Фотосалонъ

На секунду вид у Мирона стал как у нашкодившего ребёнка, пойманного с поличным. — Что, слезами политое плохо горит? — спросил расслабленно Виталик. — Вроде того. Обрывки остались. Ладно, прогорит ещё. — Я не могу запретить человеку пылать ко мне страстью. Могу только помочь этой страсти пылать более буквально. Влад откинулся на стуле, Виталик, наоборот, поставил локти на стол и подперев голову ладонями («так в высшем обществе не положено!» — сказала бы маменька) — теперь Ване наконец было его видно. Лицу его уже вернулась привычная бледность. — Тут в чём дело, Иван Игоревич: в славном городе Екатеринбурге — никогда, кстати, там не был — тоже есть мужской бордель. Коллег оттуда знаем во визитам. И вот тамошний маман почему-то, уж не знаю что в голову ударило, хотел меня к себе переманить. Я-то думал, чисто деловое предложение, взвесил все за и против и сообщил что нет, останусь тут. А потом такие речи зашли, что якобы он меня для себя хотел, а не для борделя вовсе. Чувства, боже ж ты мой. Угу, ищите дурака. На такое только наивные девицы ведутся. Даня насупился, как дитя, которому начали рассказывать красивую сказку и под конец испортили. — И процент ему Мирон Янович повысил, за востребованность, — вставил Кирилл, безо всяких, впрочем, зависти или недовольства в голосе. — Может себе позволить, не такие с меня большие суммы идут. — С тебя поток клиентов идёт, хватит скромничать, достали, ей-богу, — поморщился Влад. Разговор перетёк в коммерческие основы бордельного дела, Ваня благодарно слушал, уплетая гурьевскую под чаёк, и не столько вникал в суть, сколько наблюдал за реакцией Мирона на те или иные тезисы в беседе. Как он кивал или мотал головой, слегка улыбался или откровенно хохотал, и чересчур часто употреблял слово «факты». Парни были острые на язык, с живыми умами, каждый со своим, не похожим на остальных характером — действительно как шедевры живописи, собранные в галерее настоящего ценителя. Мирон упоминал в разговорах ранее, что он много кого «отсмотрел», что бы это ни значило. Неужели он с ними переспал со всеми? Пока Евстигнеев придумывал, как бы облечь этот вопрос в более удачные выражения, во входную дверь громко постучали. — Что-то раненько сегодня, — отметил Виталик, но поднялся и пошёл открывать. — Добрый день, — донёсся из гостиной чей-то голос со странной смесью напора и стеснения, — я к Даниилу исключительно. Если он занят, то я подожду. Подожду сколь угодно долго. Все дружно переглянулись. — Я не знаю, кто это, — прошептал Данечка. — Мы всегда рады приветствовать новые лица в нашем заведении, — в услужливой интонации Виталика сквозила едва заметная подозрительность, — но просто с улицы к нам не заходят, да ещё и за определённым именем. Могу ли поинтересоваться, кто рекомендовал вам жемчужину нашей коллекции? Повисла пауза, раздалось какое-то неловкое шарканье, и наконец гость ответил: — Мой отец владеет винодельнями на Кубани. Пару месяцев назад я привёз вино, шестьдесят ящиков, в один из ресторанов на Лиговской, и там в зале увидел его… Он с господином каким-то обедал, а я глаз просто отвести не мог… А хозяин заведения заметил, и рассказал мне, кто он, даже адрес ваш дал, и предупредил, что берут здесь очень дорого. — Не в столице, стало быть, проживаете? — уточнил Виталик, хотя по говору это было весьма очевидно. — У нас далеко не бедное поместье! — В вашей обеспеченности сомневаться и не смею. Я к тому, что вы, верно, с дороги… присаживайтесь, извольте обождать минуточку. — Клиент свежачок, причиндалы под лупой рассматривать, — зашептал Кирилл, — а то принесёт тебе сейчас дары данайские. — Да знаю я, господи. — Мирон Янович… — начал вернувшийся Виталик. — Дань, иди. Меня предупреждали об этом юноше, что явится. Он человек впечатлительный, но в целом безобидный. Тем не менее, дверь не запирать. Будет настаивать — сослаться на правила и отказаться от работы. — Хорошо. — А как вы, простите, посреди того-самого можете отказаться, да ещё и ссылаясь на правила? — поинтересовался Ваня тихо. — Ошень просто. Шловами, — пожал плечами Кир, не переставая жевать, — А кому шловами непнятна, тому по яйцам раз. Чего вы смеётесь? Пару раз случалось. — Извините. Просто вы минуту назад Вергилия цитировали, чтоб это знать, нужна гимназия как минимум, а сейчас без стеснения с полным ртом разговариваете, как простой люд привычен. Право сказать, я в восторге, но матушка моя была бы в ужасе. — Какого Вергилия? — Про дары данайцев. Кирилл забавно заморгал, пытаясь вспомнить. — Я думал этот, Лао-как-там-его… Ладно, не для меня эти дела учёные. А чего матушка? Полагает, что негоже образование получать всяким в подоле с поля принесённым? Евстигнеев заметил на себе внимательный взгляд хозяина заведения. Казалось, что ему ответ был действительно важен, в отличие от Кира, интересовавшегося из простого любопытства. — Да не то чтобы… Она человек старых взглядов, всю жизнь прожила в определённых устоях, и все явления, что из них как-то выбиваются, её изначально возмущают. К чему-то она позже привыкает, как к фотографии, например. Другие вещи, боюсь, ей не втолковать совсем никак — и я, ради нашего общего душевного спокойствия, перестал пытаться. Родители мои с крестьянами и дворней не зверствуют, и то хорошо. А в Петербург приезжают редко, и сколько бы здесь своё фи не высказывали, не то чтобы кто-то их слушал, кроме таких же господ в возрасте. Мирон сдержанно кивнул. Очень хотелось спросить, знают ли его родители о роде его деятельности, и даже если нет, то что о подобном думают. Господи, как же о многом ещё хотелось спросить, и… перестать, чёрт возьми, думать об одном только Фёдорове. Слишком заметная обсессия. Прямо как у того неизвестного, который видимо в ресторане до того очарованно пялился на Данечку, что владелец аж подкатил к нему с предложением. Вдох, выдох. Мирон тут не один. Другие люди есть в комнате. Ваня уставился перед собой, часто поморгал, и, как бы больно не было, мысленно попробовал убрать объект своих желаний из картинки перед собой, и вдруг… Вот оно. Она. Картинка. — Мирон Янович, у вас тут есть шахматы? — Вы удивитесь, но да, — поднял бровь Фёдоров. — Эти двое, — Ваня указал на сидевших по правую и левую руку от Мирона Джона и Виталика, — Их можно сфотографировать за шахматами. — Ох уж эта тонкая, едва уловимая метафора на чёрное и белое, — саркастично протянул Влад. — Возьмите в расчёт, что даже в высшем обществе есть сорт людей, которым подобаются метафоры попроще, — неожиданно уверенно возразил Евстигнеев, — Если ограничить круг ваших клиентов теми, кто и щедро заплатить может, и все художественные отсылки считывает, то подозреваю что останется не так уж много человек. — Я бы дал им цвета наоборот — ему белые, а ему чёрные, — сказал Мирон, — и вот мы уже запутали ниточки, самую малость, но зритель начинает думать что к чему и листает дальше. Там выясняется, кто на самом деле «плохой мальчик». Дьяволёнок такой этакий. Виталик фыркнул, но потом кивнул. — Ничего не знаю, меня третьего дня в постели дьяволом назвали, дважды причём, — притворно надулся Джон. — А, ёпта! — Кир хлопнул по столу ладонью, — Лаокоон это жрец там был, а Вергилий это писатель. Во. Да? Да. Всё, я так надумался, что на неделю вперёд хватит, пойду по винчику хлопну да на хуях поскачу, хватит с меня. Все рассмеялись от души. — Пойдём-ка и мы работать, по примеру этого неутомимого труженика, — всё ещё улыбаясь, предложил Мирон. — Снимать будем у Влада. И они сделали серию отличных снимков под аккомпанемент громких Даниных стонов, которые все, кроме мастера Евстигнеева, преспокойно игнорировали. В стонах звучала нотка театральщины — впрочем, весьма талантливой и оттого даже не раздражающей. Влад в процессе съёмки сменил гнев на милость и без лишних споров позировал, хотя упорно улыбался только за кадром и никак не в кадре. Где-то на половине процесса ария Дани умолкла, но быстро сменилась чьими-то замечаниями в духе «ах, хорош сукин сын!» и «ну даёшь!» из комнаты Кирилла. — Здесь довольно хорошо всё слышно, — отметил Ваня, уже складывая аппарат, — клиенты не жалуются ли на недостаточную приватность? — Напротив. Обычной громкости разговоры, как сейчас у нас с вами, в других комнатах не слышны вовсе, а вот восторги сладострастья — пожалуйста, и говорят что атмосфера всеобщего разврата настраивает на определённый лад. Весьма возбуждает, когда слышишь, но не видишь, — подмигнул Фёдоров. — При этом наружные стены дома очень толстые, портьеры на окнах тяжёлые, хорошо поглощают звук. — На крыше тоже ничего не слышно, — подмигнул Виталик и тут же испарился из комнаты, не попрощавшись. — Кстати, — предложил Мирон как бы между прочим, — Не желаете ли выпить чего-нибудь чуть более пафосного, чем поставки нашего многоуважаемого клиента с Кубани? — Не откажусь. — Он прав, всё-таки. Есть в этом доме место, которое всё ещё наше, но вся вакханалия там не слышна. Фёдоров хитро улыбнулся и за руку увлёк Ваню сначала к себе в кабинет, где они оставили аппарат и прихватили из бара бутылку вина с бокалами, а потом наверх по винтовой лестнице. Крыша была с малым наклоном, со стороны залива медленно плыли по небу густые облака, откуда-то доносилось цоканье копыт по мостовой. Они присели на доску, заботливо приколоченную кем-то возле одного из дымоходов. — Как в детстве, когда укромное место искал, — сказал Ваня. — Тогда я голубей кормил, теперь «голуби» меня кормят. — Да уж, истинно птичья локация. Мирон и в самом деле выглядел очень естественно в этой романтичной обстановке. Он смотрел на город с любовью, улыбался каким-то своим мыслям. — Мне за обедом показалось, будто вы хотели что-то спросить, но не решились. — Это… неприлично спрашивать, пожалуй. — В публичном доме да неприлично? — Смешно звучит, согласен, но… Я всё же полагаю, что есть личные грани, за которые не стоит переступать. И может это мораль не та, которой учат нас в церкви, но она есть, и… я просто не знаю как назвать. — Гуманистические ценности? Право на тайну? — Может быть. Мне не нравится эта мысль, знаете, что раз перед тобой проститутка, да более того и содомит, то прав у него нет никаких, и уважения к нему никакого, и можно будто бы делать что в голову взбредёт — ну, в вашем заведении нет, но есть ведь бордели классом и пониже, а то и вовсе на улицах работают. Это как-то… мерзко, низко… издеваться над тем, кого не защитит закон. Будто умирает что-то человеческое в душе самого того, кто творит такое. Кирилл говорит «по яйцам раз» и всё так у него просто, но ведь в реальности вас всех можно запросто отправить на прииски за одно то, кто вы такие. — Думаю, догадываетесь, что я добился некоторых протекций. Вы правы про насилие. Много закулисных маневров, чтобы в критический момент мальчишка мог «по яйцам раз» и не бояться после этого за жизнь свою. Только вы, я полагаю, вовсе не бить хотели, а задать вопрос. А уж вопросов я не боюсь никаких вовсе. Более того, если мне не захочется, я могу просто отказаться отвечать. Ваня кивнул и молча смотрел себе под ноги, пока Мирон разливал вино. — За этот город, — сказал Фёдоров. — За этот город. Почему вы просите меня всё же спросить? — Не люблю недомолвок. Я жил в них слишком долго. — Ваши юноши очень хорошо подобраны. И я помню их истории, но вы не говорили о том, как они попали непосредственно к вам. И я понимаю, одно дело побеседовать с человеком и понять, насколько он разбирается, например, в искусстве, или дать математику задачу, а стрелку мишень и патроны. Но чтобы узнать, насколько кто годен к работе в борделе, нужно его попробовать в деле, не так ли? — Вы близки к истине, — улыбнулся Мирон. — И вы с каждым из этих пятерых… шестерых переспали? — Ни с одним. — Но как же?… — Пробы были, да. То ещё мероприятие, и смех и грех буквально. Но дело кандидаты имели друг с другом, не со мной и не с кем-то одним специально поставленным. Это позволяет посмотреть на поведение в непредвиденной ситуации, на готовность работать с любым клиентом, ну и побочно — на отношение к тому, что ваше соитие может проходить при свидетелях. Ваня почувствовал почему-то, что на душе полегчало, хотя по сути он не имел ни малейшего права ревновать Мирона ни к его парням, ни к кому-либо ещё. — …И кстати, это там Виталя повстречал впервые своего нежданного воздыхателя. Но они потом и ещё пересекались. — Вот видите, вы не единственный, кому одержимый поклонник написывает. А вы боитесь своим говорить про это. Фёдоров горько усмехнулся. — Нет, я таки единственный. Это я бросил письма в печь сегодня. Виталик меня просто покрывает перед Джоном и, как ему казалось, перед вами. Отношение того месье к нему отнюдь не такое навязчивое. — Убедительно отыграл, — поднял бровь Ваня, — Ну так получается, как минимум один из них знает. Не лучше ли предупредить их всех? — Правду сказать, я не уверен, что они уж совсем ни о чём не догадываются. Наша пара была широко известна в узких кругах, слухи ходят, но я… Это я с вами тут такой смелый, спрашивайте, говорю, что хотите. А перед ними мне стыдно. Стыдно, что допустил такого человека в свою жизнь и не могу быть достойным примером для них. Хотя бы разумным примером. Так и не могу собраться с духом обсуждать с ними свои провалы. Я не увидел от данайцев подвоха, когда должен был. Мирон смотрел вниз, на пыльную крышу перед ними. Хотелось придвинуться поближе и обнять его, можно было даже наверное списать на алкоголь, хотя выпили они совсем мало. Ваня держался полминуты, в душе мучаясь, и наконец не выдержал и накрыл ладонь Фёдорова своей. — Всему своё время. Все мы люди, и они поймут это тоже и примут. Я думаю, они даже будут к вам более снисходительны чем вы можете от них ожидать. Вы ведь сами сказали, там у каждого свои приключения и свой ворох ошибок за плечами. А учить должен не тот, кто не ошибался, а тот, кто понял, как исправиться. Мирон резко втянул носом воздух и вдруг устроил голову у Вани на плече. — Я надеюсь, что понял. Но этому нет никакого подтверждения. — Ежели будут в какой канцелярии такие удостоверения выдавать, приходите ко мне, я вас на документ сфотографирую.