Вместо кольца

Дыхание Люциуса всё ещё учащалось, когда он смотрел на пропитанную кровью повязку с зияющей пустотой на месте пальца. Облегчение после столь смелого и отчаянного перфоманса пришло далеко не сразу, но сейчас корабельный писарь мог спокойно проветриться на палубе, приходя в себя — за неимением чего-то более действенного, остатки температуры приходилось сбивать прохладным воздухом. После не слишком изысканного прощания с откровенно неизысканным нынче остатком пальца, на который даже не каждая морская тварь позарится, Люциус дышал гораздо спокойнее и свободнее — всё же гниющая плоть не только отравляла организм, будучи к нему ещё присоединённой, но и откровенно пованивала. Конечно, жаль расставаться с частичкой себя, особенно такой важной в работе, но не пальцами едиными он жив. Правда, было кое-что ещё, что заставляло дыхание учащаться, а температуру — подниматься. Вернее, кое-кто, и поднималась при его виде не только температура, но сейчас Люциус слишком устал, чтобы строить из себя рокового обольстителя или хотя бы кокетливого милашку. Пит мялся напротив с какой-то коробочкой, едва находя слова в попытках вручить подарок, сделанный искренне от большого сердца, пускай и кривыми руками. Это было так… Наверно, Люциус даже не задумывался, что сможет пережить нечто настолько трепетное и милое, как практически предложение руки. Ну, теперь уже его руки, и не целой, а всего лишь части, но… Золотых колец, как и любых прочих, Люциус сам умыкнёт сколько нужно, как только подвернётся шанс позолотить себе ручку, а кто ещё проявит такую заботу и внимание к нему, если не Пит? Тот даже немного наговаривал на себя — палец был хорош, особенно если сравнивать с тем, что Люциусу в итоге пришлось отрезать. Да, этот определённо был намного лучше. Грудную клетку распирало от удовольствия, что вырвалось не только судорожным вздохом, но и резким, почти деликатным несмотря на это поцелуем. Здоровые, настоящие пальцы трепетно подрагивали, проходясь едва ощутимо по коже и одежде Чёрного Пита. Люциус был сражён в самое сердце, и видел в чужих глазах океан заботы и любви, который пока что не хочет его убить. Он правда не знал, что Пит… строгает. Ради него. Или для него — это было уже не столь важно. Люциус согласен на всё. Иногда Пит выглядит грубым и неловким, но Люциус находит это очаровательным, особенно в эти минуты. Ему так нравится чужая искренность — хитрым и ужимистым он может побыть и сам, а рядом с этим человеком и вовсе каким только пожелает. Может, чужая рука и не нужна ему, но ему хотелось бы занимать определённое место в чужом сердце, словно в каюте, где можно спрятаться ото всех тревог хотя бы на время. Вырезать для этого сердце вовсе не обязательно, но Люциус не обидится, если Пит подарит ему забавную деревяшку на годовщину чего-нибудь. Уже позже, сидя на своей постели Люциус с нежностью смотрит на деревянный палец, и ему даже не нужно к нему кольцо, хоть и приходит в голову глупая мысль, что деревянные пальцы можно обтачивать даже под элегантные женские колечки, которые всегда ему нравились. Пит наверняка не откажет в этой глупой просьбе и даже не станет смеяться, разве что нервно. Может, предложит прятать кольца внутри пальца, чтобы не бросались в глаза, и Люциус даже не станет язвить в ответ, что не додумался до этого сам вот только что, и не услышит комплимента про свою находчивость не только в плотских утехах. С болью физической, что распирала руку, и невероятной нежностью, что грела сердце, Люциус пишет в своём абсолютно секретном дневнике, что он теперь обр()чён, и слеза безбожно размывает каллиграфический почерк. Люциус не подправляет запись, справедливо полагая, что её не прочтёт никто, кроме него, и стирает остатки влаги деревянным пальцем вместо платка, глуповато улыбаясь совсем свежим воспоминаниям.