***
Я стал замечать за собою излишнюю сентиментальность – за всё время я так ни разу и не решился посмотреть Альбусу Дамблдору в глаза. Конечно, наша встреча в стенах Хогвартса была предсказуема; с тех самых пор, как я обнаружил себя путешественником во времени, неловкость, что я ощущал в присутствии родителей, вожделение, гонимое на меня совершенной уверенностью, какая знакома лишь человеку, происходящему из грядущих времён, убеждённость в возможности собственными силами перенаправить русло истории всегда соприкасались внутри меня с такой же неуёмной, крепнувшей с каждым новым днём тревогой, мученическим ожиданием неотвратимого столкновения собственной души с причиной её нравственного разложения, эфирами магии воссозданным призраком прошлого, что долгими ночами вершил внутри моих кошмарных фантазий своим бестелесным образом. Он мало напоминал собою прежнего директора, куда меньше – разочарованного моим поступком мага, каким я запомнил его в тусклом сиянии Астрономической башни. Я не сразу признал в нём знакомого мне волшебника – чужого лица ещё не коснулись морщины, а снисходительная улыбка не утопала в старческой седине; далёкому от директорского кресла, преподавателю трансфигурации Альбусу Дамблдору в день нашей первой встречи не было и сорока, когда я понял, какими дьявольскими тисками всё это время окучивала меня вина. Интересно, какими обернулись бы чувствами мысли, узнай профессор, кто перед ним находится?..***
– Драко, неужели ты решил похоронить себя в собственной кровати? Так она даже не заправлена! Ну же, вставай и пойдём, Дилленж собирал всех в большом зале – наконец пришли его зачарованные кости, и он устраивает состязание курсов; говорят, даже Синдия Уолфрид там будет, а ты знаешь, как сильно мне хочется выцарапать ей её бесстыжие глаза! Удивительная форма – время. Столетия сменяют эпохи, а ведьмы всё также одинаково ненавидят друг друга. – Лукреция, если бы у меня и была необходимость использовать Хогвартс как место своего последнего пристанища, поверь – пришлось бы воспользоваться целой гостиной как минимум; всё-таки, Малфоям к лицу фамильные усыпальницы, а не безродные односпальные кровати с балдахинами. А теперь слезай с моего одеяла, пожалуйста, если хочешь, чтобы я наконец поднялся с постели. Впрочем, всё это не слишком меня заботило – подобные воскресные пробуждения стали уже давно привычны, чтобы я действительно испытывал по их поводу хоть что-либо, отдалённо напоминающее раздражение (напротив – глубоко внутри мне казалось, на самом деле это была привязанность), и с покойным сердцем, дождавшись тихого стука захлопнувшихся за Лукрецией дверей в анфиладе, неспешно стянул с себя одеяло и начал собираться к завтраку. Всю ночь я не мог заснуть, ворочался с бока на бок, и если когда-то это было мне в корне не свойственно, сейчас – являло собою действие как-никогда органичное для мира, в котором я оказался. Воспоминания рождались внутри меня, истекали из глаз мыльной пеленой и словно бы вовсе переставали существовать на свете, принимая совсем не реальный образ, а лишь подобие на него, морок, который с пробуждением оставляет после себя магический след и ноет не хуже разросшегося по телу проклятия, что я старался не засыпать вовсе, изводить себя до полного изнеможения, пока, наконец, окончательно не проваливался в тяжёлый, беспробудный сон. Словно избегал этой внезапной правды. Словно боялся оказаться здесь дома. Новый день возвращал в мои владения мысли, и вот я уже мог спокойно разглядывать в трелья́же своё помолодевшее отражение, при этом не сдаваясь в объятия сокрытым от меня страхам, не вспоминая лиц, отсутствие которых разделяло моё сердце надвое. Как и нарастающая когда-то тревога от приказания Лорда, внутри меня жила тоска. А впрочем, и с этим я мог смириться однажды.***
Когда я спустился в гостиную, одиноко расположившиеся перед прогоревшим за ночь камином, Лукреция и Орион уже меня ожидали. Ни выработанное с пелёнок умение подавлять в зачатке свои эмоции, ни идеальная осанка и даже подъём головы не могли сокрыть от меня сквозившее от их по-детски нескладных аристократических тел нетерпение. – Ну наконец-то! – возмущённо выдохнул на меня Орион. – Мы уж было подумали, тебя сирены по трубам до самого Чёрного озера увлекли. – Что-то я не видел поисковых отрядов во главе с директором, – минуя зал и не став делать круг, я направился прямиком к выходу, чем вызвал нелепое, вдруг сильно развеселившее меня копошение за спиной. – Как благородно было с вашей стороны не бросить всё для моего спасения! Массивные двери закрылись за нами с тяжёлым стуком, и привычный сердцу шёпот волн, эхом отражавшийся от находившихся в комнатах подземельных окон, стал постепенно растворяться в буйстве голосов нетерпеливых к воскресным будням магов. Чем выше мы поднимались, тем ярче заливались коридоры Хогварста – лучи пробивались сквозь стрельчатые окна, так непохожие на те, что были расположены в слизеринских покоях, – и постепенно мир, что разворачивался на нижних этажах, словно бы переставал существовать, затапливался прилегающими к подземельям озёрами и замирал в ожидании. – И что же, лишить тебя общения с подружкой? – обошла меня Лукреция. – Драко, иногда полезно заводить знакомства, пусть даже и такие неожиданные. Большой зал встретил нас взволнованными рядами увлечённых турниром магов. За слизеринским столом собрался весь бомонд пока ещё юных чистокровных волшебников во главе с Друэллой Розье, отвратительнейшим существом и – в том настоящем – моей бабкой по материнской линии. В столь далёких воспоминаниях из детства я едва мог разобрать её холодный взгляд и грубую худощавую руку, которая всегда так небрежно сжимала моё плечо в приветствии; куда чётче я помнил истории, что удавалось вырвать из череды непонятных ребёнку взрослых разговоров, портрет, висевший в стенах поместья, и жгучую мою к ней неприязнь. А когда впервые увидел её здесь – наравне, – в Хогвартсе, вдруг ясно осознал, с какой неизбежной силой столкнулась моя семья и как неотвратимо было наше падение в прислужие Лорда. Изначальный интерес, с каким я заглядывался на всех знакомых мне по будущему магов, до сих пор оборачивался одним лишь непосильным телу сожалением, и когда в этом ворохе заполонивших слизеринскую гостиную первогодок я впервые услышал, как Вальбурга обращает своё внимание к Друэлле Розье, уже не мог оторвать от неё своего взгляда. Днями позже, на третьем этаже, когда я заметил её силуэт в коридоре, моя бабка ругалась проклятиями и теснила к стене хаффлпаффскую первокурсницу; встретившись с ней неосторожными взглядами, я поспешил скорее к винтовой лестнице, и когда уходил, различил в тишине жаркий шёпот чистокровной волшебницы. Сердце моё сжалось как от хлёсткой пощёчины, весь я покрылся какой-то липкой испариной – ничем не лучше грязного отброса в глубине Лютного переулка, – и побежал прочь, не различая дороги. Я ненавидел её, как ненавидят люди собственное отражение. Чужие слова волновали меня, как если бы я вдруг ясно осознал, с какими демонами всё это время боролась моя душа: «Поганая грязнокровка» – клеймом отпечаталось в памяти, и я понял, почему вдруг так сильно возненавидел её. Своими неосторожными высказываниями Друэлла Розье напомнила мне, каким я когда-то был человеком.***
За соседним столом Дилленж Бёрк, второкурсник Рейвенкло, давний знакомый Ориона и Лукреции, чей отец – двоюродный брат их матери, – нередко посещал родовое поместье Блэков в сопровождении сына, нашёлся в компании столь ненавистной Лукреции Синдии Уолфрид, что имела неосторожность в начале года по незнанию высмеять привезённую Лукрецией уменьшенную копию растопырника, чей крошечный вид не только не делал его приятнее своего полноразмерного собрата, но и увеличивал предполагаемую скорость его обнаружения; недоразумение звалось Шератаном и, по общему молчаливому соглашению, за исключением своей хозяйки никому толком не нравилось. Шёл третий круг. Одни ещё только ожидали своей очереди, другие, потерпев поражение, наблюдали за игрой со стороны; как не заинтересованный ни в одном из этих возможных действий участник, я не придумал ничего лучше, чем остаться сидеть у самого входа, вдали от случайных взглядов – с этого места отчётливо проглядывались близнецы, к которым я питал слабость и за которых даже на расстоянии продолжал болеть, и этого было довольно. С победой Дилленжа, новые игроки заменили старых – среди них были и Лукреция с Орионом, и Синдия, и парочка незнакомых мне рейвенкловцев, из-за соседнего стола доносились жаркие возгласы, так не соотносимые с представлением большинства о слизеринских волшебниках, а меня самого пусть не сильно, но заботило, к какому заключению приведут стыковочные матчи. Чужие мысли были заняты волнующими игру размышлениями, и никто толком не обратил внимание на замершего в дверях Тома. Он был совсем рядом, и я впервые мог так пристально разглядывать его всего – без опущенных в пол ресниц от близкого нахождения к Лорду, без прерывистых взглядов, когда удавалось поймать его украдкой в библиотечной зале. Он был как никогда статичен, и этой его вынужденной остановкой я без стеснения пользовался – отрисовывал в памяти полунамёки морщин и считывал по этим полунамёкам чужие страхи, запоминал его, как запомнил когда-то Поттера, и всё продолжал наблюдать, пока стремительно отдаляющийся от меня силуэт не растворился в недружелюбной группе слизеринских волшебников. Сам я никогда не поверил бы, что в этом времени могла существовать хотя бы слабая вероятность для Тома прийти сюда добровольно. В половине из собравшихся в Большом зале магов угадывались его ночные кошмары, другую составляли равнодушные к чужим страданиям зрители, и лишь единицы – безгласные в своём негодовании тру́сы. Я едва слышал, о чём они говорили. Казалось, все вдруг разом забыли и про турнир, и про разделение на классы, окружили его своими лицемерными улыбками (издалека я мог разглядеть уже зарождающиеся на их дне звериные оскалы) и совершенно исключали возможность разрешить его нахождение среди них мирно. Игра в кости – это всегда обман, в глазах принимающего игрока даже правда обрастает ложью; такие, как Том, несведущие в игре, но знакомые с грубыми насмешками избалованных мучителей, ошибочно полагают – их закалённое обидами сердце в очередной раз сложно будет обнадёжить, однако, издалека наблюдая одну только спину, я не гадал, знал наверняка – он им поверил. Больше я не стал ждать, сбежал оттуда, стоило Тому доверительно коснуться защитного купола, скрывающего игральные кости от посторонних глаз, сбежал, как мне казалось, слишком резко и примечательно, однако лишь один Орион оставался свидетелем моей внезапной слабости, словно бы с появлением Тома Реддла всё это время намеренно выглядывал меня со своего места. Я не стремился куда-то конкретно – шёл вперёд, не разбирая дороги, прокручивая в голове ядовитые мысли; с каждым шагом глухая боль, какую я различал в себе от собственного же бессилия, сильнее раздражала сердце, и чем дальше я отдалялся от Большого зала, тем скорее узнавал в этом сломленном маленьком Драко себя из прошлого. Время, как оказалось, беспощадно жестоко, а судьбы, которыми оно играет, – всё также цикличны. Я помню, как не мог не смотреть когда-то на профессора Бёрбидж, что инородным пятном левитировала над трапезным столом в мэноре, не мог не вспоминать, как её тогда пытал Лорд, как без конца пронзал недвижимое тело запретными проклятиями, и как оно вдруг содрогнулось в агонии, одеревенелым ртом выхватывая напоследок остатки воздуха, и как повалилось на стол от брошенной Лордом Авады, как чужая безжизненная рука коснулась в падении моей собственной, и как я не отдёрнул её, пригвоздив себя этой мёртвой рукой к массиву дерева, чтобы многим позже, уже глубокой ночью, отмывать этот посмертный след со своей кожи одними только слезами и беззвучными криками. Как когда-то на собраниях Лорда, я всё оставался свидетелем тех пыток, что забавляли пускай уже не ближний круг, но второкурсников Хогвартса по отношению к Тому, как и тогда – каждой подобной расправы я продолжал сторониться, молчаливо бездействовать. И всё ненавидеть себя за это. За поворотом я вдруг налетел на одного из преподавателей: чужие руки тогда нежно обхватили меня за плечи, и по надетым на пальцы пе́рстням я понял – передо мною стоял Альбус Дамблдор. – Мальчик мой, – всё не решаясь поднять взгляд выше, я только и мог, что разобрать в чужой бороде слабую улыбку. – Куда же вы так торопитесь. Собственные мысли окружили меня – так теснят охотники полуживого зверя, слова, рождённые на кончике языка, покоились на нём камнем, а я, который всегда лгал, вдруг оказался столкнут лицом с правдой. – Мистер Малфой, всё ли с вами в порядке? Сколько себя помню, я всегда говорил неправду. Так часто, что даже собственные воспоминания стали ошибочно принимать эту ложь за мою искренность. – Не хотите ли вы… что-нибудь рассказать мне? Сердце вдруг по-особенному замерло и вновь забилось. Словно не было никогда того злополучного вечера на Астрономической башне, словно Авада никогда не пронзала директора, а его тело – не летело, безжизненное, вниз. Словно отец не боялся Лорда, и самого Лорда не было на свете. И не было моей глупой обиды на Поттера, ненависти к грязнокровкам и маглам. Словно бы всё это оставалось выдумкой, которую я придумал, и придумал что прожил. Но даже одна только эта мысль заставляла меня сильнее зажмурить глаза – так я боялся расплакаться. Вырви из меня эти наполненные беспричинным гневом и страданиями годы, и я растворюсь во времени, словно и не существовал никогда забитый собственными предрассудками Драко Малфой, который в тот самый злополучный день впервые открыл для правды своё сердце. Обрекая жизни собственных родителей, переступил тогда через выдрессированные чистокровностью заблуждения и опустил дрожащую в руках палочку. Каким я избегал быть, теперь – мог не просто казаться. Преследовавший меня разочарованный взгляд сейчас – незнакомый и тёплый, так профессор смотрел на учеников Хогвартса и никогда – на меня, приспешника Лорда, Драко Малфоя. – В Большом зале, сэр, – а на дне директорских глаз отголоски моих собственных переживаний. – Не бросайте, пожалуйста, Тома.***
Возбуждённые голоса рассаживающихся по своим местам учеников заполнили поезд, и хотя этот шум мало отличался от любого другого, какой в послеурочное время вершил в стенах факультетских гостиных, чувствительность к свободному от учёбы сознанию в период предстоящих Рождественских празднеств делало его как никогда заразительным и гармоничным, что я и сам вдруг внезапно поддался этому общему безумию и уже не терпел возвратиться домой. Во всяком случае, переживания, какие терзали меня, стоило мне в начале учебного года впервые ступить на платформу Хогсмида, сейчас ровным счётом ничего для меня не значили. Сидевшие рядом Блэки о чём-то вовсю распалялись, деливший с нами купе, Тадео Бернелл уткнулся в свои пергаменты и, не обращая внимание на суматоху вокруг, вполголоса нашёптывал прочитанное. Прильнув от безделья к окну, сам я по-детски выхватывал фигуры людей за ним – так Глэртон Ривз, школьный завхоз и наш провожатый, нетерпеливо вышагивал по перрону в надежде поскорее вернуться в Хогвартс, когда из клапанов вдруг выстрелил густой клубок пара, и мы, наконец, тронулись с места. Он стоял у дальней лестницы – я заметил его, когда поезд неторопливо проплывал вдоль опустевшей станции. В своём одиночестве он с тоской, какая и самому мне была порядком знакома, провожал убывающие вагоны; никем не пойманный, на его лице отражались сотни потерянных мыслей, с сомкнутых губ, я видел, беззвучно вылетали завистливые упрёки, и только сжатые кулаки, казалось, удерживали его на месте. Одно я знал точно – в тот самый миг вместе с несущим нас в Лондон поездом растворялись вдалеке его ещё терзающие сердце мечты о доме. Когда мы поравнялись с ним, и окно моего купе оказалось прямо напротив его одинокой фигуры, Том Реддл выхватил в нём мой силуэт… И пускай на мгновение, но его глаза впервые встретились с моими глазами взглядом.