***
Я заметил, первокурсники не слишком взлюбили Тома – уже долгое время обитавший в Хогвартсе, он виделся им без конца далёким и чужим, словно бы случайным прохожим в компании старых знакомых, из-за чего те намеренно избегали его в любое, свободное от учёбы время, ученики постарше и вовсе – открыто его презирали. Не все, конечно, но многие. Особенно ему доставалось от Вальбурги, которая не поминала указывать этому «бездомному щенку его безродное место». Возможно, сохрани Лорд Волан-де-Морт свои змеиные очертания, мне было бы легче продолжать ненавидеть его, но чужие беспричинные попрания в отношении забитого жизнью ребёнка тяжким грузом оседали на сердце и перекликались с грубостью моих собственных поступков. Я видел, какую боль причиняли Тому Реддлу люди, и помнил, какую причинил людям боль Лорд, и пускай события, свидетелем которых я оказался, не оправдывали его, но хотя бы объясняли ту звериную ярость, горькую обиду, что хранили в себе раздробленные частички души, запертые внутри крестражей.***
Было бы глупым вверять свою судьбу случайностям, куда более – считать принимаемые людьми решения не переменимым со временем постулатом. Я знал те несколько из имён, кто, по рассказам отца, поддерживал ещё юного мага в его безжалостных начинаниях; в их числе была Вальбурга, был её муж, мой нынешний приятель, Орион Блэк и никогда – Альфард, который, сколько я помню себя в этом времени, во всём поддерживал свою сестру и следовал её самым изощрённым желаниям. Всё это казалось мне противоречивым и алогичным. А впрочем, я и сам изменился немало.***
Чаще всего я сталкивался с Реддлом в читальном зале. Он всегда выбирал места уединённые, спрятанные от чужих глаз и знакомые лишь таким же вынужденным одиночкам, как и сам Том. Мне было несложно затеряться в пустой библиотеке, его взгляд редко исследовал лица людей вокруг и был подолгу сосредоточен на аккуратно разложенных перед ним записях. Обложившись фолиантами и монографиями – от «Хронологии» Мюллера до «Темпоральной парадигмы» де Рейеса, – я подолгу наблюдал за ним из своего укрытия и не пропускал мимо ничего, что помогло бы ответить мне на вопрос, что являет собою ученик Хогвартса, Том Реддл. Словно бы из глубины, в порывистых жестах зеркальной гладью отражались чужие мысли, и я различал их лучше остальных, потому что знал последствия тех внезапных вспышек, что ажитировали Лорда и приводили в волнение ближний круг. Лёгкий тремор, внезапно врывающийся в обыденную рутину его, Тома, жизни, когда совсем рядом вдруг поскрипывал пронизанный ветром стеллаж, или неприятно постанывал движимый чьими-то неаккуратными движениями рук запыленный стул, я будто бы ощущал на собственных ладонях и вздрагивал в унисон, подчинённый тонким нитям связывающей нас магии; я научился распознавать его смущение, растерянность чужому вторжению и страх, окутывающий его каждый раз, стоило ему уловить вдалеке знакомые голоса чистокровных мучителей; я всегда наблюдал за ним, и за время надзора научился предугадывать следующие за испугом мысли и действия – я уже знал, не раз видел, как Том Реддл впопыхах собирал исписанные мелким почерком листы со стола, перо и портфель и быстрым шагом удалялся в сторону дальних секций, к южному выходу, прочь от гнусного скрежета чужого блеянья. Следом всегда показывались студенты: Вальбурга одаривала меня презрительным взглядом, Альфард – небрежной улыбкой, а эта картина, сцена чужого изгнания острыми клиньями даже в памяти о ней выбивала из меня всё живое и словно бы наполняла сердце особой грустью, что я спешил поскорее покинуть за́лу.***
Это тяжело – оправдывать себя. Диктатор, взошедший на трон, – рождённый экстазом мальчик, что затихает на груди матери, единственная радость которого, – бескорыстная ласка. Ежедневные столкновения, частью которых я не был, дрожащим пеплом оседали на кончиках пальцев, и я чувствовал обязанную бездействию тяжесть даже в самых обыденных своих жестах; горечь невысказанных сомнений заставляла меня ютиться в своих неоднозначных мыслях, и мне казалось, я давно уже не распознавал отличий, разобщающих добро от зла, что больше напоминал движимое магией призрачное полотно, какие бесконечными рядами погребали Хогвартс свою бесхитростной простотою, чьи фантомные странники – все как один, – хоронили воспоминания прошлого и не страшились безвестности настоящего.***
Иногда, в прерываемой ветром тишине подземелий, мне казалось, я слышал отголоски неутихающих всхлипов мальчишеской обречённости, и всё не мог подавить охватившего меня раскаяния.***
Тающие капли лепестков беспорядочно кружились, цветущим безумием отражаясь в небе, и я часто ловил себя на мысли о том, как наивно в своей беспечности детство. Я вспоминал Поттера, как тянулся к нему, словно выпущенный по незнанию патронус, который бродит вдали, не узнанный хозяином, и постепенно теряет себя в рассветном тумане нового дня. Том Реддл напоминал мне его. Собою он заполнял пустоту, выжженную во мне зелёным пламенем Лордом. Ребячливое поначалу желание вырвать его из этих разрушающих оков запретной магии и всё исправить постепенно переросло в более зрелое, постыдное стремление взрослого – показать обделённому теплотою мальчику жизнь, которой он никогда не знал в сиротском доме, разбудить в нём чувства, каких тот никогда не испытывал, взращенный незнакомыми ребёнку маглами, и показать, каким прекрасным бывает мир, свободный от порождённых обидой губительных замыслов. Пускай отказ Поттера сделал меня капризным и жестоким, а всё-таки я мечтал однажды.. «Дра-ко... Слушаешь меня?» Страшно. И в трусости своей я вдруг притягивал к себе чужое тело, словно бы малейшее промедление могло изничтожить всё то, к чему я так стремился, цеплялся за хрупкие мальчишеские плечи и одним этим объятием стремился обуздать зло, незримо плескавшееся на дне карих глаз. «Ты самый добрый из всех, кого я только знаю, Орион, слышишь?» Тогда он всегда смеялся. Искренне, как смеётся пойманный на вранье ребёнок. Постепенно его заливистый смех тонул в изгибе моей шеи, и я не мог не представлять, как взамен искрящейся жизни с его языка увядшими листьями осыпаются тёмные завязи непростительных, как они устремляются прочь и уже не разбирают перед собою цели, погружая мир в непроглядное буйство ночи. Глупо, но с чёрной, въевшейся под кожу меткой я так никогда и не произнёс этих грязных проклятий.***
«Я хочу разделить на двоих твою растущую обречённость. Начало: за десять минут до отбоя. Буду ждать, сегодня. И каждым следующим днём тоже. P.S. На артефакт наложено маскировочное – наведи палочку на конверт (в конверте, кстати, подробное к нему объяснение) и скажи «oculis videndis».
– Д . »
***
«Очередная уловка?..» Клубились в моей голове чужим волнением мысли. «Напротив – искреннее желание разглядеть внутри тебя человека, Том Реддл.»