Гранаты

Квартирка досталась Грому от его отца. Игорь Гром, такой молодой студент, но уже в таком юном возрасте потерявшего отца. Давно потерял, может, курсе на первом узнал известия. Не пришел в универ, потому что не мог. Не смог осознать, понять, он просто сидел дома у Тети Лены, словно оглушенный, потому что теперь Игорь Гром является сиротой. Сидел у батареи, глядел пустыми глазами сквозь белую скатерть на столе и не понимал. Вернулся в квартиру отца, теперь уже, его квартиру. Такая большая, но уже пустая. Окно, что выходило в сторону Невского, ковер на стене, ковер на полу, все такое теплое и родное, но почему по коже проходит склизкий и гадкий мороз? Почему хочется все это разрушить, но Игорь не может, он просто ходит, осматривая все, вглядываясь. Вот Гром с Громом, вот его мама. Такая улыбчивая и прекрасная, он вернул фотографию на стол, разворачиваясь и уходя в противоположном направлении. Он ушел, лег на скрипучий диван, начал разглядывать потолок, разглядывать, смотреть. Как делал в детстве, но теперь этого нет. Все так резко оборвалось и стало серым. Будто жизнь закончилась. Игорь открыл глаза, они болели из-за теплого света торшера. Юноша должен был пойти спать еще давно, но книга была до чертиков интересная. Квартира почти не поменялась, спустя пару лет. Может, появились небольшие детали, но ковер на стене остался тем же. Да и на полу, все тот же. С его трагедией ему помогли друзья. Помогла Юля, что караулила его почти все время. Помогал Сережа, что грустил с пустыми глазами, будто тема смерти родителей и детского дома была для него личной. А она была, но Разумовский не говорил, лишь помогал, как мог. На самом деле Пчелкина и Разум просто переселили Грома к себе на некоторое время. Они действительно помогли. Но сейчас Игоря отпустил страх и холод, он смог вернуться домой, достаточно скоро. И вот сейчас, он захлопнул книгу и пошел к двери, в которую тихо кто-то скребся. Может, котенок, может, кому-то нужна помощь. Если же, опасность, то и кулаки всегда при себе. Гром открыл аккуратно дверь, оглянулся и заметил, на полу, прижавшись к стене, сидел сам Сергей Разумовский с бутылкой дешевой водки и смазанной улыбкой на лице. – Игорюнь! А ты чего здесь делаешь? – он повернул голову и посмотрел наверх, щуря взгляд. – Я здесь живу, – ухмыльнулся Игорь и спустился на корточки, протягивая руку, – Тебе помочь встать? Ответа не последовало, только лишь едва заметные глаза Сережи с зажатой меж зубов губой. Разум огляделся и просто кивнул, протягивая обе руки. А Гром взял того за руки, потянул наверх и встал на ноги, утягивая за собой рыжего. Тот шатко стоял, опираясь на плечи Игоря, прижимаясь носом к плечу. Тепло, уютно. А это просто объятия кудрявого историка. Все-таки, Сережа не совершил ошибку, приходя к Грому. Дверь захлопнулась, оба стояли, молча, но потом Игорь разорвал тесный контакт, отводя пьянчугу на диван. А где водка? Вероятно, за дверью, но не суть. А может, это не только водка. Может, что-то потяжелее и покрепче, может обдолбался в клубе. Заторможенный вид, длинные рукава, пустой взгляд и легкая улыбочка. В голове Грома исключается одно за одним, а на задворках мозга маячит мысль о поступлении в мед или на мента. Игорь отгоняет подобные мысли, ставя перед Разумом стакан воды, который тот с жадностью опрокидывает. – Знаешь, Игорюнь, все думают, что с наркотиками в крови появляется сверху желание ебаться, но я вот, смотрю на тебя, смотрю на других людей и нихуя не чувствую, хотя я должен чувствовать хуй, – медленно пожал тот плечами и усмехнулся, – Да и нахуй нужен секс, если есть..такое. никогда не чувствовал себя так хорошо, даже когда из дома выперли не было так легко. Рыжая макушка приземлилась на подушку, медленно разводя руками по воздуху. Сережа бурчал себе под нос, а Гром слушал. Чтобы уцепиться за слова, чтобы узнать, что именно сейчас в крови, чтобы ничего не случилось. Такой медленный и спокойный. – Тебя родители из дома выгнали что ли, когда ты поступил? – Игорь изогнул бровь, садясь на пол и вглядываясь в эти глаза. В зрачки-бусинки, в темную голубизну и такую белую кожу. – То есть меня родители выгнали? Ох, блять, а я думал все это время, что они умерли..хотя они не могли меня просто выставить, стой, я же не про родительский дом говорил, разве нет? – не дожидаясь ответа, Разумовский прикрыл глаза и наконец, опустил руки на грудь. Чувство легкости не оставляло его, даже тогда, когда в голове крутились обрывки тех дней, когда его бросили, – Уже не имеет значения, сдали ли они меня или умерли, все равно их не помню. Я же говорил про детский дом, когда меня выставили, и я выбил комнату в общаге. Единственное, на что меня хватило. Или мы уже перешли к разговору о моем детстве? Я не успеваю за ходом твоих мыслей, будь помедленнее. До Игоря дошло. Поразительно, что рядом с обдолбанным Сережей самым большим тормозом являлся он сам. Картина сложилась воедино, пока Разум мычал себе что-то под нос. – То есть, ты сирота? А почему раньше врал? – Врал? Ну, я говорил какую-то часть правды, родители же у меня были, да всплыли. У тебя нет ощущения ситкома? Все вокруг так тепло и уютно, хочется приглушить свет, хохотать, все так хорошо. Будто мы в каких-нибудь Друзьях. Чур, я Чендлер Бинг, он такой гей, – мысли были одновременно такими быстрыми и медленными. Будто внутри была быстрая речка, но выливать все эти слова нужно было медленно и, не особо вдумчиво. Теперь уже Сережа не медлил, пытаясь отойти от темы родителей. Были бы глаза открыты, они бы были отведены в сторону. Были бы силы руках, они бы изламывались, но сейчас остались лишь силы на примятую губу. Настолько приятная слабость в теле и плевать, насколько все будет хуево, главное, что сейчас неплохо. – Но он не гей, – Игорь приподнял взгляд в поисках ответа, но не обнаружил. Поэтому, он лишь взял недочитанную книгу и раскрыл ту, параллельно участвуя в странном и чудесатом диалоге с Сережей, – И почему ты Чендлер? – Во-первых, я также курю как и он, – дрогнул один палец, сгибаясь, – Во-вторых я, кажется, такой же саркастичный. В-третьих, у нас у обоих было тяжелое детство. В-четвертых, он такой же гей, как и ты историк. Спорить с наркоманом не было смысла. Спорить с Сергеем Разумовским означало начало войны с кучей доводов и исследований. Спорить с наркоманом Сергеем Разумовским просто не было сил, именно поэтому Гром промолчал, обдумывая всю полученную информацию. Книга снова прикрылась, а взгляд устремился куда-то перед собой. Может в грязное и мутное окно, может в стену под ним. В голове был один лишь парадокс. С одной стороны, нереально поверить, что твой лучший друг один из этих. С другой стороны где-то в глубине души Игорь знал или, по крайней мере, догадывался. В любом случае, мысли спутанные и, разбирать их уже надо рано утром. – Знаешь, я чувствую, что падаю. Не в смысле с кровати, а может и в смысле. Я чувствую, что проваливаюсь, все глубже и глубже в эту кроличью нору. Что же стало с бедной Алисой? Она провалилась вглубь, выпила, съела что-то не то. Как ты думаешь, может, она на самом деле лежала на полу той круглой комнаты и, все это было ее приходом? Или она нашла какие-то таблетки в шкафчике у матери и, именно поэтому прошла сквозь зеркало? Может, нам наврали в книге о той стране, где все странно и где нет ничего устойчивого? Может, нам наврали об ее существовании? Всегда искал, как попасть туда. Искал кроличьи норки, искал зеркала, иногда разбивал их. А ответ был так близко, Игорюнь. Химия, таблетки, марки, дозы, какая нахуй разница, если это что-то с подобным действием? Какая нахуй разница, если прямо сейчас я падаю в кроличью нору, о которой так мечтал? Где меня примут, и не будут травить за сам факт существования, – глаза распахнулись, руки поползли к плечам, обнимая и защищая себя. Разум смотрел в потолок, глотая воздух. Медленно, спокойно, но теперь уже с налетом холода, что проникал и стучал по костям. В отражении Гром увидел это, обернулся и встал, чтобы сходить за пледом. Он не мог заставить Сережу все это бросить, не знал, как помочь, но пытался контролировать ситуацию, насколько возможно. Тот же потрепанный учебник о том, что делать и как вычислять наркоманов, на полке, сам говорил за себя. Разумовский прикрыл глаза, когда его накрыли. Зарылся в плед, ища в нем тепло и, на удивление самого Сережи, получая его. Какие-то минуты или часы, и он заснул. Заснул пока падал, пока не мог двигаться из=за тягучей слабости, пока чувствовал мимолетную радость и пока чувствовал себя в безопасности. Свет горел всю ночь, так как Гром устроился с учебников в кресле, изредка бросая взгляды на съеженного Сережу. Жизнь превращается в ситком, когда узнаешь информацию о том, что он на самом деле гей. Но точно также ничего вокруг и не меняется. Будто есть какое-либо дело до того, кто нравится Разуму. Можно даже пытаться сравнивать с тем котом, но только назвать этот опыт: «Гомосексуальность Разумовского» Определенно Игорь Гром не думал об истории, когда перелистывал страницы учебника. Он думал о родителях, о своих, чужих, каких угодно. Ведь, фактически, они оба сейчас были сиротами. Вот так он и заснул, головой на диване, а всем остальным на полу. Во сколько бы Гром не заснул, но все равно почти всегда просыпался с первыми лучами, или со вторыми и третьими, судя по тому, что он увидел за окном. А была ли какая-то разница? Ну, пары и пары, отговорится, что к нему в середине ночи пришел израненный Сережа Разумовский с химфака, рыжий которой, ну не мог же он его бросить, верно? Не мог, даже не израненного, а просто мирно спящего. Игорь встал и оглядел фигуру. Он был еще более худым, чем в первые месяцы их дружбы. Рыжие волосы струились по бледному лицу, словно у Венеры Боттичелли, но была здесь одна разница. Разум, конечно, был столь же прекрасен, но огонь в его глазах начинал угасать, тихо, едва заметно, даже для него, да для кого угодно. Побалуется и перестанет, возможно. Вряд ли Сережа проснется сейчас, ему нужны силы, а очнется он без них, осталось только считать время до пробуждения. Гром мог бы это делать, но тот лишь тяжко вздохнул, забирая свою книгу и уходя на кухню. На ней царил не столько беспорядок, сколько тяжелая пустота всей жизни. Вот оно, самое сердце неумолимого течения времени, безвыходности некоторых ситуаций и осознание своей беспомощности в этом блядском мире. Простая кухня, что притягивала в свои объятия воспоминаний, а потом выкидывала в серую реальность. Где-то в глубине этих шкафчиков остался тот самый запах блинчиков, а может, Игорь просто себе все это придумал, чтобы хоть как-то попасть в детство. Где, вроде как, все хорошо, где нет особых проблем, как минимум у тебя, ребёнка. Но теперь, сам Гром был хозяином всего этого, теперь он на месте таких больших взрослых, которые не видели такой магии кухни. Теперь то, что радовало в детстве, бессовестно избивало его во взрослом возрасте. Гром огляделся, будто выходя из транса и своих воспоминаний. Взгляд зацепил старый патефон, который был куплен на одной из блошек. Несколько пластинок рядом так и манили к себе, ведь, ничего же не будет, если он поставит хоть какую-то музыку, что разобьет тишину, да? Он берет в руки первую попавшуюся, даже не смотрит, а просто ставит. Тишь квартиры разрезает успокаивающий мужской голос, твердящий о снах и песочных людях. О снах, в которых исполняются все мечты, где все хорошо. Но это если вслушиваться в текст. Игорь бы задался вопросом, кто в его семье слушал подобного рода музыку, но не было особого желания и особых сил думать об этом. Думать вообще не хотелось, ни о чем, потому что голова была тяжелая, уже битком набитая мыслями, которые перекрикивали одна другую и не давали сфокусироваться ни на одной из них. И не была даже известна причина такого состояния, то ли количество новой информации, то ли неудобная поза сна, в которой затекла шея, а также все остальное тело, включая все. Книга благополучно была отложена на неопределенный рок, может, до завтра. Единственное, чего сейчас хотел Гром, так это развалиться, но позволить он себе мог только развалиться на стуле, что тот благополучно и сделал, закрывая лицо руками и вжимаясь в ладони. Плакать? Нет. Кричать? Не-а. пытаться осознать, что вообще блять произошло за последние несколько лет и где Игорь Гром сейчас? Больше похоже на правду. Если же Игорь решил отставить все философские мысли по поводу, где он был и где сейчас, то он с легкостью может прийти к выводу, что сидит на стуле и лежит головой на столе. Определенно это то, что сейчас нужно было знать Грому для того, чтобы распахнуть глаза под всю такую же усыпляющую мелодию. Руки потянулись к пачке сигарет на столешнице, а также к газовой плите, для того, чтобы как минимум поставить на нее чайник. Такие простые и обыденные вещи, что делались уже на автоматике, пока голова была забита мыслями, словно люди роботы. Вот чайник с водой ставиться на конфорку, вот чиркается спичка, поджигается газ, от нее сигарета и теперь Гром просо смотрит на голубые язычки пламени с сигаретой меж губ. Вскоре за этим огоньком наблюдала еще пара глаз, голубых. Сережа протер свои глаза и, шатаясь, подошел к крану с водой. Волосы в кулак, а сам Разум подстраивается под струю холодной воды, в попытках утолить жажду. В таких же попытках он подставил ладошки и плеснул водой в лицо, приводя себя в какой никакой порядок. – Как ты себя чувствуешь? – Гром потушил сигарету и подтолкнул стул к снова валящемуся Разумовскому. – Хуево чувствую, если честно, но ничего, скоро отходняк закончится и все будет снова заебись. А может и не отходняк, я хуй знает, но когда я перестану чувствовать боль во всех своих мышцах, тогда будет неплохо, –Сережа зажмурился и распахнул глаза, в попытке оглядеться вокруг без боли от такого яркого дневного света, – Я вчера завалился к тебе на квартиру? Прости, я наверно доставил столько дискомфорта с обдолбанным мной, но зато было настолько кайфово, что ты и представить себе не можешь. – Да ничего, Сереж, все в порядке. Я даже рад, что ты пришел ко мне, а не к кому-нибудь чужому или не очнулся в канаве. Ты не заметил, что зачастил немного? – Гром прищурился и зажег новую сигарету, – Посмотри на себя, побледнел, еще немного и ты перейдешь черту! – Говоришь, будто ты мой родитель, – Сергей ухмыльнулся и оперся поясницей о столешницу. Он протянул руку, выпутывая сигарету Игоря, – Это моя жизнь и лично я вправе решать, как ею распоряжаться. Ни ты, ни родители не могут мне указывать! – Странно, я думал, что твои родители не могут тебе указывать по другой причине. Разве, из под земли их можно услышать? – как бы невзначай сказал Гром, доставая чашки из кухонного шкафчика. Как будто эти слова были пустыми и никак не цепляли. Слова-то не цепляли, но тонкая и хрупкая рука Разумовского очень даже сильно впивалась в предплечье. Смыкалась, заставляла повернуться и смотреть в глаза. – Прямо сейчас ты ничем не отличаешься от тех уебанов. Может, на деле ты и есть такой уебан, что шутит о смерти чужих родителей? Сам-то ты сейчас где? Где твои мамочка с папочкой? Чем мы отличаемся сейчас, если мы оба сироты? – в голосе слышалась сталь, та, которую обычно слышат покупатели, когда возвращаются. Когда слышат о долгах. Покупатели видят веселые глаза, но слышат сталь, что протыкает их насквозь и заставляет запомнить некоторые вещи навсегда. По крайней мере, до конца их недолгой жизни. Но Игорь был особенным, он улавливал в глазах не веселье, не усталость или злость, совсем нет, простую боль, которую Сережа хранил в небольшом сундучке, надеясь никогда не вернуться. Он же начал новую жизнь, да? Начал ее со лжи, чтобы никто не прикапывался. И Гром взглянул, окунулся сполна, ощущая, как по коже стекает что-то мерзко-холодное, определенно это было чувство глубокой оскорбленности за вой род. Мог бы за отца и мать начистить ебала, мог бы просто взять и откинуть руку, но не сделал, ведь в глубине души появлялось понимание, да и мимолетная агрессия куда-то испарялась, оставляя за собой лишь ощущение комка в горле. Не найдя никаких нужных слов, тот просто обнял Разума, прижимая к себе и гладя по спутанным рыжим волосам. — Почему ты раньше не говорил об этом? Почему с самого начала не сказал правду? — конечно, Игорь Гром знал на это ответ, не так четко, но где-то подобные мысли маячили. — Ты, конечно, выглядишь как тот человек, которому можно доверять, но я не мог отделаться от мысли, что если прикинусь, как будто я ничем не отличаюсь от других, то смогу влиться. В детдоме такое не прокатывало, потому что за вранье о родителях тебя могли обсмеять, а потом уже избить, — Сережа смотрел куда-то в стену, окунаясь в мысли, сцепляя запястья на чужих плечах, — Начались бы шуточки, упреки, что-то вроде: «О, а вот и Разумовский, безмамный который». А потом…я же не мог в один прекрасный день взять и сказать о том, что все это время врал и на самом деле я детдомовский? Оказывается, что мог, но в затуманенном рассудке, — Сережа аккуратно отстранился и вздохнул, заламывая свои пальцы, — Что я еще сказал, пока бредил на твоих глазах? — Всего лишь начал проводить аналогии со своей гомосексуальностью и гомосексуальностью Чендлера, а также сравнивать себя с Алисой, той, что также падает в странный мир. Гром пожал плечами и отмахнулся, заливая кипяток в кружки. Он открыл один шкафчик, второй, третий в поисках чая, но нашел едва ли его следы. В конечном итоге, кипяток тоже неплохо, как минимум Разумовский сможет согреться в тёплой квартире. Иначе нельзя было объяснить руки, впивающиеся в рукава кардигана. А может, и можно было. — Со своей значит,…не думаю, что ты хотел об этом узнавать, да и вообще о чем либо, — легкий румянец, неловкий смех, отведённый взгляд. Они в низкосортной романтической комедии или что? — Ну, по парням и парням, разница-то какая? — «большая» — подсказывает он себе сам, — Главное, что ты все еще мой друг, а так…какое мне дело до того, чьи причиндалы ты любишь. Не думал, что ты из этих, но что есть, то есть. Ты все еще Сережа и ты все еще мой друг, так что, не ссы, все будет заебись. Гром тепло улыбнулся, легонько ударяя Разумовского в плечо и передавая кружку кипятка. Кухня погрузилась не то чтобы в умиротворенную тишину, но умиротворенность здесь точно была, как минимум в пластинке, что вещала о снах Игорь даже не заострял внимание на том, что он мужчина, а его лучший друг любит мужчин. В голове не могло уложиться, да чтобы Гром, да потенциальный партнер, да никогда. В рыжей головушке Разума крутилось три мысли. Во-первых — это пиздец. Во-вторых — пора задушить свою влюбленность, будто она буйная сука. В-третьих — Игорь Гром самый замечательный и лучший мужчина в этом сером мире. В-четвертых — их жизнь все еще блядский ситком. И, кажется, мыслей было больше, чем три.