у него без слов: в порядке всё? И Антон отвечает всё так же глазами — в порядке. Просто как всегда. Арсений не любит озадаченность. Он не из тех, кто очень близко к сердцу воспринимает чужое молчание, да и сам иногда предпочитает не сказать просто потому, что есть вещи, которые хочется только себе оставить, никогда не обсуждая ни с кем. Но когда в воздухе, что между ним и очень важным ему человеком, витает явная недосказанность, Арсению неприятно и очень, очень некомфортно. Именно поэтому он садится перед Антоном, внимательно в глаза вглядываясь, и молча берёт в свои его руку. — Смотришь так, как будто хочешь мне сказать о каком-то серьёзном пиздеце. Нет, благо, ни о каком серьёзном пиздеце Арсений не знает. Но руки не отпускает. — Что-то не так? Антон глаз не отводит. Не потому что комфортно себя чувствует, а потому что прятать нечего. Не от Арсения. — Всё так. Просто не знаю. Зато Арсений знает. Ломает стремительно стену эту, в которой был всегда уверен, и ищет настоящую, несущую. Потому что Антона всё-таки ебёт. Они продолжают ходить, не отрываясь друг от друга. Продолжают всем своим видом показывать, что их обоих расклад более, чем устраивает. И видят, что всё меньше этот раклад неустраивает и женщин. Но помимо того теперь они сидят на лавочке во дворе чаще. Схватки взглядами продолжаются, но бабушка Аня, как она чуть позже самолично попросила Арсения её называть, и сам Арсений обстановку ненавязчиво стараются смягчать. Сначала — просто приветствиями и прощаниями. Чуть позже — банальными разговорами о погоде. А потом Арсений нашёл себя за обсуждением с этой женщиной классики русской литературы и вдруг нечаянно наткнулся на очень ценного собеседника. Разговоры о Достоевском, оказывается, людей сплочают. Понятно становится, как именно собеседник оценивает Сонечку Мармеладову и Раскольникова, чтобы потом с умным видом кивнуть головой и сказать: «Да, Фёдор Михайлович не мог не быть таким депрессивным, раз так часто видел смерть». Внезапно темы стали глубже, спектр обсуждения — больше. Арсений стал слышать от Анны великое множество ярких и особенных размышлений о жизни такой, какой она всегда её видела — и менял их на свои. И вот они уже не по разные берега — на одном общем тихом острове сидят, ноги в чистую морскую воду опустив, и общаются. Арсений не мог не провести параллели между их союзами. Слишком легко для простого совпадения сошлись бабушка Аня и он, Арсений, и слишком одинаково друг к другу отнеслись Антон и, как от Анны же Арсению выпало узнать, Даша. Когда первая пара нашла общий язык, вторая, явно зависящая от составляющих первой, тоже стала расслабляться. Антон молчал всё ещё, но в его руке Арсений уже не чувствовал такого напряжения, как в первую встречу с женщинами. Это вообще странная такая тенденция, выводит Арсений. Пока не знаешь, очень легко надстроить над незнакомцем ореол виновности и странности — просто потому что незнакомец. И вроде как ассоциативно тоже можно прийти к каким-то — ложным — выводам. А чтобы стряхнуть с себя влияние этих выводов, достаточно просто с незнакомцем немножко познакомиться, и, возможно вполне, приятно удивиться. И вот образ улыбающихся с нежными морщинками вокруг глаз женщин оказывается совсем не просто образом. А с этим и жить легче. Антону явно становится спокойнее. И Арсений этому факту радуется едва ли не сильнее, чем хорошо сданным экзаменам. Потому что как будто воздух очистился, стал прозрачнее и яснее. И улыбка Антона уже не кажется такой далёкой и непостижимой. Они просто как будто снова гораздо крепче друг для друга. Просто снова близкие без преград. Словно стену стеклянную, но странную — пуленепробиваемую — убрали. Арсений чувствует себя свободнее, когда Антон в своих действиях свободен. А преградой для Антона может быть только сам Антон с собственными персональными заёбами и странностями. Но вот и рука уже из его не выскальзывает, и щёки снова целованные. И вообще как-то дышится легче опять с его руками на талии. И вот проявлений близости снова больше значительно. Они не часто танцуют вместе. Антон вообще не то, чтобы танцор, а Арсений точно танцор чуть больше, просто слишком в моменте. Не может он взять и затанцевать, потому что кто-то позвал — тут дело случая. Но танцует он шикарно. И Антон до страшного долго способен наблюдать за двигающимся Арсением, как за водой и огнём. И сейчас, когда в колонках Harry Styles из Арсеньевского плейлиста, а Антон видит, как Арсений начинает приставным шагом двигаться под слова исполнителя о том, что его лирический герой или героиня этим летним вечером на вкус, как клубника, и улыбается — знает, что будет дальше. Когда дело ползёт к припеву, сам на ноги встаёт, погромче делает и рядом плывёт. Угловато, конечно, совсем несравнимо с тем, как двигается Арсений, но зато от души. Арсений это ценит несказанно. По глазам видно. Становится к Антону спиной, безмолвно руку его на свою талию приглашая, и волной изгибается. Антон фишку видит, повторяя движение, и улыбается иллюзии их и танцевального взаимопонимания. Иллюзии — потому что схватился Антон не сразу. Но когда схватился, стало невозможно хорошо. Арсений двигается так, как вообще никто кроме него не двигается. С ума сводяще плавно, ритмично, иногда коротко и быстро. Антон вздохнуть боится лишний раз — изгибы его тела безупречны, и одно движение постоянно предугадывает другое. Арсений как будто думает о том, что делает, но при том вовсе ни о чём не беспокоится. Антон мечтать о таком не может. Песня до жуткого летняя. Какая-то флиртовая, фартовая, потому что на флирт ведутся обе стороны. Они до кома в горле рады друг другу, чувствуют, что рука одного сейчас коснётся груди другого. Антон, до этого не в одиночестве — хотя и в нём тоже опыт не особенно грандиозный — танцевавший только на медлячках в лагере летнем, поражается сейчас, что так вообще может быть. Что можно просто в движаениях находить что-то, что важнее воздуха. Что можно целоваться на финальных аккордах, чувствуя, как синхронно улыбаться начинают в поцелуй оба. Потому что танца лучше этого в обеих жизнях не найдётся. Антон тепло и широко обнимает Арсения руками своими бесконечно длинными, носом утыкается в его волосы и дышит. И сам слышит, как Арсений дышит в его грудь. И в дыхании этом больше смысла, чем в любых словах — как бы тщательно их не приходилось подбирать. — Это тоже для спектакля? Арсений нос морщит, мотает головой и виском трётся о ямку между ключиц Антона. Никаких спектаклей. Теперь все его зрители — не просто зрители, а участники. Лето — штука сложная. И чем именно её считать — не понятно. То ли возможностью дышать наконец ртом, а не носом исключительно в морозную Питерскую зиму, то ли привалом перед долгой, тягучей осенью. Арсений для себя не выбрал. Да и не собирается, откровенно говоря. Потому что это лето для него вообще стало некоторым открытием. — А вы с тётей Дашей давно знакомы? Они с бабушкой Аней сидят во дворе на друг против друга стоящих лавочках и говорят. Антон уехал на выставку, на которую мог поехать только один — на Арсения пригласительного не выписали, а молчаливая и едва ли Арсению знакомая тёть Даша вообще, кажется, просто не вышла. Об этом он спрашивать не стал — дело не его. Они случайно собрались в одной точке и случайно разговорились. Арсений за свой вопрос смущения и стыда почему-то не испытывает. Как будто Анна ему всё своим расположением позволила. Как будто теперь Арсений в её глазах уже и непонимания не видит. Только уважение молчаливое, что ли. А может, Арсений просто так хочет в её глазах его рассмотреть, что навязал. Не ясно. Но что-то точно меняется. Лёд тронулся — и надо было просто захотеть его ещё немного сдвинуть. Женщина улыбается уголком губ, руки свои уставшие разглядывая. — Давно, как же. Давно. Голос звучит так болезненно, так устало, что Арсений даже сжимается немного на своей лавочке. Но, когда понесло, тогда понесло: — А как вы познакомились? Арсений не был никогда внуком любопытным, расспрашивающим своих стариков об их прошлом — не довелось. Не успел. Потому не испытывал в детстве трепета безопытного, когда бабушка, подперев рукой подбородок, улыбается и рассказывает, как в семнадцать краснела от романтичных студенческих жестов дедушки. Не жалел никогда, потому что понятия не имел, как это бывает. А вот сейчас, когда уже должно быть поздно по всем канонам, понимает. И не важно, что бабушка не его. — Да как она в дом этот с мужем въехала, так и знакомы. Давно это было. Не вспомню. Арсений сам как-то очень быстро эту женщину понимает и узнаёт. А потому не говорит больше ничего — опирается локтями о колени и смотрит. Хорошо, если не смущающе. — Мы общаться-то начали с того, что они меня залили. А она с мужем въехала, молоденькая такая, ничего ещё сама не умеет и не знает. Не помню, ей Богу не помню, как так вышло, но ванную всю пришлось переделывать. Она за всё платила сама, делала ремонт мне сама тоже. Ну, а как злиться, когда человек и понимает, что виноват, и исправляет сам? Муженёк её, правда, зашёл один раз только, масштабы катастрофы оценить. Ну, что-то невысока была его оценка. А я что? Я кроме денег тогда с них вообще не просила ничего. Она сама пришла. Арсений улыбается неосознанно всплывшей в голове знаменитой сцене одного из любимейших Антоном фильмов и тому, как глаза женщины снова опускаются на руки, но не нервно или смущённо — комфортно. Будто достала старенький альбом с самыми важными фотографиями. — Ну, как пришла, так и осталась. Нет, не насовсем, конечно, но приходить потом чаще стала. Не помню, честное слово, почему мы с ней вообще разговорились. Но, вот, стала ходить. И главное, знаешь, как-то у нас до сих пор поговорить — первое дело. А сколько лет прошло. Арсений распознаёт интонации иногда. Мотивы видит, чувства человеческие рассмотреть способен в словах. Не всегда, конечно. Но сейчас в глазах старушки как-то много по-особенному читаемого чувства, и Арсению оно очень знакомо. — Она замужем? — Уже вдова. Сам понимаешь, какие наши годы, — улыбается женщина, и в приподнятых уголках её губ радости разглядеть невозможно никакой. Как минимум, по тому поводу, какой она прокомментировала. — И что, вы с ней дружите вот так столько лет? Женщина смеётся, перебирая пальцы свои, и Арсений думает, что её рукам очень подошли бы вязальные спицы. — Дружим-не дружим — вопрос не простой, молодой человек. Но мы точно не там, куда ты клонишь. Арсений снова улыбается, изучая глазами опущенные почти пепельного цвета ресницы и вздыхая. — Хотеть — для тел, а вы друг для друга души? Женщина поднимает глаза свои тёмные на Арсения и вздыхает как-то тяжело невыразимо. Но в этой тяжести нет боли. Как будто, предложи ей кто-нибудь ношу её с ней разделить, не согласилась бы ни за что на свете. Арсений чувствует себя лишним в этом дворе сейчас, когда вздох воздух заполняет, заражает стремительно, но вины за то, что разбередил старую рану, не чувствует. Может, потому что рана — не такая уж и рана. — Может, они просто… ну, не хотят определять? — спрашивает осторожно Антон, когда Арсений поздно вечером ему пересказывает дворовый диалог. — Ну, знаешь. Чтобы не усложнять. Просто живут рядом кучу лет и не думают ни о какой любви и в помине. Арсений кивает. В любом случае, этот дворовый диалог немного прояснил вот что: старенькие люди жизнь свою ещё не дожили. И пусть в семьдесят она не такая яркая, как в двадцать, в ней всё ещё есть явное и важное место для любви.***
«Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда. Но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.» ©
Арсений любит людей больше, чем не любит. Но как-то очень избирательно и точечно. Разбирается в людях, но не любит разбирать, потому что очень уж это энергозатратно. Ему сложно узнавать новых и разыскивать все подводные камни, чтобы одним из них внезапно как-нибудь в затылок не прилетело. Но тем не менее иногда прилетает. Особенно часто — в моменты, когда Арсений в людей вмазывается, как в столбы на тачке без тормозов. Так было с Антоном. Он не успел его изучить и подпилить углы, чтобы грани совпали, потому что слишком быстро они рядом оказались и как-то очень необычно к месту вышли. Как те пазлы, что в коробке с деталями лежат обычно не до конца разрезанные, сразу скреплённые. Как будто должны быть вместе. Арсений старается изучать дно, чтобы перестраховаться, но пока все камни, какие видел — а их не мало — любит безраздельно. К сожалению или к счастью. Но так бывает не всегда. Арсений к людям привыкает долго, но и отходит потом едва ли не дольше. А потому корректировать жизнь свою не любит. Круг общения узкий, но не уже, чем нужно. А потому ни капли не переживает. Живёт себе и живёт, списываясь и встречаясь с людьми близкими периодически. Андрей появился в его жизни внезапно — с ноги, но культурно и очень эстетично — грацией это назвать нельзя. Появился и разложил в ней все свои гиковские волшебные палочки из Гарри Поттера, мечи из Звездных воин — «Что это вообще такое, Андрей, тебе три?» — и ворох историй из занимательного прошлого. Так, как Андрей, никто ни одну историю рассказать не может. Только он и только по одному специализированному, наверное, негласному плану. Арсения разгадка этого сценария никогда не волновала — живёт, как жил, периодически от прослушивания его историй пресс свой весьма номинальный подкачивая. Андрей — тот, кто может говорить о сексе открыто совершенно, при том не скатываясь в оскорбление своих бывших партнёрок, а потом быстро может переключиться на цитирование Высоцкого: «Зачем мне быть душою общества, когда души в нём вовсе нет?» Не нашлось бы для Арсения собеседника идеальнее. Андрею всегда было наплевать на множество скептично настроенных губотрепателей, постоянно говорящих, что в тридцать надо не фильмы смотреть, а детей воспитывать. Он продолжает ездить в Диснейленд в полном одиночестве просто потому что так прикольно. Потому что хочется. И Арсению всегда казалось, что с каждой новой эмоцией Андрея он любил друга всё сильнее. Без подтекстов. Без осторожных взглядов и слёз в подушку по ночам. Ничего подобного. Арсений благодаря людям многие вещи раскрывает и понимает, что логично, ведь речь о людях. И с Андреем он понял, что любить можно до рта в удивлении открытого по-разному. Андрей одинок. Не в глобальном плане — в глобальном у него как минимум есть Арсений. Но в отношениях не состоит. Они сошлись как-то в том, что искать специально не хотят. Придёт — хорошо. Не придёт — тоже не страшно. Арсению пришло. И когда пришло, Андрей тут же друга уведомил, что тот точно должен устроить вечер-знакомство, потому что: «Ну ты ж мне как брат, Поповский. Знакомь избранника с семьёй». Антон и сам знакомство воспринял точно так, будто от его исхода судьба отношений зависила. Арсений улыбался только в себя — знал, что от Андрея Антон точно не дождётся ничего плохого, даже если будет очень искать. Андрея вообще сложно заставить говорить вещи нехорошие — слишком серьёзный у него кредит уважения по умолчанию. Антон волновался. Едва не репетировал с Арсением диалоги, какие предположительно могли возникнуть между ними в день знакомства. Даже посмотрел этих несчастных «Звёздных воин» от начала до конца. Андрея потом этот факт порвал едва не до слёз — то ли смеха, то ли растроганной благодарности, кто его поймёт. А потом после сухого и привычного в остальных похожих случаях приветствия Андрей без объявления спросил у Антона: что появилось раньше — любовь или голуби? После того вечера Андрей стал другом общим. Как у него это получалось без необходимости впоследствии ревновать кого-то к кому-то, Арсений сказать не способен. Но компания теперь объединила собой трёх людей. И Арсений чувствовал себя внутри неё откровенно счастливым. Вообще, безраздельно. Пока зрительницы-соучастницы впервые не сломали четвёртую стену по-настоящему. Отношения с ними у ребят вышли какие-то очень и очень тёплые. Как будто вот ещё одна компания друзей — и плевать, что женщины их в три раза старше. Они обедали вместе, на лавочках этих — пусть и не каждый день — сидели тоже вместе. И хоть говорили в большинстве своём Арсений и Анна, баталий взглядами больше не случалось. Вообще не одной. И Арсению оттого было как-то особенно спокойно. Как будто всё снова хорошо. Андрей сначала был тем, с кем Арсений встречался на нейтральной территории. Сперва для того, чтобы не потеснить соседа по квартире. А чуть позже — чтобы уже не просто соседа не смущать. А потом сосед сам первым стал звать Андрея домой. Они сдружились. И Арсений не уверен, что чувствовал себя когда-нибудь от чего-нибудь лучше. Возможно, где-то в глубине души ещё до первой встречи он боялся, что станет третьим лишним. А потом даже немного постыдился своей глупости — нашёл о ком беспокоиться. Андрей мало того, что железнейший гетеросексуал, так ещё и честен по отношению к другу больше, чем на все сто. С Антоном у Арсения почти так же. Только первый пункт — с точностью, да наоборот, и не к другу. Арсений никогда не чувствовал себя лучше. Никогда так не наслаждался чьим-то обществом. Потому Андрей стал ходить к ним очень часто. Едва ли не дважды в неделю. Говорят, что, когда любишь, человек начинает совсем по-другому ощущаться. Хочется говорить о нём, о том, как с ним хорошо и что хорошего. Как сердце чаще бьётся, но при том спокойней не бывает ни с кем. Как улыбаться ему хочется, краснея по-юношесни, но румяна не прятать. Как хочется руки совсем никогда не выпускать. Как даже во время обсуждения всяких бытовых нюансов нежности не убавляется. Знается, что человек из общей толпы явно и ярко выделяется. Антон к этому вышел неосознанно. Просто уведомления из всех приложений у него стоят только на Арсения — остальные мешают. И только с Арсением хочется проявлять тактильность незаметную — или почти. И вообще, как-то с Арсением всё особняком. Любви в Антоне много. Но какой-то особенной к каждой части его жизни. Андрея Антон полюбил быстро и совершенно искренне. Внезапно. Никто ему парня этого не представлял, не презентовал и не рекламировал. Просто внезапно в гиковости Андрея и в том, как он её подносит людям, Антон нашёл родственную душу. Или душу, с которой очень хотел бы иметь родство. Они очень много говорят. Обо всём на свете и непозволительно открыто. Вряд ли Андрей понимает, что является одним из тех людей, на кого хочется ровняться — неосознанно. Может, даже не очень хочется. Само как-то так получается — раз, и ровняется. Антону нравится. Как будто с братом старшим. Арсений работой засыпался за две недели до намеченной поездки — потому что захотелось побольше себе позволить и посерьёзней раздвинуть временные рамки импровизированного отпуска, а так просто такую штуку себе позволить не может даже фрилансер, не смотря на все самые известные сказки о подобном виде любой работы и горах размножающихся по собственной инициативе долларов. Антона не необходимо выгуливать. Нет такого, что что-то в нём не даёт ровно сидеть и отчаянно просится гулять, как в самой активной собаке на свете. Просто очень он с Петербургскими улицами породнился. Просто очень по нему, как по венам, стремительно течёт, когда гуляет. А течь в одиночестве не так приятно, как с кем-то. Вот Антон и стал догуливать месяц гордости с фенечкой своей едва не светящейся не с Арсением. И, конечно, от зрительниц постоянных это не укрылось. Антон не может не здороваться со старушками. Слишком они ему по-человечески оказались приятны, когда Арсений своей мнимой не-общительностью стены мешающие снёс, и слишком давно мама настойчиво учила с соседями здороваться, чтобы не ругались. Антон улыбается женщинам во все тридцать два каждый раз, когда рядом оказывается, и лучистое своё «Здравствуйте» отсыпает им целиком, ни крошки не жалея — раз уж повелось. Вот только не всегда получается, когда чем-то другим голова увлечена, нотки необычные поймать в чужом голосе. Арсений работает в офисном почти графике исправно первые четыре дня. Восемь часов с получасовым перерывом, хоть и вредна эта тема страшно и для здоровья, и для качества как такового. Попытался, поработал — и понял, что графики — не для него. А Петербургские улицы — именно для него. Работать долго и целенаправленно, когда нужно не просто детальки некоторые доделать, на улице Арсений не способен. И не понимает, как это у других людей получается. Улица большого города есть сумасшедшее обилие разных звуков. Громких, душащих иногда и только при полной на том концентрации сливающихся в единую мелодию. Возможно, иногда Арсений душнила. Но это жить ему мешает однозначно меньше, чем детский крик под ухом в самый разгар рабочего потока. Зато просто так улицы Арсений очень любит. Особенно Питерские. Особенно летом. И в перерывах между рабочими потоками он часто этими улицами вдумчиво наслаждается. С Антоном хорошо ещё и потому, что он позволяет быть без него. С собой общаться, раздумывать с самим собой наедине и не чувствовать при том вины за то, что иногда общаться хочется не только с той самой пресловутой половинкой. Более того — оба убеждены, что родились целыми. Вот Арсений и наслаждается такой невероятно важной особенностью их отношений. Один. Пока Антон тоже один сидит в квартире. Не потому что Арсений не позвал — сам не захотел никуда идти. — Какие-то вы оба очень свободные, — говорит Арсению как-то Андрей, заваривая себе чай на кухне друга очень по-хозяйски. — Это плохо? — Нет. Просто я ни у кого такого ещё не видел. — Ну, соответствуем моей репутации. Арсений мимо бабушек, даже с шоппером, полным антикварных книг с самых отдалённых Петербургских барахолок, пройти не может. Особенно когда взгляды обеих наполнены таким душераздирающим сочувствием. — Добрый день. — Добрый, Арсюш. Арсений даже садится на лавочку пустую, шоппер свой рядом оставляя. Женщины выглядят так, словно узнали о полном вымирании какого-то невероятно редкого вида животных из Красной книги. Арсений бы так же отреагировал. Уж о смерти последней красной панды, например, ему сейчас узнать точно не хотелось бы. А женщины молчат бессовестно, то переглядываясь, то Арсения окидывая взглядами такими, что перекреститься бы в пору — будто маньяк какой в кусте за его спиной стоит. Анна вздыхает и руками так иногда плещет, словно курочка-наседка — крыльями. Арсений уже действительно беспокоится. — Господи, что такое? А у бабушки Ани едва не слёзы в глазах тёмных. — Не могу я, Даша, скажи ты. А у тёть Даши крылья ещё больше и шире — плечи подруги по несчастью и не только обнимает и махает на Арсения рукой. — Иди с Богом, Арсюша, иди домой, к Антону. Бабушка Аня всхлипывает так громко, что Арсению только и остаётся, что встать и потерянно пойти к подъезду. — Антон, ты не знаешь, что у наших бабушек случилось? Антон, старательно изучающий толстенный путеводитель по кино советскому с бумажными закладками-флажками в руке, только взгляд на Арсения кидает и пожимает плечами. — Нет. При мне вроде всё нормально. Но «ненормально» при Арсении не прекратилось. Женщины всё ещё причитают и вздыхают, стоит ему рядом оказаться, и это откровенно напрягает. Арсений женщинами проникся и очень их ценит почти неосознанно. Так что вот эта недосказанность, какую он в принципе не выносит, сейчас уже даже немножко злит. Три дня молчания и вздохов — и вот Арсений снова на противоположной им лавочке хмурится. — Что случилось, признавайтесь. Женщины переглядываются в очередной раз, вздыхая, и Арсений мотает головой. Только без срывов. Ну их, эти нервы. — Понимаешь, Арсюш, — тихо начинает тёть Даша, а носок кроссовка Арсюши уже стучит о кирпичную дорожку. — Тут дело такое… — У Антона твоего мужик на стороне. Арсений взгляд переводит с одной болезненно напряжённой пары глаз на другую, в которой снова почти слёзы стоят. Нет у Антона никакого мужика, Арсений знает. Просто анализирует. — Это вы с чего взяли? — спрашивает он после небольшой паузы. — Так ходит к вам вон. Уж дорожку протоптал. Мы его с Антоном видели пару раз, вот вдоль этой лавочки шли вместе. — Чего?! — чуть не кричит Антон, когда Арсений, слёзы смеха из уголков глаз стирает после того, как этот чудо-диалог своему молодому человеку выложил. — А на меня ты чего кричишь? Не я тебя в изменники записал. Антон пыхтит, как чайник кипящий, нахохлившимся снегирём ходящий теперь по кухне, а Арсений смеётся сидит. Искренне. Потому что правда смешно. Ну не может он даже в теории представить, чтобы Антон кому-то улыбался так, как улыбается ему. И чтобы так искренне звал кого-то в кинотеатр на сотое, кажется, свидание, и так искренне радовался его радости. Андрей приходит через пол часа, когда уже всё обсудившие и теперь молчащие Антон с Арсением вместе сидят и едят свежайший и красивейший кишмиш. — А что это у вас за бабушки там у подъезда сидят? Головы поднимаются на Андрея одновременно с молчаливым вопросом. — Да мне просто сейчас как будто бы угрожать пытались. Мол, если я от Антона не отстану, мне не сдобровать. Истории бывают разные. И всякие по-всякому кончаются. Арсений очень рад, что в его истории случилось так много любви. Разной, но приятной и родной. А ещё рад, что пока она действительно даже близко не у своего окончания.***
«Счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь.» ©*
*Здесь и ранее цитаты Михаила Булгакова.
— Тёть Даша пишет. Антон отрывается от восхищённого созерцания Чёрного моря с его сумасшедше красивого берега и смотрит Арсению, хитро улыбающемуся, в глаза. И заходится сердце в какой-то необъятной нежности. Слишком ярко у Арсения сейчас светятся его невероятно голубые глаза. Слишком много в движениях его ресниц их общей и совсем какой-то откровенной той-кого-страшно-называть. А в прочем, почему же страшно. — Что у тебя щёки счастьем светятся. Антон смеётся коротко, к Арсению шаг делая. — В её духе. Чат в Телеграмм светится новым кружочком, и оба глаза в него опускают. Сначала слышен Машин — внучки тёти Даши — голос, а после появляются два улыбающихся лица. Да таких счастливых, что Антон боится, как бы у самого лицо в клочья от эмоций не разлетелось. — Как вы там, мальчики? Антон теряется, падает в вовспоминания и мысли, забывая совсем о том, чтобы слушать, и поднимает глаза на Арсения. Того Арсения, что будто не только каждое своё действие — каждый изгиб своего тела предугадывает и понимает. Да и Антона изучил так, что понимать его может с полувыдоха. И дело не в родстве душ, не в бабочках в животе, не в мнимой привязанности и притяжении между противоположностями. Дело в том, что иногда дом — не место. Или место, но только при условии. При нежном обожающем изучать литературу со всех сторон условии, в случае Антона. Антон не слышит ни тётю Аню, ни тётю Дашу, а потому, когда Арсений руку в воздух поднимает и наводит на их лица камеру, не знает, что должен и может сказать. Только смотрит в экран кроликом озадаченным, и даже в нём Арсения изучать продолжает. — А мы, вот, с набережной сразу в киностудию местную. Тут красиво невозможно. — Да, — врывается всё-таки Антон, кивая почти по-детски. — И дышится легче. Арсений смотрит Антону в глаза, а тот даже не думает сопротивляться взгляду прямому и чёлку Арсения пальцами на его лбу поправляет, улыбаясь осторожно. И как оно так вообще получается, что иногда человека одного достаточно, чтобы забыть к чёртовой матери, как разговаривать? Кружочек заканчивает вопроизводиться, и Арсений быстро вперёд подаётся, своим круглым кончиком носа цепляя чужую родинку на нём же, и глазами одними спрашивает что-то, похожее на «Всё в порядке?» Антон не думает прятать в своих глазах ответ положительный, вспоминая, что счастливые щёки тёть Даша до этого кружка видеть не могла. Вернее, Антон сегодня для фотографирующего Арсения нарочно точно ещё не позировал. Выходит, эта его «Модельность из тела не выгонишь» всё же не тотально-персональная. Не только от него зависящая. Зачем Арсений фотографирует Антона так часто и так много, Антон сказать не может. Это что-то личное, одному Арсению понятное. Что-то, что глубоко в голове. А голова — предмет тёмный и исследованию не подлежит.