***
Всё, что происходило со мной раньше и что в мельчайших деталях возрождалось в сознании, когда его вдруг охватывало что-то несоизмеримое грусти, – оставалось правдой. Случай, разрешивший дальнейшую витиеватость моей жизни и заперший меня в месте, которое однажды я всё-таки назову домом, – случайностью, предопределённой для меня силами куда более древними, чем сама Магия, какой мы её привыкли знать. Люди не что иное, как закольцованные судьбы, а жизнь, направляя под наши взгляды всё новые, незнакомые доселе, но волнующие сквозь призму будущих свершений лица, незримо выкраивает замысловатые сюжеты и лишь позволяет нам играться в иллюзию выбора, вполне разумно перенаправляя это естественное желание человека, мага управлять собственными волей и силами. Я хорошо усвоил этот урок, когда в очередной раз, из всех возможных бесчисленных вариантов лицом к лицу столкнулся с Ним. Это случилось не сразу. Примерно через полгода после того, как я действительно осознал, что переместился во времени и, пусть и оказался в своём собственном теле семилетней давности, однако заменил собой человека, прежде жившего на свете и даже являвшегося мне близким родственником. Это был 1998: мне было семнадцать, когда, после направленного на меня ярко-зелёного пламени, выпущенного Тёмным Лордом из бузинной палочки, я вернулся в прошлое, в 1929, где мне было не больше десяти лет и где я невероятнейшим образом подменил собой собственного деда, Абраксаса Малфоя, о котором здесь не слышали ни домовые эльфы, ни даже старинные портреты, вывешенные ровным рядом на стенах родового поместья – словно бы сама Магия умело залатала пробелы времени и сделала всё, чтобы здесь появился на свет я, наследник рода – Драко Малфой. Принятие данного факта далось мне не сразу. Меня тревожили люди и отношения этих людей ко мне; простёртые объятия «maman» и то, как не привыкшее к окружающему миру сознание в воспоминаниях заменяло их другими, куда более родными, горячими от искрящейся внутри материнских рук безграничной нежности и любви. Несколько недель я был необычайно молчалив и как будто бы сосредоточен внутри себя. Я слушал, запоминал и всё не мог перестать жалеть себя. Новоявленных родителей моё это состояние встревожило не сильно, но вызванный ими семейный лекарь настоятельно советовал пару дней не выпускать меня из постели – должен признать, если бы не отточенное временем и постоянными уроками умение держать себя без оглядки на ситуацию, все мои граничащие с отчаянием переживания оказались бы куда заметнее окружающим меня людям. Зато у меня оставалось время подумать, объединить всё, что произошло со мною, в одинокую мысль, которая ещё не сформировалась целиком, но уже зарождалась в глубине трепещущего от выпавших на его долю возможностей сердца. Россыпь связанных друг с другом событий, нюансы которых я впитывал буквально с рождения благодаря положению моей семьи, в угоду окружавших меня чистокровных волшебников. Мне было важно определиться с направлением: отодвинуть ненужные переживания на второй план и в мельчайших подробностях разобрать не только особенности семейной хроники, но и всего магического мира в целом. Поэтому, спустя несколько дней непрерывных раздумий, я был уверен в возможностях новой для меня жизни и уже не прерывал себя бесконечной тоской по прошлому, которое никогда не обернулось бы для меня будущим. Удивительным образом Магия наделила меня силой, с которой я мог бы развеять по ветру самый страшный свой кошмар, превратить его в нелепое, сквозь лучи пробудного солнца ускользающее сновидение; властью над прошлым оказались знания, и знания эти способны были навсегда изменить историю магической Британии и залатать боль потерь прежде, чем первогодки успели бы прокричать слово квиддич.***
Полгода оставалось до того, как я переступлю порог школы Чародейства и Волшебства – не пожирателем смерти, а всего лишь учеником первого курса. Это казалось странным. Я пытался вспомнить тот невинный детский восторг, который испытывал когда-то и который даже в воспоминаниях моих всегда заглушался горькой обидой на Поттера; помнил первое, что увидел, стоило мне переступить порог большого зала, как это бескрайнее, усыпанное звёздами ночное небо вдруг перехватило моё дыхание... конечно, лица, такие же удивительно счастливые лица, как и всё, что меня окружало, что я осмелился захватить для себя с тех времён и запечатать в памяти – тогда все переживания казались разрушительней конца, а на деле обернулись теми немногими, дорогими сердцу воспоминаниями, где пока ещё беззаботное отрочество не столкнулось с невзгодами юности: странные разговоры, упрёки, жестокие, выворачивающие душу распоряжения чужими жизнями и ненавистный взгляд цепких глаз – всё это не тревожило маленького Драко, и я был счастлив в Хогвартсе по-настоящему. Здесь, в прошлом, пусть моё предплечье и было кристально чистым, я всё не мог оттереть впитавшуюся внутрь него запретную магию.***
Большую часть дня, свободную от монотонного скрежета monsieur Лафа́ржа, представителя одной из древнейших чистокровных семей Франции, принятого на место моего гувернёра, я проводил в библиотеке мэнора, стараясь отыскать в ней хоть что-либо отдалённо схожее моему случаю. Сам учитель, а также, конечно, родители, находили в этом моём занятии огромное упоение – каждый из них считал его не более, чем результатом немалого с их стороны влияния, и на обязательных совместных ужинах не поминали подкармливать наконец проявившееся во мне стремление к знаниям. Впрочем, учёба давалась мне легко – огромное в прошлом желание соответствовать отцу, доказать ему свою исключительность позволяло на протяжении семи лет довольствоваться высшим баллом по каждому из предметов, поэтому сейчас мне оставалось лишь не выделяться нехарактерными возрасту знаниями и показывать свою вовлечённость настолько, насколько это подходило бы десятилетнему мальчику. Книги молчали. Спуститься в запретные секции подвальных помещений, хранивших тёмные чёрномагические манускрипты, без позволения главы рода пока не представлялось возможным, поэтому мне оставалось лишь задавать наводящие вопросы о возможностях времени своему наставнику и по этим крупицам уже выстраивать похожее на правду объяснение, когда как всё остальное – отложить на более взрослые, не вызывающие подозрения годы. В остальном же моя жизнь не слишком разнилась с той, какой я помнил её по тёплым воспоминаниям из прошлого, ещё до Хогвартса. Общемагические занятия, уроки этикета, умение предоставить себя свету, отгородив от чужих взглядов свою наполненную мелкими досадами и огорчениями сторону жизни (в чём я и без того преуспел когда-то) были лишь частью моей ежедневной рутины, а ещё танцы, фехтование, выездка – всё, дабы не омрачить фамилию рода.***
Как когда-то Панси и Блейз, редкую компанию мне составляли дети наиболее лояльных и близких семье чистокровных семейств, и, должен признать, за эти немногочисленные встречи я даже успел привязаться к ним той особенной детской привязанностью, какая привычна искреннему, не расстроенному взрослением сердцу. Лукреция и Орион Блэки вызывали во мне только самые тёплые чувства – в обход привычным их фамилии вспыльчивости и жестокости, что я довольно часто наблюдал в горячем нраве своей тётки и – куда реже – даже собственной матери, эти двое напоминали мне спокойную реку, которая за всей своей мягкостью скрывает твёрдость в отношении принятых ею решений. Я видел, что нравился им не меньше. Во всяком случае, куда больше, чем их двоюродные сестра и брат: Альфарда и Вальбургу я видел лишь раз, они были ненамного старше, но уже обучались в Хогвартсе и выбирались за его пределы лишь на обязательные рауты, по личному приглашению отца, главы рода; будучи учениками, проживающими на территории школы и оттого несколько свободными от надзора родителей, их и без того подавляющая натура, особенности которой я помнил по рассказам из прошлого и в которой мог убедиться сам после не самой приятной из встреч, вынуждала их смотреть на нас, детей, с неким пренебрежением, чем доводили до робкого негодования и даже раздражения своих кузенов, когда как я с холодной, привычной для Малфоев расчётливостью пропускал мимо их колкие эпиграммы и, что казалось страшнее, даже узнавал в них себя.***
Несмотря на собственные опасения, дни новой жизни пролетали стремительно. За исключением семейной трапезы, я редко видел «papa». Родительские комнаты располагались в южном крыле мэнора, и я бывал там лишь иногда, вместе с гувернёром и слугами, когда меня приводили к отцу на поклон; я мало что мог вспомнить о прадеде из своей прошлой жизни, Астафис Малфой, как и многие до него, оставался размытым пятном на фамильной истории и, за исключением каких-то общих, привычных всем Малфоям характеристик, сохранил за собой мягкость взгляда, взирающего с молчаливого портрета или на книгу, или на проходящих мимо него членов семьи – всегда со снисхождением. Но чаще, конечно, я видел их вместе – точно зачарованный манящим заклинанием, Астафис неизменно стремился к портрету моей прабабки: Озанн Малфой, в девичестве Озанн Ромер, отличалась горячим сердцем и любовью к жизни; в новом для меня времени сады мэнора сталкивали нас самым частым образом, и тогда её лицо вдруг озарялось ярким светом, своей особенной поступью, какой отличались в то время знатные особы французских домов, которая всегда как бы стремительна ради стремительности, внезапна, и в этой внезапности полна какой-то главенствующей сердцем уверенности, неизменно приближалась ко мне и трепала по волосам несоотносимо своему положению, задерживалась ладонью на алеющей под прохладой сквозящего на неё ветра щеке, и мне казалось, я вдруг, совсем маленький, был, наконец, под защитой матери. Точно зачарованный манящим заклинанием, Астафис неизменно стремился к портрету моей прабабки, и каждый раз мне казалось, это вершится любовь. Поэтому в те редкие моменты, когда мне позволено было видеть его, точно ожившее полотно, расслабленным в кругу собственных мыслей, я с жадностью впитывал, что представляет из себя мой «отец» и всё не мог не вспоминать прошлого.***
Часто, посреди ночи я просыпался от умертвляющей меня зелёной вспышки, а когда просыпался, из непроглядной глубины погруженной во тьму комнаты продолжал слышать тихую, словно бы пробирающую до костей заупокойную мессу – это нечеловеческое шипение, вторящее клокочущему в панике беспокойному сердцу. Детское тело тогда ощущалось вдруг особенно непривычным, переживания – несоизмеримым телу, и я с удивлением осознавал, какими по-настоящему близкими кажутся мне в эти минуты домовые эльфы, совсем не переменившие своего облика, словно бы едва видимые глазу нити, связывающие меня с домом. Как зачарованный, я просил Тинки оставлять на ночь зажжёнными свечи, а себя – подле моей постели.***
В этом спокойном безумии проходили дни, и я не заметил, как до начала учебного года оставалось всего пару недель. Подкреплённый уже прижившейся во мне уверенностью, я получил разрешение от родителей отправиться с monsieur Лафа́ржем на Косой переулок за необходимыми для обучения принадлежностями, а не приглашать торговцев в за́лу мэнора. Родители думали, это во мне резвится нетерпение, и пусть и не сразу, но ответили согласием, когда как на самом деле я просто мечтал поскорее увидеть, как менялись с годами улицы Лондона, и, может быть, приобрести кое-что, способное мне пригодиться впоследствии. С помощью порт-ключа мы с наставником, стражей и парочкой эльфов оказались в просторном холле отеля, разместились в одном из номеров и, наконец, отправились за покупками на Косой переулок, пробираться сквозь гущу вечно спешащих куда-то магов. Я не особенно следил за тем, что мы берём: такие важные предметы, как палочка или школьные форма и мантии давно были подготовлены родителями (нужную палочку, бук с сердцевиной из пера си́рина двенадцати дюймов в длину, мы подбирали больше часа с приглашённым в поместье французским мастером, а меркой и пошивом подходящей для школы одежды вот уже несколько месяцев занимался семейный портной), поэтому лишь озирался по сторонам и не узнавал Лондона. Всё было прежним, а всё-таки совершенно другим, шумным – и как никогда молчаливым: из приоткрытых дверей магазинов разносились яркие джазовые переливы, проказливые дети носились от витрины к витрине, и во всём этом чувствовалась такая свобода, что мне вдруг захотелось распахнуть пошире руки и словно бы объять ими целый мир, отбросить давящую на плечи осознанность и поддаться вслед за ускользающим вперёд заразительным детским смехом. Глаза разбегались. Множество лавок с кричащими вывесками, разнообразными магическими предметами, и мне хотелось потрогать каждый. Когда мы проходили мимо телеги с ароматной выпечкой, я уговорил monsieur Лафа́ржа купить нам всем по тыквенной булочке и, конечно, должен был предвидеть, как домовики под неодобрительные взгляды толпящихся вокруг магов от подобной щедрости бросятся проверять на прочность своими лбами брусчатку. Перья, котлы, книги: от «Магических заговоров» Миранды Солер до «Мифических тварей» Заха́рии Вальц. Всё нужное было давно приобретено, а список покупок лишь разрастался с каждым следующим магазином, пока в одном из проулков мы, наконец, не наткнулись на спрятанную от лишних глаз антикварную лавку. Внутри было тихо, словно бы владелец решил наложить на место заглушающие чары, и мрачно, но всё это лишь выделяло подсвеченные на витрине зачарованные предметы. Тут были и защитные амулеты, и мечтатель-книга, и даже карманный компас, который указывает на то, чего больше всего хочет его обладатель. Однако внимание моё привлекли две связанные заклятием раковины каменных улиток; как объяснил позже подоспевший, утонувший в поклонах антиквар, на артефакты были наложены слабые чары легилименции – так, например, два мага могут связаться друг с другом и как бы воспроизвести в чужой голове нужные фразы, но действие чар настолько слабо, что соединяться так раковины смогут лишь раз за сутки, тем самым ограничивая длительность возможного разговора: когда один волшебник нашёптывает раковине сообщение, другой, приложившись ухом, его получает – и наоборот. Выдержать мой просящий взгляд не представлялось возможным, и, вместе с необходимыми наставнику оберегами, я получил в своё пользование столь занятные, отливающие серебристым сиянием и ясно напоминающие этим сиянием цвет моих собственных прядей волшебные предметы.***
В ночь перед отправлением в магловскую часть Лондона, на вокзал Кингс-Кросс, я всё не мог уснуть. Вертелся в постели, словно ужаленный эрумией утопленник, и всё представлял, как меня встретит Хогвартс. В последний раз я видел обрушающиеся от заклятий стены замка, обвалы камней вокруг... целые руины! И если школа – это магический антропоморф, с рефлексами и чувствами, знала ли, помнила ли она всё то зло, что я совершил против неё? Наутро глаза слипались, сердце трещало, а родители изменили себе и провели прощальный совместный petit-déjeuner . Особенно грустным казался monsieur Лафа́рж, который даже не смог заставить себя отправиться с родителями сопровождать меня (через неделю после моего отъезда он возвращается во Францию, поэтому весь прошлый день мы провели за напутствующими разговорами и бесконечно чередующимися с ними объятиями). Багаж уже был собран, Яго, мой филин, нетерпеливо переступал по клетке, как бы торопя всех, и вот уже дни в мэноре были сочтены, а дорога – казалась предстоящей возможностью. В самом поезде я быстро отыскал Блэков, они заняли просторное купе и с радостью меня к себе приняли. Должен признать, мне было немного грустно покидать родителей, мэнор, словно бы с этим отъездом вдруг прекратятся и дни, наполненные беззаботным покоем и счастьем, словно бы после года отсутствия я вернусь уже не домой, а в резиденцию Лорда, и всё это окажется не более, чем глупым сном, взращенным во мне Империусом. Близнецы, словно бы ощущая охватившее меня волнение, всяческим образом старались отвлечь меня от неприятных мыслей, и так, за бессмысленными разговорами, искренним смехом и играми мы не заметили, как добрались до Хайленда и меньше чем через час уже должны были оказаться в Хогсмиде. Знакомая станция вселяла уверенность, и я с лёгкой усмешкой подумал, это мой восьмой год в Хогвартсе. Первогодки пчелиным роем налетели на встречавшего нас смотрителя, который мало чем напоминал Филча или Хагрида, и вместе мы направились в сторону Чёрного озера, к лодкам. На стенах замка – всё те же картины, люди на них глядели отстранённо, как смотрят на проходящих мимо незнакомых людей, кивали, приветствуя, желали приятного вечера и даже не думали замечать меня, а ведь я мог каждого из них назвать по имени. Когда мы подошли к большому залу, двери были ещё закрыты, и я вспомнил, как семь лет назад мы точно также толпились у массивного входа с Панси и Блейзом, Дафной, Ноттом, вспомнил Поттера и Уизли, всезнайку Грейнджер и глупую жабу Лонгботтома – сердце стучало, и я начал оглядывать толпящихся вокруг меня людей, как если бы среди них были знакомые мне лица; но вокруг юные маги, которых я никогда не знал, пропасть поколения, частью которого я никогда не был, и только восторженный взгляд Ориона Блэка, наконец, выдернул меня из нахлынувших воспоминаний. Я узнал его сразу, стоило яркому свету вырваться к нам из за́лы. Он был младше сидящих вокруг него подростков, а чуть сгорбленные плечи заметно выбивались из ряда выточенных спин высокородных отпрысков и словно бы уменьшали его, делали даже младше своего возраста. Всем своим видом он напоминал мне маленького, насупленного зверька, не доверяющего целому миру и готового растерзать любого, кто посягнул бы на его свободу. Взлохмаченные волосы, дикий взгляд и какая-то сквозящая в каждом движении простота, которую стремились обличить во что-то более высокое – всё это глупым, тоскливым отголоском напоминало мне Поттера, и в тот момент я вдруг ясно осознал, каким на самом деле этот ребёнок должен быть одиноким, и каким ещё более одиноким взрослым сделала Тома Реддла жизнь. Он не смотрел вокруг, а я – не мог оторвать от него своего взгляда.