Он не помнил, как они оказались в парке, тускло освещённом луной и фонарями. Штефан сидел вместе с норвежцем на одной из многочисленной лавочек, уютно спрятанной подальше от любопытных глаз в тени раскидистого и ароматного можжевельника. Андерс, закинув ногу на ногу, с озабоченным выражением лица смотрел куда-то вдаль, пребывая в своих думах. Светлые брови его были чуть сведены к переносице, а губы плотно сжаты. Сложно было поверить, что полчаса назад его прошибла сильнейшая паническая атака — настолько он был теперь спокоен. По крайней мере, так казалось. Но взаимная и молчаливая признательность подкупала их обоих и подогревала возникшее между ними доверие, которое, тем не менее, позарез нужно было оправдать. Почему? Им это было пока неведомо.
— И… — начал разговор Штефан, вглядываясь в свои отросшие ногти, под которыми ещё темнели остатки засохшей крови. — Как и… почему ты обратил на это внимание?
— Я не мог не обратить внимания. Я… не знаю почему. — Андерс низко склонился, подперев голову ладонями. Он окончательно запутался и сбился с пути, и потому он сейчас напоминал старика на известной картине Винсента Ван Гога «На пороге вечности». Этот образ нарисовался в глазах румына так ярко, что он поспешил его утешить:
— Зато я знаю. Теперь. Так что? — Румын ещё хотел было в знак солидарности положить ему свою ладонь на плечо, но что-то его остановило, и он с вороватым выражением лица спрятал её в карман.
— Ты и так прекрасно знаешь, — ухмыльнулся с горечью норвежец, не заметив этот жест.
— Скажи сам. Я хочу оставить в себе хоть что-то человеческое. Пожалуйста, давай поговорим
как люди.
Людей в парке становилось всё меньше и меньше; никому не было дела до двух одиночек, спрятавшихся в озерце тени поодаль. Все были беспечны, они смеялись, бросались на клумбы за поникшими цветами и кормили сонных уточек в одном из прудов, стоя на ажурном мостике, под открытым небом, усеянным звёздами. Как в сказке. За гранью их безмятежности просто не могло существовать чего-то иного, кроме как такого же счастья и единства, и они не видели им конца. Ну, а если что-то такое им и попадалось, то они просто предпочитали закрывать на это глаза.
Не моё — ну и ладно. До поры до времени, а потом они же сами будут беспомощно барахтаться в собственной печали, ошеломлённые своим прежним неведением, будут тянуть руку таким же безразличным, молить о помощи…
Поэтому этим двоим, в каком-то смысле, повезло. Только поэтому Андерс тоже счёл нужным довериться Штефану. Иного шанса, быть может, и не будет.
— Мы расстались. Пару дней назад, — глухо проговорил Андерс, не поднимая головы, и, прежде чем Штефан решился бы допытаться, пояснил: — Хенрик устал от моих бесконечных репетиций и гулянок. А ещё… Он скоро улетает к себе в Копенгаген. Вот и всё, Штефан. — Он поднял на румына чуть блеснувшие — как подтаявший лёд — глаза и невесело усмехнулся. — Да, Штефан… Вот… Вот и всё.
Штефан на секунду смерил его изучающим взглядом и беспристрастно вынес вердикт:
— Ты не смог переступить через свою гордость?
— Твою мать, ты можешь не говорить мне это прямо в лицо? — незлобно, но с укором попросил его Андерс, потирая переносицу. — И без тебя знаю, что сам виноват.
— Гордость — это хорошо. Это последнее, что у тебя остаётся, даже когда тебя ободрали как липку, — философски проговорил румын, спрятав обе руки в карманы. И, помолчав немного, поднялся:
— Пошли, прошвырнёмся. Нам определённо есть о чём поговорить. А ночь — самое время для таких разговоров.
— В безлюдном парке, конечно, — фыркнул Андерс и поёжился: этой ночью было довольно прохладно. А Штефану — хоть бы что.
— Ты мне не доверяешь? Сам же сюда приволок… — покосился на него Штефан, скрестив руки на груди. Где-то вдали тревожно завыла бродячая собака.
— Чуть-чуть, — признался Андерс, высматривая давшего о себе знать пса. Недобрый это был знак…
— Понимаю. Даже животные и то меня боятся. Чуют…
— Послушай, ты же ведь… иммигрант? — выдал наобум норвежец, поспешив сменить тему. — У тебя есть родня, ну, там… в Румынии?
Вампир тут же кивнул, словно ожидал этого вопроса. Тогда Андерс развил свою мысль:
— Тогда, быть может, в своей семье, в родном краю тебе станет на порядок лучше?
— Как думаешь, мне хорошо там жилось, раз я переехал сюда? Если я туда вернусь, да ещё таким… Единственный, за кого я и правда переживаю, — это мой маленький брат. Такой хороший мальчик… Знаешь, он так не хотел, чтобы я уезжал. Привязался, дитёнок. Да и я, что говорить, тоже… — улыбался Штефан, но с грустью и совсем расстроенный. Андерс же слушал его и не прерывал, тронутый. — Не надо малютке видеть меня…
таким. Он испугается, и… Боюсь, что мы больше не свидимся. Так будет лучше для нас обоих, — вздохнул Штефан и резко остановился. — Между прочим, про историческую родину Влада Цепеша было не смешно, к твоему сведению.
В голове Андерс тут же ощутил лёгкую щекотку, будто кто-то запустил в месиво из его мыслей незримую руку и взбаламутил их. Пойманный на этом норвежец брякнул, почти не думая:
— А как же Димитар? Или как там бишь его… Он же ждёт тебя там, да? Или обещал тоже приехать?
— Ему там и без меня весело, будь спокоен. Нашёл уже какую-то прошмандовку, и я ему теперь
такой не сдался. — К концу реплики Штефан стыдливо понурил голову и отвернул лицо, как бы добавляя тем самым: «И вообще никому».
— Ты что, пронзил своей телепатией и время, и пространство? — удивлённо изогнул бровь Андерс, всё же положив руку на плечо румыну, не зная, что и сказать в такой ситуации. У самого такие проблемы, а тут ещё навязался…
— Можно и так сказать, — отвечал ему Штефан, покосившись на норвежскую ладонь на своём плече. Красивую, крепкую, с узловатыми пальцами и как-то волшебно переливающуюся в свете луны. Невольно залюбовавшись и проникнувшись оказанной ему пусть и неловкой, простой, но искренней заботой, Штефан неуверенно — вдруг отринут? — положил свои ледяные пальцы поверх руки Андерса. Тот вздрогнул, но руки не убрал, позволив вампиру длинными ногтями прослеживать едва видневшиеся синеватые вены под тонкой кожей.
Что тут ещё скажешь? Двое в одной беде, в одной хлипкой лодочке посреди безграничного океана неизвестности. Уж не сама ли судьба усадила их в эту самую лодку, сводя друзей по несчастью? За грудиной, как в запертую дверь, сиротливо поскреблось некое чувство, пока что неопознанное, но явно желавшее этого. С каждой минутой оно становилось всё назойливее, умоляя выпустить его, но Андерс отмахивался от него как от капризного ребёнка. Не до этого сейчас.
— Я… Я не хочу быть таким. Понимаешь? Уже сегодня у меня не будет того, что было ещё вчера, — обернулся к Андерсу румын, обречённо глядя на невозмутимого норвежца и ища в нём поддержки. — Но я хочу так же видеть солнце. Как раньше. Я хочу пить пиво, есть сэндвич, а не кровь и сырое мясо. Я не хочу никому делать ради этого больно, я не хочу убивать! Но иначе я умру сам… Мне противна моя теперешняя сущность, и все её прибамбасы мне и даром не нужны! — Он перешёл на шёпот, словно потеряв от внутреннего напряжения голос, но от этого его слова не становились менее проникновенными. — Я теперь опасен, Андерс, я… Я подвергаю тебя такому риску, когда позволяю тебе быть рядом со мной! Но иначе я не могу! И ты тоже не можешь, я знаю!
— Вместе всяко легче пережить любые невзгоды, — веско напомнил ему Андерс, заглядывая вампиру в лицо, от которого сразу повеяло потусторонним сиянием. — Хоть этот мир и кажется несправедливым, в нём есть кое-что закономерное: кто-то всегда остаётся в достатке, а кто-то — обездоленным. Как бы то ни было, ты вынужден перейти на такой… рацион, чтобы выжить. И даже если ты представляешь для меня опасность, я не могу тебя оставить. Ты погибнешь. С твоим-то миролюбием.
— Это ты погибнешь, дурачок, — хмыкнул вампир. — Пока что я держу себя в руках. А что потом?
— Тогда пей.
— Что?
— Я сказал — пей. Если приспичит. — Слегка раздражённый такой недогадливостью Андерс показал себе на шею. — Я здоров как бык, меня хватит на твои нужды. И боли я не боюсь.
В ночи повисла минутная пауза — даже шелест травы стих на минуту, точно прислушиваясь к их разговору. В этой тиши тот самый «ребёнок» в груди Андерса победоносно завыл, а Штефан разразился громким хохотом — он аж за живот схватился, заливаясь поистине сумасшедшим смехом, почти что на грани истерики. От деревьев отражался эхом его совсем неуместный приступ веселья. Благо что поблизости не было никого, иначе бы почуяли неладное, и следующая встреча друзей состоялась бы в дурке, или, что не лучше, в ближайшем отделении полиции. Всё это время Андерс стоял перед ним, растерянно и чуть-чуть с раздражением глядя на это — он не знал даже, с какой стороны подойти, как угомонить его!..
— Я всё понял, — бросил румын и хотел было сказать что-то ещё, как он снова разошёлся. Этому, казалось, не было конца, и это пугало куда больше, чем если бы вампир навис над Андерсом с недвузначными намерениями.
— Что смешного, чёрт тебя побери, я сказал? — выдавил Андерс. В его голосе уже проглядывала раскалённая сталь — он терял терпение.
— Ты как… как на добровольное заклание идёшь, и всё ради… Друга? Ха! Ха-ха! Ты врёшь самому себе, для этого и телепатом быть не надо! Друга… А-ха-ха!..
Хлоп! В тишине звонко рассыпались тысячи искр, а на мертвенно-бледной щеке румына вспыхнула болезненным румянцем пощёчина. Андерс же замер как ещё одно каменное изваяние в этом злополучном парке, с неверием ощущая жгучую пульсацию у себя в ладони. Он сжал её в кулак и тут же расправил пальцы. Приток крови напомнил ему о случившемся только что и о том, что он всё ещё живой человек. Как и сжавшийся рядом после удара Штефан. Андерс не хотел этого. Его рука сама, вне его воли, замахнулась и… Да, Штефан действительно пришёл в себя. Но теперь он смотрел на него со страхом и обидой, и это кольнуло Андерса чувством вины, острым и глубоким. Он стал оттого ещё чувствительнее, и потому это смятение невиновного пробудили в норвежце сочувствие — вдвое сильнее, чем прежде. И он сдался. К чёрту гордость.
— Послушай, я… Я не хотел этого. Прости, я был груб… — начал Андерс, и шагнул вперёд, протянув Штефану руки. — Я просто не люблю, когда над моими чувствами смеются и пренебрегают ими. Ты ведь… уже сам всё понял, так?
Штефан выпрямился и без опаски смотрел на своего друга. Снова эта лёгкая щекотка в голове… Вот оно, чудо телепатии — можно было не рассыпаться в бесконечных объяснениях, пытаясь вернуть себе прежнюю репутацию. Румын доверился ему снова, позволив норвежцу крепко обнять его, пусть даже тот и не ожидал взамен никакого тепла. Вжавшись лицом ему в плечо, Штефан приглушённо пробубнил:
— Я… смеялся не над тобой. А над абсурдностью ситуации. И… я всё понимаю.
— И чём же она абсурдна? Помимо желания помочь. Хотя вряд ли это можно назвать странным…
— Можно, — уверил его Штефан. — Хоть и с натяжкой, но… Твоё самопожертвование уже странно. Учитывая твой характер… А парадокс в том, что я стал таким, сам того не желая. А ты напротив — идёшь к этому.
— Ну… — замялся норвежец, потирая твёрдую, точно мрамор, спину вампира и тем самым изгоняя напряжение. — Не обрекать же тебя на вечность в одиночестве. Не могу я так, — добавил он тише, будто надеясь, что его не услышат.
— Я тебя кусать не буду, ты это тоже запомни. Я ведь могу не остановиться. Такой соблазн, знаешь ли… — заключил вампир, смущённо отведя взгляд.
Он деликатно подвёл норвежца к сути ещё одного риска, с которым Андерс уже и без того был знаком. Но норвежец был довольно-таки упрям — даже себе во вред. Вот он, ещё один парадокс. Отстранившись чуток, он бросил небрежно:
— И что?
Тогда Штефан церемониться не стал, решив выложить всё, как есть, без обиняков и не обходя острые углы:
— Пойми ты уже! — воззвал он, уставившись на Андерса, а тот даже поморщился от силы его хватки. — Я просто хочу, чтобы ты жил! У тебя есть все шансы всё исправить, пока у тебя бьётся сердце и ты ходишь под солнцем. И я не хочу, чтобы ты из-за меня стал жить такой же жизнью. Если вообще выживешь после моего укуса, но то будет не лучше, поверь мне. Ты не заслужил этого. Да никто не заслужил! А я был к тому же к этому не готов… И… Это сломало меня. Сломает и тебя. Помнишь, я говорил про гордость?.. Я ведь теперь нежить, что с меня взять? Я со дня на день могу обескровить тебя без задней мысли и даже не пожалеть об этом. — На лицо норвежца легла тень, и Штефан поспешил его обнадёжить. — Пока что я могу себя контролировать, но потом мне будет всё сложнее держать себя в руках. Однажды я перейду эту черту и впаду в беспамятство, потеряю безвозвратно то, что мне было так дорого… Во мне не останется ничего человеческого. А тянуть свою вечность с таким грузом на душе, пусть даже и не осознавая этого… Нет уж, увольте. Я и так устал. Хочется лечь и не проснуться. Прости меня. И пойми.
При последних словах Штефана Андерса словно просквозило штормовым ветром, и этот щемящий холод задел только-только начавшие заживать болезненные края свежей раны. Его глаза поневоле увлажнились, а губы сжались в тонкую полоску. От самого сердца, омрачённого предчувствием совсем скорой разлуки, по всему телу распространилась тягостная аура. Но внешне норвежец оставался бесстрастен. Он не должен выдавать своего волнения, и, как бы тяжело ему ни было, принять эту истину и разбавить страдания Штефана спокойствием — пусть даже напускным. Он должен стать его опорой
во всём. Хотя бы до утра. А там уже Штефану будут безразличны метания оставшегося без него — и Хенрика — Андерса. Бедного, несчастного Андерса.
Он станет свободен.
Подышав размеренно, он осведомился:
— Так ты точно решил?
Штефан кивнул. Он не боялся смерти. Он боялся потерять самого себя. И это, бесспорно, заслуживало уважения. Разумеется, Андерс мог бы ему помочь, вобрав в себя всю горесть Штефана и заполнив тем самым ту дыру, что осталась после расставания. Но если норвежцу это помогло бы единомоментно и, возможно, до самой смерти, то Штефану на это потребуется вечность. Или, опять же, до самой смерти. Вот чем ещё руководствовался норвежец, принимая это непростое для них обоих решение вампира. Только, прежде чем отпустить его, Андерс захотел преподнести своему ставшему любимым
человеку кое-что важное, пока не стало слишком поздно:
— У нас до рассвета есть целая ночь. Может, проведём её вместе?
***
Снова темнота. И снова она скрадывала лица влюблённых. Они стояли поодаль друг от друга, покрытые её чернильной вуалью; первый — будучи ведущим, ну, а второй — ведомым. Но, говоря по правде, во второй роли, в той или иной мере, чувствовали себя они оба, не лишённые стыда и робости перед их первым разом.
Андерс скинул с себя футболку, оголяя ладно сложенное тело, части которого плавно и тонко перетекали друг в друга, словно русло молочно-белой реки. Наверное, и вкус у него был соответствующий… Это зрелище не оставило Штефана равнодушным: кажется, даже дрогнуло его мёртвое сердце. Не столько от его наготы, сколько от открытости, ставшей в один миг признанием. Норвежец казался ему ясенем — тем самым молодым, крепким и стройным деревом где-то далеко в зачарованном лесу, полном тайн и загадок, и это придавало молодому человеку этакую ауру мистичности и зыбкости — того и гляди, растворится сейчас в предрассветном тумане, это гордое дитя природы. Андерс протянул Штефану свои руки — столь же прочные и гибкие, как ветви того дерева. И были они сильными — Штефан это знал наверняка. И Штефану захотелось обнять его ещё раз. Тепло, власть, защиту — получить это всё вместе за раз. Но рядом с ним он видел себя как чёрное, уродливо скрюченное деревце, умерщвленное то ли пожаром, то ли неосторожным ударом топора дровосека. Он хотел уже пойти на попятную, дрожа от стыда и обиды. Они были
слишком разные, и эта разница нещадно ставила между ними барьер, делая для них первую — и последнюю — близость недоступной. Но Андерс настиг его, спрятав его в своих объятиях. Он успокаивающе коснулся губами русых волос, а затем, с некоторой заминкой, перекинулся и на сероватые губы вампира.
— Только вот… — успевал вставить между поцелуями Штефан, теперь напрочь забыв про стыд и стеснение.— Сердце не бьётся… Кровь не циркулирует… И у меня…
— Понял, — отозвался Андерс, погладив поджавшийся от прикосновения живот румына. — Обойдёмся тогда малым. Успеем до рассвета…
Пусть в темноте не было видно лиц, но зато сбившееся дыхание, рваные движения и жар вожделенного тела ощущались так близко, словно они были свои. Это — душевное ли, физическое — слияние будоражило разум пуще наркотика, цепляясь за белоснежную кожу хвойными иглами и заставляя нутро сотрясаться, как землю у жерла вулкана. Они были открыты, обнажены друг перед другом до, казалось, самых костей, до самого сердца. Время поджимало, и потому они были нетерпеливы, но ленивы, стараясь растянуть и в то же время поторопить наслаждение, и это метание между крайностями становилось всё более мучительным. Но они оба понимали, что игра стоила свеч, и они целовали, гладили, касались друг друга, зная, что на то возможности и не будет впредь.
Тёплая, щекочущая влага росой катилась по телам, делая их липкими, но не менее желанными. От их шеи пахло мускусом и ночным летним воздухом, а у Штефана под носом витал манящий запах плоти. Сдержать себя сейчас ему стоило титанических усилий, но, надо отдать должное, он смог усмирить в себе зверя, несмотря на свой так и не утоленный голод. А как бы хотелось с алчностью впиться в эту кожу, пустить по ней горячую кровь!.. Белое и красное, синее и рыжее, словно янтарь, чёрное и чарующе зелёное. Какие картинки мелькали перед его глазами!.. Как звал его Андерс — так, кажется, никто его больше не звал.
Они успели. Так, что больше не хотелось ещё — они пресытились вспыхнувшими, как заря на горизонте, чувствами, но не сожгли друг друга до тла, а всего лишь согрели, заполнив ту самую непроглядную внутреннюю дыру. Вместо неё внутри каждого из них теперь зияли мягким блеском своё солнце. Но, увы, даже оно было беспомощно перед неизлечимой болезнью Штефана, развитие которой он так решительно задумал пресечь ещё до того, как он потеряет своё лицо. Как и возможность ещё раз присоединиться к одиночеству Андерса и разделить его жажду любви. Но они успели. Ночь казалась вечной — в мечтах Штефана и Андерса, но вот лучи утреннего солнца жемчужными шажками скользнули с подоконника на пол, а затем и на кровать, где пригрелся у груди Андерса Штефан.
Пора.
— Пора, — молвил вампир, с трудом отрывая себя от Андерса, так, словно они были теперь сшиты воедино, крепко-крепко, алой невидимой нитью. Он одним взглядом приковал его к постели, сожалея и ропща. Тот, вознамерившийся поначалу сопротивляться, вдруг что-то понял и потому оставил эту затею, доверив судьбу вампира его же рукам. Он же не исчезнет навсегда, ведь так?.. Солнце не может быть таким жестоким убийцей.
Штефан встал спиной к окну и приготовился встретить свою участь. Он боялся. Тогда Андерс, слезая с постели, упал на колени — ноги не подчинялись его разуму, всецело поглощённому созерцанием гибели этого полюбившегося ему существа. Гибели болезненной и, что и говорить, — чудовищной. И смертному врагу такого не пожелаешь. И кто ещё из них шёл на добровольное заклание!..
Дневное светило оказалось таким вероломным — оно заживо вгрызлось в хрупкую плоть вампира, осыпавшуюся пылью искр; повалил дым, и вонь горелого мяса затуманила комнату. Оседая на пол, искорки гасли, оставляя точки — как на асфальте дождевые капли. Никогда ещё Андерс так не ждал дождя, грома среди ясного неба!.. Боль принесла Штефану неизбежное отчаяние — ставшая такой близкой кончина теперь ставила ему свой ультиматум, и отступать было некуда; он оказался зажат меж двух огней: меж полной страданий жизнью и такой же смертью.
Почему нельзя уйти безболезненно?! Для всех?!
Он смотрел на Андерса, и у того сердце разрывалось на части — он ощущал это почти физически, как и му́ку Штефана, его Штефана!.. Андерс вскинул руку — навстречу обугленной руке Штефана, сжал его крошащиеся пальцы. Он хотел быть с ним до конца. До самого конца.
«Не отводи глаз!», — пронеслось у него в голове. Это была последняя пожизненная воля румына, и Андерс внял ей. Он не отворачивался и смотрел, позабыв даже, как дышать — лишь бы не пропустить… Рядом загорелись шторы, огонь перекинулся на любимый цветок Андерса. Как ещё не сработал датчик дыма? Андерс об этом, само собой, и не думал. Всё и так произошло достаточно быстро: в считанные секунды последний — смертоносный — луч пронзил спину и грудь Штефана подобно стреле, и он… Андерс зажмурился. Свет был слишком ярок, но он держал его за руку, он помнил это!.. Но теперь в его ладони было пусто — с почерневших его пальцев ссыпался пепел. А на полу, посреди огромного угольного пятна копоти, тлела, поблёскивая, куча золы.
Всё кончено. Теперь можно не терпеть, можно не ждать неминуемого. Теперь можно плакать. От облегчения ли, от вновь открывшейся на душе раны?.. Снова эта пустота, удушливая и слепая к его горю.
Кап.
Его апатичный взгляд зацепился за нечто, инородно блеснувшее в золе, и он дрожащей, непослушной рукой выудил оттуда золотое колечко. Он вспомнил — тускло, отдалённо, словно давно позабытое воспоминание — Штефан
носил его в ухе. Снова это бескомпромиссное прошедшее время!.. Андерс едва подавил в своём горле клокочущий крик. Как же ему не хотелось во всё это верить, нет, нет!..
Пустота была не только внутри. В пустоте за окном ликовала природа, прыгая вокруг него солнечными зайчиками и поддувая тлевшие занавески. Но она должна была носить траур, а вместо этого смотрела на него — на коленях, сгорбленного над прахом и сломленного — как будто беззвучно смеясь над его бессилием. Это время суток стало ему ненавистно — оно лишило его всего. Только ночь открыла ему глаза и помогла понять ошибку. Но вдруг Андерса осенило, и он поднял мокрое от слёз лицо к бледно-золотому небу: то не ночь изменила всё.
Она была лишь предвестником разлуки, понял он. И она помогла ему понять, что ничто не длится вечно, и вся жизнь может уложиться в такой короткий отрезок времени. Ну, а как на самом деле важны чувства и люди, и как их легко можно потерять — вот что дало ему это злополучное утро. Оно поставило точку и открыло Андерсу новую главу его жизни. А Штефан? Где сейчас его душа? Освободилась ли она? На память о нём только эта кучка пепла, да золотое колечко.
И записи. Магнитофонные и видеозаписи, на которых он танцевал на публике, лихо отыгрывал на ударных свои партии и иногда даже подпевал своим томным, чуть хриплым голосом. Он пользовался вниманием публики, и это было взаимно. А потом? Человека не станет, но созданное им переживёт его с лихвой и воссоздаст в воображении ценителей нужный образ. Искусство — верный носитель воспоминаний, понятный каждому человеку в любой точке земного шара. А ещё это надёжный способ поделиться своими эмоциями, запечатлеть их, сделать в какой-то степени материальными. Из настоящего — в прошлое, а там — в вечность. Ну конечно!
Андерс поднялся — он был настроен как никогда серьёзно. Утерев грязными руками слёзы, он потушил шторы, коснулся с грустью почти погибшего цветка и, недолго думая, бережно ссыпал в горшок пепел, спрятав меж листьев колечко. Кто знает, может, хотя бы так он обретёт своё новое тело?..
Вдох. Выдох. Он оглянулся — вот его синтезатор в углу. Вот его вдохновение. Вот его память, его чувства и та пресловутая пустота, в которой он может их утрамбовать вместе с созданным им произведением искусства. Оставить после себя — и Штефана — искру… Написать в нотах лунный свет! Пусть в лучах её мелодии неспешно танцуют в вальсе надежда и ожидание. Что-то из Бетховена?.. Нет. Что-то своё. Аутентичное. Личное.
¹Jeg så det floket,
Men blir du dit?
Sol fyller landet.
Nå kan vi glinse
I måneskin.
Men like dette
Jeg har ikke sett galt
Du vet?
В этих музыкальных зарубках есть своё очарование. Первое течение мыслей, быстрота рук, внимание — лишь бы чиркнуть по синтезатору, лишь бы успеть зафиксировать полёт своего озарения, течение жизни… Чистая, необработанная эссенция первой задумки, в самом её непосредственном виде, это кажется волшебным, это как рукописные черновики известных писателей, трудившихся над ними всю ночь… Уже 5 утра. В иной день Андерсу бы стало стыдно за такое посягательство на личное пространство и комфорт соседей. Но, возможно, он сможет всё объяснить домовладелице — даме несклочной и понимающей. Должна войти в положение. Особенно, если успеть купить новые шторы, поменять пол и вообще загенералить этот обглоданный огнём клочок комнаты. И поспать. А уж соседей Андерс как-нибудь умаслит! Если они и предъявят ему претензии, но что-то они пока молчат… Дело осталось только за малым.
Пора исправить ошибку.
***
— Алло.
— Хм?.. Это… Кто это? Чё так рано? — недовольно пробубнил на другом конце линии заспанный голос. За окном завели свою задорную трель птицы, и Андерс почувствовал себя диснеевской принцессой, усмехнувшись; меж его пальцев дымилась очередная за это утро сигарета. Триггер? Нисколько.
Теперь это в прошлом.
— Только недавно расстались, и ты уже позабыл мой голос? — пошутил было Андерс, никак не ожидая, что тот сразу
так оживится и воспримет его слова всерьёз:
— Я… Нет, Андерс, нет!.. Ты не так понял… — начал он, и тут Андерс определённо и чётко услышал, как где-то на заднем фоне звякнули бутылки — в запой, что ли, ударился?.. Вестимо, с чего. Хенрик и так был падок на эту дрянь, а тут… Норвежец прикусил губу, вновь ощущая в этом и свою долю вины.
— Можешь не продолжать, я всё понял. И, это… Почему я звоню… Я хотел бы встретиться. И поговорить, — сказал Андерс, полный
уверенности, и сделал затяжку.
— Ты так рано проснулся?.. Ты вроде никогда не был
настолько ранней пташкой. А может, и не ложился… — Хенрик от души зевнул, и у Андерса на душе потеплело: он всё ещё это помнил. Даже спросонья, пьяный и в преддверии похмелья. Мелочь, а приятно. — Что, вдохновение посетило?.. Хех… Так, ща, падажжи…
Послышалось шуршание и недовольное ворчание; Хенрик листал свой ежедневник. Андерс прямо видел перед глазами, как возится неуклюже посреди одеял этот сонный медвежонок и как пляшут на лице датчанина медовые капельки веснушек, и он слегка, но как-то грустно улыбнулся. Наконец, был дан ответ:
— Сегодня в пять часов. В том кафе у мостовой, где мы раньше были. Смотри, не опаздывай. И это… — Датчанин немного помолчал: эта фраза давалась ему с трудом, как понял потом Андерс. — Прости меня. Я
тоже был неправ.
Дыра внутри была заполнена сполна, и эти слова легли сверху как ограненные, неподдельные рубины. Андерс украдкой глянул на пёстрый, оживший прямо на глазах цветок орхидеи на окне и сказал про себя лишь одно слово, уверив при этом в чудо:
«Спасибо».
