Фотосалонъ

В ночь с понедельника на вторник Петербург решил внести свои коррективы. Над городом сгустились тучи, били молнии, ветер завывал под пролётами мостов, дождь лил то тугими струями, то мелкой моросью — менял характер раз в пятнадцать минут как истеричка. Ближе к полуночи что-то случилось на электростанции, и улицы все как одна погрузились во тьму, будто откатившись на полвека назад. Было понятно, что быстро это не починят. К утру не только не прояснилось, но и стало совсем мерзко, классическое «хороший хозяин собаку во двор не выгонит». Речь уже точно не шла о качественных фотографиях с естественным, в крайнем случае — с электрическим освещением. Снимать при свечах и лампах Ваня умел тоже, но не мог похвастаться, что так уж набил на этом руку — всё ж-таки фото на документы он делал куда чаще, чем романтические постановки, где барышня пишет письмо любимому в далёкие края. Можно было, пожалуй, дать пару грошей дочке дворника да послать её к Фёдорову с запиской. Но девку ему почему-то жалко было — и так худосочная да бледная, не дело её за три улицы от дому под ливнем гонять, даже и за плату. Заболеет ещё, Ваня себе такого не простил бы потом. В совсем уж крайнем случае можно было бы и вовсе взять и не прийти, Мирон Янович человек неглупый и понял бы, что в такую погоду, да ещё и с аварией на станции, им в буквальном смысле не светит. Только если уж совсем начистоту, просто невозможным представлялось отказаться от общения с ним, будь то даже краткая встреча с объяснением очевидной неудачи. А если не откажутся, то можно попробовать и при свечах поснимать — бордель всё же, им подобный антураж подходит более чем кому-либо. Так что Ваня натянул галоши, тщательно проверил, что аппарат герметично упакован, и вышел навстречу стихии. Дверь у «Голубей» ему открыли сразу же, хотя за неимением толпы на улицах он вприпрыжку добежал аж за пятнадцать минут до назначенного времени. — Вот если хотите, иронизируйте над моей наследственностью, — сказал Джон, принимая у него пальто, — но кроме как что Петербург это промокший вариант преисподней, сказать мне нечего. Проходите в столовую, пожалуйста, там лучше натоплено. Позову сейчас Мирона Яновича. Столовая оказалась за гостиной — относительно небольшая, в полутьме и отсветах от печки она напоминала скорее что-то домашне-семейное, чем пиршественный зал в храме разврата. Пахло кофе и сдобой, в центре стола стояло большое блюдо с выпечкой. Даня мурчал себе под нос, накладывая в тарелку овсяную кашу и украшая мёдом. — Мирон Янович в Англии привык, надо его радовать, — пояснил он. — Садитесь с нами, пожалуйста. Мы напекли к вашему приходу свежего. Чаю? Кофе? — Кофе, пожалуй, — попросил Ваня, пытаясь сообразить, кто тут такой кулинар в борделе. Мирон появился через минутку, аккуратный одетый, побритый и ничем не отражающий отвратительность этого утра. — Рады вас видеть, Иван Игоревич. Польщён, что вы не отказались от нашего уговора, несмотря на неблагосклонность столичной погоды. Признаться, я бы вовсе вас не осуждал, не приди вы сегодня. Но тем больше у меня поводов восхищаться вашим профессионализмом. — Эээ… благодарю, — удивился Ваня, — Только профессионализм это, на мой взгляд, больше про само искусство фотографии, и его мне лишь предстоит доказать. Думаю, мы сделаем сегодня небольшую сессию при свечах, а классические снимки оставим на более погожий день. — Хорошо. И вы уж мне поверьте, пунктуальность и соблюдение обещанного уже есть половина дела, — ответил Фёдоров и выразительно посмотрел на просочившегося мимо него в столовую Кирилла. — Давайте завтракать, раз все в сборе. — А Ви… — начал было Кир. — Виталика не будите, он долго работал сегодня ночью. — Нет, я уже встал, — неожиданно сказали из тёмного угла у Вани за спиной. «Господи, опять как из ниоткуда», подумал Евстигнеев, поборов в себе желание перекреститься. — Ну так идём за стол, не жмись там с кружкой одиноко, — дружелюбно пригласил хозяин дома. — Вчера в такой дождь клиенты приходили? — спросил Ваня. — Ну, из тех кому сильно невтерпёж, да, — пожал плечами Виталик. — Вы много работаете, — отметил Евстигнеев. — Я за неделю столько приношу, сколько Кирилл за одни выходные. Эт вы чтоб поняли меня, Иван Игоревич, он очень ценный. — Я всё рассказал, кстати! — гордо заявил Кир, — Чтоб Мирон Янович знал тоже, какой вы хороший. Святая душа просто. Побольше б таких людей. Хитрый малый. Видимо, акцентировал историю на помощи малознакомого человека, а не на своей безалаберности, и тем пытался отвести от себя гнев Фёдорова. — Я рад был слышать что вы не безразличны к чужим… злоключениям, так скажем. Но Господь не всегда будет посылать тебе ангелов, будь добр храни себя сам, — продолжил он, обращаясь уже к Кириллу. «Он только что назвал меня ангелом?» не поверил Ваня, до странности очарованно глядя, как Фёдоров ест кашу. — Мы поговорили с Владом вчера вечером, — сообщил Мирон, покончив с содержимым своей тарелки, — Пришли к решению, что его будем снимать только при хорошем дневном свете, мы в любом случае будем заказывать у вас ещё один визит. Это его личное пожелание, и хотя я считаю, что на всякий товар есть свой купец, решение я оставил за ним. — Предпочитаю жить без самообмана и не вводить в заблуждение тех, с кем работаю, — без обиняков заявил Владислав. — Имею наглость сказать вам прямо, что если этих красавцев вы тут можете в томных интерьерах при свечах снимать, со мной такой фокус не прокатит. Фото в деловом костюме при естественном освещении, или ничего. Не тот случай, когда можно человека простынёй задрапировать и заявить что перед вами эфеб древнегреческий. Думаю, вы отдаёте себе в том отчет. Мирон скривился слегка от не самых вежливых формулировок, но вмешиваться не стал. — Заказчик всегда прав, — ответил Ваня коротко. — Сделаю как скажете. — Хорошо, — сказал Влад уже более расслабленным тоном, — Я тогда откланяюсь, с вашего позволения. Он встал и собрал было за собой посуду, но Даня опередил его. — Вали-вали, медведь, в свою берлогу. Я помою. Посуду когда моешь, лучше мысли думаются и лучше строки пишутся. — Мож, Дань, будешь каждый раз посуду мыть, да научишься так же остро слова слагать как Мирон Янович, м? — подмигнул Кирилл, впихивая заодно и свою тарелку. Так-так. Слагать слова, значит. Евстигнеев сделал себе мысленно отметочку. — Иван Игоревич, прежде чем начнём, поднимемся ко мне на минутку? — Да, конечно. — Знать не могу, каким вы были в свои детские годы, — сказал Мирон, заперев за собой дверь кабинета. — Может быть, выглядели совсем иначе, или всегда были, как сейчас, привлекательным и стройным. Такие вещи может быть трудно понять, не пожив в чужой шкуре. Это непростая для Влада тема. Хотя по нему многие с ума сходят и он это знает, всё равно ничто не может его заставить к своему телу относиться по-другому. Я раньше тоже всё поверить не мог, как вообще кому-то может нравиться лицо с такими… клювом, — выплюнул он, показывая на свой нос. — Может, — уверенно сказал Ваня. — Я знаю. Теперь знаю, хотя до сих пор не понимаю, как это работает. Это сложно принять. Простите его, если он высказался резко. Мне хотелось бы, чтоб он любил себя так же, как любим его мы, но, ещё раз повторю, я не хочу на него давить. — Боюсь глупость сказать сейчас, — осторожно начал Евстигнеев, — я в вашем ремесле не разбираюсь, но… я понимаю его логику прекрасно. А вы действительно полагаете, что нашлись бы покупатели на нескромные фото человека… подобного телосложения? — Определённо. Нам вся окружающая нас культура хочет впарить определённый «прекрасный» образ. И преуспевает в этом, сомнений нет. Но меж тем у каждого человека есть в голове свои, неизвестно кем заложенные предпочтения, и нам может хотеться того и тех, кого мы по общепризнанной идее хотеть не должны. Романы говорят всем: тебе должны нравиться барышни-белоручки с нежными очами и безупречным воспитанием. Кто-то соглашается и счастлив. А кто-то приходит ко мне в заведение и говорит: подавайте сюда вашего цыгана. Поэтому я уверен, что желающие найдутся на всех, без шуток. — Подождите, какого цыгана? — Джона. — Так он же… полуэфиоп, вы говорили. — А когда надо — цыган. Факты здесь мало кого из клиентов волнуют. — Меня бы очень волновали. Повторюсь, не то чтоб я какую-то народность дурной и неприкасаемой считал, но это ведь так интересно. Настоящая жизнь, а не натянуть на кого-то образ, который ты себе в голове придумал. — Тут с вами можно спорить, — мягко возразил Мирон. — И вы, право, на редкость приятный собеседник, я не отказался бы от вечера за бокалом вина... Но нас ждут дела. — Да, да, конечно. Идёмте к Даниилу, у него помнится стол есть неплохой, для декорации пригодится. — Снимете, как я его виноградом кормлю? — попросил Кир, пока Ваня устанавливал фотоаппарат на треногу. — Фу, пошлость, — в один голос ответили Мирон и Даня. — То есть, возможно, не самая пошлость, — уточнил Фёдоров, — но аж не по себе, сто лет затасканный приём. — Ну ё-моё, — расстроился Кирилл. — А что можно? Правда что ль в простыню заматываться и римлян изображать? — Давайте нет. Давайте эти псевдоисторические образы на потом оставим, если дело пойдёт с фотографиями — тогда сделаем. — Поставьте мне одного вот сюда, спиной к объективу, без рубашки, стол слева, четыре свечи для начала попробуем. Керосинки не надо, они дают тень от проволок. — Джон, иди, — скомандовал Мирон, и тот разделся без малейшего стеснения, явно привычный к такому. — Так, нет, три свечи. И развернуть чуть-чуть, на три четверти. Дайте ему в руку что-нибудь, — вошёл в рабочую колею Ваня, — да вот хотя бы сборник ваш, — кивнул он на Данину полку с нотами. — Не этот, там написано Моцарт, банально, — возразил Мирон, видимо ужасно озабоченный тем, чтобы результат не смотрелся предсказуемым и чем-то таким, чего ждёшь от борделя, — Возьми Альбинони. — А чего он, собственно, в штанах стоит? — обратился к более приземлённым делам Кирилл. — Всё одно ж со спины снимаем. А клиентам нравятся, знаете там, ямочки над поясницей. — Ой, ну, — закатил глаза Джон и, не дожидаясь согласия от Мирона, в считанные секунды снял брюки и кинул ими в Кира. — Из вас кто-нибудь бельё вообще носит? — задался вопросом Ваня. — Да все носят... по четвергам и понедельникам, — ответил Фёдоров, и все засмеялись. Ваня шутку недопонял, но атмосфера ему нравилась — чем-то похоже на перешучивания с натурщиками в академии, только даже ещё более непринуждённая. Спина и правда была красивая. И ямочки очень хорошо смотрелись, когда перестало дрожать пламя свечей. Они поснимали Джона ещё немного — больше свеч, меньше свеч, при разной степени одетости, с теми самыми цепочками и кольцами, которые они видели в прошлый визит. С серьгой в ухе особенно хорошо получилось. Парни вошли во вкус и активно предлагали идеи и ракурсы. — Тшшшш, — вдруг прошептал Мирон, и легонько потянул Ваню за рукав, — ну-ка развернитесь на секундочку, снимите его. Виталик, видимо сильно утомившийся за ночь, дремал на высоких подушках на Даниной постели, закрыв локтем глаза от вспышек. — Какая шея, а? — спросил Мирон Янович тоном оценщика бриллиантов. — Царевна-лебедь. Ваня посмотрел на парня на кровати, потом почему-то на шею самого Фёдорова, почувствовал что начинает краснеть и торопливо залез обратно под накидку своего аппарата. В салоне у него всё было настроено, но при такой съёмке приходилось наклоняться к видоискателю и много подкручивать объектив — удачное оправдание скрыть лицо. Как, спрашивается, было удержаться и не представить себе самого Мирона в своей собственной постели, разморенного и уставшего после долгих утех, откинувшегося бесстыдно на спину, не сдвигая ног. «Уймитесь, чресла», подумал Евстигнеев, «А не то сейчас абсолютно все поймут абсолютно всё превратно». Данечка с видом бывалого ассистента поднёс к Виталику поближе подсвечник, предусмотрительно держа под ним лист бумаги, чтобы не накапать воском на явно дорогое покрывало. Евстигнеев нащёлкал пару кадров, вдохнул, выдохнул и вылез наконец. — Давайте-ка этих двоих у Кирилла поснимаем, а он пусть спит. Как проснётся, спросим разрешения. — На что? — не понял Ваня. — Спящего снимать нехорошо, может, он не согласен был бы, — объяснил Мирон Янович, — Они ж не крепостные у меня. Я вам заплачу в любом случае, просто если откажется, публиковать не будем. — Эх, жалко аппарат ваш движущиеся картинки не снимает, — вздохнул Кир, — Мы б с Данькой такое б тут устроили, господа б потом смотрели и краснели бы как маки на лугу. — Ну так устройте, — согласился вдруг Фёдоров, — Свет сейчас выставим, и дайте себе волю, сделаем серию снимков с единым сюжетом. — Фото смазанными выйдут, — попытался возразить Ваня. Фраза эта парней почему-то рассмешила. — А вы им раз в полминуты говорите замереть. Они ребята муштрованные, скажешь нет — они потерпят. Да, голубки мои? Парни закивали, Джон менял деловито свечи, а Евстигнееву осталось лишь растерянно оглядываться на лукаво ухмыляющегося Мирона Яновича. — Раскрепощённость у вас, конечно… За окном гулко прогремел гром. — Господь гневается, — пояснил Данечка. — Снимай портки, богохульник. — Сам их сними с меня. — Идея отличная, кстати. Начинайте, Иван Игоревич, фото-историю с самого начала, — подтолкнул Мирон. Молодые люди определённо были профессионалами — делали красиво, явно не в первый раз давая представление для публики. Несмотря на горячее совокупление, послушно замирали по команде и то ли хорошо отыгрывали влюблённые взгляды, то ли и правда питали друг к другу какие-то нежные чувства. В процессе до Евстигнеева дошло наконец, в каком контексте их так веселит слово «смазанные». Ваня краснел под своей накидкой, чувствуя себя скорее уж не маком, а раком. Прямо-таки варёным раком, во всём включая позу. Тем не менее, знай он заранее, что такое тут будет твориться, всё равно бы не отказался. Когда он отснял последний кадр и разогнулся наконец, Мирон Янович уже стоял перед ним с сочувственным взглядом и стаканом холодной водички. — Хороши? — Хороши, черти. — Ну так, а чья школа? — гордо вопросил Данечка и указал взглядом на Фёдорова. Тот лишь скромно кивнул и загадочно улыбнулся. Ваня хлебнул воды, сгорая от ревности к неизвестно кому и при этом столь же остро сожалея, что подобные перфомансы самого Мирона некому было заснять в своё время. Где-то совсем близко снова громыхнуло — господь продолжал гневаться.