Под прикрытием

      Антон подскочил на стуле, громко шаркнув его ножками о паркет. Среди направившихся на него взглядов мамин был самым страшным. Нет, она вдруг не потеряла своей вялости и неестественной бледности, но его до сих пор пугает перспектива того, что мама узнает о его похождениях на крыше.       — Карина, насколько помню? — вежливо уточнила директриса, рассматривая вошедшую в кабинет женщину.       В отличии от мамы Ромки, Карина была совсем не накрашена. Ее синяки под глазами, бледность и худоба, казалось, смущают ее саму, но она стойко пыталась этого не показывать и молча кивнула.       Директриса продолжила:       — Заходите, присаживайтесь. И Вы тоже, Маша, не стесняйтесь. А то стесняетесь, как в первый раз.       Матери расселись по бокам от парней, каждая при своем чаде, причем не без любопытства разглядывая чужого сына, чтобы хотя бы примерно понять, за что их выдернули из дневного графика и призвали на посиделки в директорский кабинет. А смотреть было на что: оба чумазые, растрепанные, в мятой одежде… Такое ощущение, что их вдвоём прокрутили в стиральной машинке, в которую вместо порошка добавили пыль и песок.       — Вы знали, дорогие мамы, — обратилась к ним директриса, — что ваши мальчики на крыше вытворяют?       Реакция была почти одинакова: мама Ромки уже привыкла к подобным новостям и даже не удостоила сына взглядом, а Карине просто не хватило сил на то, чтобы отреагировать острее, чем сменить пустой взгляд на прищур.       Парни же не удержались от того, чтобы не глянуть друг на друга. То, что они на самом деле вытворяли на крыше, должно было ужаснуть присутствующих намного больше, чем простое баловство, в последствии которого измазалась их одежда.       — И что же? — спросила Мария, на этот раз с упреком поглядев на сына.       — Это просто невозможно! — вступила в разговор библиотекарша. — Вы представьте только! Слышу стуки с потолка, выхожу, а там эти двое барахтаются! Дерутся!       — Неправда! — выкрикнул Рома. — Мы не дрались! — он перечил почти на автопилоте, заработав предупреждающий взгляд от мамы и тихое, но емкое «цыц». — Не, ну правда! — он обернулся на Антона. — Тоха, скажи им!       Антон вздрогнул. На вопросительные взгляды со всех сторон он растерянно закивал:       — Да… то есть, нет, конечно, не дрались! Ни в коем случае! Это недоразумение…       — А как же. Все у вас недоразумение!..       — Вера Леонтьевна, давайте я сама, — прервала библиотекаршу директриса. — Вы же понимаете, что дело не только в том, что это опасно, но и в том, что они сломали замок…       — Да ниче мы не ломали! — снова влез Рома. — Если б тут хоть иногда что-то ремонтировалось, Вы б заметили, что он уже лет пять на соплях держится!       На этот протест ему ответить никто не решился. А что? Против правды не попрешь. Только библиотекарша злобно пробормотала что-то о невоспитанности Ромки.       — В любом случае, — сказала директриса, вновь начав раздражающе перекладывать ручки с места на место, — я бы попросила Вас принять меры. Это не дело, чтобы школьники по крышам бегали и… не дрались, но что-то там делали.       Антон еле сдержался от того, чтобы не прыснуть от смеха, когда Рома посмотрел на него с ухмылочкой и приподнятыми бровями. Насколько сильно ни тряслись у него поджилки от самого осознания, что он находится в кабинете директора, его успокаивало присутствие Ромы, который о воспитательных разговорах знает все от «А» до «Я». В эту процедуру вряд ли входила библиотекарша Вера Леонтьевна, тем не менее, Антону не так беспокойно, как могло бы быть в одиночку.       Мамы выслушали лекцию, которая растянулась на добрые минут двадцать. В речи директрисы то и дело проскальзывали фразы о коллективе, который нельзя подводить, об установленных правилах, которые созданы далеко не для того, чтобы их нарушать, на что Рома каждый раз закатывал глаза, а Антон лишь смыкал губы, не особо обрадованный тем, что его ругают на глазах у мамы и… чужой мамы. Это у него впервые.       — Вы же понимаете, какой пример они подают другим детям. На крышу лезут, уроки прогуливают — что это за самовольство? Лилия Павловна пыталась их отмазать, но я считаю, что это уже ни в какие ворота не лезет…       — Постойте… — слабым, встревоженным голосом попросила Карина. — Я правильно поняла, это был не первый случай прогула?       — Конечно! Позвольте, что же это вы за мамаша такая, если за ребенком не замечали странностей, — по взгляду директрисы стало понятно, что она успела приписать Антона к очередному выходцу из неблагополучной семьи. Стыдно и неприятно было признавать, но непрезентабельный вид его мамы позволял сделать ложный вывод.       — Вот уж не замечала… — тихо и задумчиво ответила она, смотря на сложенные в замок тощие пальцы у себя на коленях. Антону стало настолько стыдно, что он не осмелился и дальше держать голову прямо: опустил ее, разглядывая собственную обувь.       — То-то же, — продолжала спокойным тоном директриса. — А Вы, Мария, все не угомоните своего чертенка, извините за выражение?       — Вырос уже с чертенка, — вставила свои пять копеек злорадствующая библиотекарша. — К сожалению, ума к старшим классам так и не прибавилось. Наверное, даже наоборот.       — Не судите по себе, — сию же секунду ответил Рома. — Деменция в шестнадцать лет еще не развивается.       Ромкина мама удивленно ахнула, но не успела сделать замечание.       — Да как ты!.. — хотела было разразиться тирадой женщина, но была вновь прервана.       — Товарищи! — повысила тон директриса, проговорив слово чуть ли не по слогам. — Вера Леонтьевна, пожалуйста, ведите себя профессиональнее.       Библиотекарша сжала сухие губы, а ее старческое лицо так противно скукожилось, что стало походить на бледный изюм.       Антон вцепился пальцами в колени, физически ощущая накалившуюся в кабинете атмосферу с выкриком Ромы. Вот уж не знал он, что у него с библиотекаршей такие натянутые отношения.       — Что касаемо вас, мамы, — продолжила директриса, — думаю, не стоит просить, чтобы вы провели профилактическую беседу. Вы знаете.       — Да, конечно.       — Безусловно.       Они вразнобой закивали, одним внешним видом олицетворяя смиренность и раскаяние за чужие поступки. Наверное, такая участь постигает всех матерей.       Уже выйдя из кабинета, Антон был больше расстроен, чем равнодушен к выговору, как Рома. Все же, он не привык создавать о себе плохое впечатление, но сегодня, что странно, отличился и, как следствие, ожидал хотя бы строгого взгляда, запрета на общение с Ромой или, быть может, даже крика!       Но встретил разгуливающую взад-вперед девчушку в ярко-желтой кофточке, с двумя болтающимися белыми косичками. Они не успели обратиться к ней, когда за спинами прозвучало:       — А вот теперь ты мне расскажи, что там у вас произошло.       Ромкина мама со своим ростом и телосложением выглядит смешно в сравнении с сыном, но, несмотря на это, наводит на него сильнейший стыд за свой поступок, когда пытается вытрясти из него правду.       — Правда по крыше бегали?       — Ну не бегали… посидеть пришли…       — И урок прогуливали? — подбавляя масла в огонь, спросила Карина у своего сына. — Антон, в чем у нас проблема?       — Ну… это единичный случай, мам…       Вдруг Мария обратилась на этот раз уже к Карине:       — Вы нас простите, — обеспокоенность плавает в ее голосе, как дряблый кораблик на стоящем пруду. — Это, наверное, мой вашего во все это втянул… Я ведь уже не первый раз у директора насчет поведения… — она вздохнула взволнованно, заламывая тоненькие пальцы рук.       Рома недовольно скрестил руки на груди, но перечить не стал. Если уж на то пошло, она правду говорит: это он Антона на крышу повел.       — Да что Вы, не стоит, — не согласилась Карина. — Им же не по пять лет, уже своя голова должна быть на плечах.       — Да какая там голова на плечах у этих парней? — вздохнула Мария. — До сорока лет у мужчин детство.       — И не говорите, — согласилась Карина.       Антон четко ощутил тот момент, когда на них с Ромой перестали обращать внимание. Разговор меж матерями всегда завязывается легко, когда речь заходит об их детях, так что им удалось немного отсрочить момент наказания или поучительной лекции. Вместо этого им, в частности Ромке, предоставилась возможность увидеть маленькую подругу — Олю.       — Ты что тут делаешь, малявка? — спросил Рома негромко, так же узнав девочку в желтой кофточке.       — Ой, привет! — радостно сказала Оля, наконец дождавшаяся момента, чтобы заговорить с парнями. — А я с мамой в магазин пойти хотела! Она сказала, что купит мне мороженое, и что мы даже вместе за ним пойдем! А когда собирались выходить, телефон позвонил. Вот мы и пришли.       Странно это все. Мама в последнее время стала более активной, живой, что ли. То она целый диалог на кухне завела, то с Олей наметила путь в продуктовый… Неужели она выздоравливает?! Эта мысль настолько повысила Антону настроение, что он знать забыл о том, как их с Ромой позорили вместе с их мамами, которые, к слову, о чем-то разговорились прямо на входе к кабинету директора и, кажется, даже не обращали внимание на собственных детей.       — Так ты мороженое любишь? — спросил Рома как бы невзначай.       — Ну да! Кто же его не любит?       — А брат твой?       — Тоже! Что ты мне глупые вопросы задаешь? Тоша любит эскимо. Да, Тоша?       — Да-да, эскимо, — ответил Антон, пытаясь прислушаться к тому, о чем там уже так долго трещат их мамы.       Рома совершенно беззаботно начал обсуждать с Олей ее здоровье, а конкретнее — недавнее ранение, на что она напыжилась и уверила его в том, что у нее «очень хороший иммунитет, который все вылечит».       Мамы же… из всего того, что он подслушал, — мама Ромы утешала его собственную, что не стоит переживать насчет одного похода к директору. Рассказывала, что ей однажды приходилось сидеть с Ромкой на уроке, а на родительских собраниях единственной темой было поведение ее сына. Карине хоть от этого легче не стало, ведь в таком сухом состоянии она уже находилась давно, но попыталась сделать вид, что советы женщины ей помогли.       — Постой-ка, — негромко сказал Антон, оборачиваясь сестре, которая уже во всю распиналась Ромке о своем любимом виде сладкого льда. — Это ты предложила маме за мороженым сходить? — вряд ли, конечно, Оля заставляла маму пойти в магазин, но сам факт того, что Карина впервые за такое долгое время покинула дом, почему-то не радовал, а настораживал.       — Нет, — отвергла его предположение Оля. — Она сама ко мне пришла, представляешь?! — и вытаращила на брата такие счастливые глаза, будто ей собираются купить не обычный пломбир, а целый продуктовый магазин, в котором есть все сладости от маленьких жвачек до громадных плиток шоколада.       Наблюдавший за разговором Рома выглядел задумчиво. Оно и понятно: с позиции человека, который не посвящен в их семейные проблемы, причина радости не ясна. Ну пошли они за мороженым, ну что в этом такого? А Антон понимал. Да что там, предложи мама ему, взрослому парню, пройтись вместе до продуктового, он бы, чуть ли не спотыкаясь, поспешил составить ей компанию. Но он, глядя на наивную сестру, не спешил натягивать розовые очки. Мама больна, и это видно. Никаких резких всплесков энергии, никакой живости на лице… Иди она на поправку, Антон заработал бы гневную тираду в разы хуже директорской, а будь Карина в добром здравии, и вовсе предпочел бы остаться на той крыше жить, пока мамин гнев не снизойдет до уровня «не угрожает жизни».       Но сегодня, прямо сейчас ему до странного хотелось, чтобы на него со всей мочи наорали, выплеснули бурю недовольства и напоследок плюнули в глаз едким «я от тебя такого не ожидала». Пусть так! Пусть она на него сорвется, пускай по приходе домой влепит смачный подзатыльник, обзовет его балбесом и хулиганом, но он хотел хоть какой-то маминой эмоции…       Но она не могла. Или не хотела, тут уж как знать. Карина стойко держится в светской беседе с чужой матерью, но и та, Мария, заметила чужую вялость и не стала настаивать на долгом диалоге. Рома с Олей оказались такими же наблюдателями, как и сам Антон, поэтому, когда Мария обернулась на детей, Рома отреагировал донельзя забавно: завел руки за спину и стал рассматривать носки чужих туфель, которые вплотную сели на его стопу, но с непривычки отвратительно сдавливали пальцы. Антон успел забыть, что одолжил ему свою обувь и, как знал, после этой мысли последовал соответствующий вопрос от Пятифановой:       — А это ещё откуда? — было видно, что эта мысль вылетела изо рта сразу же, как только сформировалась.       Абсолютно спонтанный, но довольно интригующий вопрос, который не мог оставить без внимания и Карину.       — Это же… — проговорила она слабым, флегматичным голосом, точно будучи не уверенной в том, те ли это самые туфли?       — Да это я поделился! — поспешно объясняется Антон, привлекая к себе все четыре взгляда присутствующих. Прозвучало откровенно глупо. Об этом говорил туповатый взгляд Ромки. Нет, ну правда, прозвучало так, будто он напялил на себя левую туфлю, а с Ромой «поделился» правой. — Он просто сменку забыл, а без нее не пускали, так что…       Мария устало вздохнула. Ее сын на этот звук поджал губы, не поднимая взгляда, из-за чего Антону даже стало его жалко. Ромке определенно не понравилось бы, скажи он это вслух.       — Ты извини за неудобства… Антон, правильно? — уточнила Мария и, получив в ответ кивок, продолжила: — Вечно он сменку забывает… Спасибо, что помог ему.       — Да без проблем! Рома меня тоже выручал часто, так что это мелочи, — он искренне улыбнулся, когда женщина немного расслабилась.       — Боюсь даже спросить, в чем он мог тебя выручить… — искренне обеспокоено сказала Мария, теребя воротник блузки дрожащими руками.       — Рома меня как-то спас! — вклинилась в разговор Оля, стеснительно стараясь не отходить от брата.       Мама Ромки заинтересованно приподняла брови, проявляя лобные морщины, а Антон сжался. Переведя взгляд на маму, он встретил вопросительный взгляд. Он-то ей ничего не рассказывал вот уже добрую пару месяцев и не знает, как она себя поведет, узнав об их приключениях помимо «драк» на крыше и периодических прогулов.       Рома на вид растерян. Оно и понятно: на него часто жалуются, но никак не хвалят, так что Олин положительный настрой сбил его с толку.       — Это когда такое было? — поинтересовалась Карина, кажется, даже сконцентрировавшись на услышанных словах.       Встретившись взглядами, Антон и Рома пытались максимально незаметно транслировать свои мысли друг другу. Телепатию пока что не изобрели, но спустя несколько красноречивых поджиманий губ и дерганий бровями пришли к общему выводу: нельзя дать Оле рассказать обо всем. Ладно они узнают о том, что Олю в кладовке заперли, но подробности о том, кто ее там оставил и как парни попали в милиционерский участок после ее вызволения, раскрывать не хочется вот совсем. Если Роме, быть может, и не достанется, то Антона могут и наказать. Ну… раньше, по крайней мере, наказали бы, но сейчас в приоритете стоит мамино самочувствие, которое к новым потрясениям пока что не готово. Да и стыдно банально перед ней. Она вон о стенку опирается ладонью, настолько ей тяжело дался этот поход от дома до школы, а Оля хочет еще и «обрадовать» ее ненужными новостями.       — Да это ничего, Вы не переживайте, — старается повернуть разговор в нужное русло Рома, вовремя вспомнив о недавних приключениях Оли, закончившимися походом в медпункт. — Я ее к медсестре отвел, когда она на парту напоролась.       Карина удивленно охнула.       — Я и не знала… — растерянно проговорила она. — Антон мне ничего об этом не рассказывал…       Оля хотела было и тут вставить свои пять копеек, но Антон вовремя дернул ее за кофточку, красноречиво намекнув, что лучше бы ей в этот раз набрать в рот воды.       Мама Ромки выглядела в точности так же, как и Карина: их лица выражали одинаковую эмоцию разочарования. Не в парнях, нет, скорее, в себе. Какими бы взрослыми их сыновья когда-либо ни были, осознание того, что они упускают так много интересного и важного из их жизни, удручало женщин, как матерей. Они могли бы каждый вечер задавать вопросы: «Как день прошел?» или «Что нового у тебя произошло?», — но не делали этого. И сейчас, стоя у кабинета директора, они узнают интереснейшие подробности из жизни их детей.       — Ладно, — проводя рукой по туго собранным в пучок волосам, заключила Мария. — С тобой мы еще дома поговорим, — сказала она сыну абсолютно спокойной интонацией, но фразой, от которой даже у Антона мурашки побежали по коже.       Он посмотрел на сестру, взгляд которой был любопытно обращен на низенькую Марию, но сам Антон не мог свести внимания с собственной матери, реакции которой он не понимал больше всего. С одной стороны, вот она здесь живая, хоть и не вполне здоровая, повела Олю в магазин за мороженым, но, с другой, непонятно чего от нее ожидать.       — С тобой тоже проведем беседу, — оповестила она его, одарив тусклым взглядом из-под потемневших век. Антон лишь поджал губы, боковым зрением замечая, как сестра, сгорая от любопытства, смотрит на него вопросительно. Видимо, жалеет о том, что не догадалась в первую очередь спросить самое интригующее: почему маму вызвали к директору? Тут ведь и Ромка постарался, хоть и не нарочно, но умудрился заговорить Олю темой мороженого, из-за чего ей не пришло в голову задать терзавший ее всю дорогу вопрос.       Матери удалились, прихватив с собой и Олю, которая, шагая за Кариной, вечно оборачивалась на брата и друга с огорченно вывалившейся нижней губой. Не сложно догадаться, что болтушка предпочла бы еще как минимум минут пятнадцать разводить тему о вкусах фруктового льда. Парням в какой-то степени даже стало приятно, что Оля, желая провести время с ними, позабыла даже о том, что мама обещала повести ее в магазин за мороженным.

***

      Отлынивать от уроков после визита к директору они не осмелились. Мало ли, напорятся на дежурного учителя и снова попадут к Светлане Владимировне, которая так и не смогла найти идеальное положение ручек на столе?       Благо, стоило им спуститься на нужный этаж, звон оповестил всю школу о конце пятого урока. Они проходили мимо кабинета истории, когда напоролись на Наталью Давидовну — учительницу литературы, с которой у них сегодня состоялся напряженный разговор насчет фотографии, сделанной знакомым ими мальчишкой исподтишка.       Антон приветливо кивнул ей, но та, будто и не заметила движения головы, что, возможно, так и было, была подозрительно сосредоточена на руках парней и в принципе на пространстве между ними. Только вот ничего, вызывающего подозрение, они не делали: Рома привычно впихнул руки в карманы, вышагивая ровно на таком расстоянии от Антона, чтобы спокойный тон их разговоров достиг ушей друг друга, да и сам Антон шел совершенно спокойно, выслушивая монолог друга о том, что «не видать им больше крыши» и «чтоб эта мымра на очки свои жопой села», имея ввиду вредную библиотекаршу Веру Леонтьевну, предпочитающую раздражающую одежду в горошек.       Они даже взглядами не перекинулись с Натальей Давидовной, хотя та открыто питала уважение к старательным ученикам, в частности Антону, который за короткий период времени стал ее любимчиком. Неужели, это из-за фотографии? Но ведь там не было никакого криминала, почему она так себя ведет?       — Ты чего? — донеслось сбоку от Ромки, и только тогда он осознал, что таки обернулся посмотреть на поспешно удаляющуюся на низеньких каблуках учительницу.       — Видел, как она смотрела?       — Нет, — коротко и ясно. — А что, она чихнуть хотела, но не получилось? — не скрывая игривых ноток в голосе, добавил Рома. Его не смутило случившееся ни на йоту, ведь он привык не обращать внимание на учителей даже на уроках. — Жаль, не увидел, она такие рожи прикольные строить умеет, будто ей гуталином язык намазали.       — Да нет же… — беспокоится Антон, сбавляя задорное настроение Ромы. — Вдруг, она нам не поверила?       — И что? — беспристрастно пожимает плечами Рома. — Она же фотографию нам отдала, значит, не собирается кипишить.       — Да, но…       Рома устало вздохнул, рука уж было дернулась к чужой ладони, но он вовремя остановил себя, силясь выразить свои мысли словами, хоть и касанием ему сделать это было бы гораздо проще.       — Слушай… — не самым подходящим моментом было заводить такие речи посреди наполняющегося учениками коридора, но, вопреки нарастающему шуму, Антон внимательно вслушивался в старательно подбирающий слова голос. — Я уверен, что, если бы она хотела устроить нам вырванные годы, сделала бы это прям в кабинете.       — Это понятно, — согласился Антон, которого все сегодня случившееся ввело в раздраженное состояние. Сдерживая желание недовольно фыркнуть на беззаботное поведение Ромки, он попытался выразить свои мысли спокойным тоном. Ко всему прочему, они приближались к ораве людей, недавно вывалившейся из кабинета, так что громко говорить на эту тему было бы очень нежелательно. — Я к тому, что это может стать проблемой в будущем.       Вопреки его стараниям, Рома раздражительные интонации уловил. Он нахмурив брови, подумал, но оснований для переживаний, терзавших Антона, придумать так и не смог.       — Например?       — Что значит, например? Рассказать родителям, конечно! И хоть бы только им…       — Да успокойся, ну! — шикнул на него Рома, приглушая нарастающую тираду. Он уже предвидел намечающийся монолог о том, как опасно все может завертеться, если они не будут аккуратнее. — Я это понимаю, не идиот. Да, проебались с фоткой, но это ж не конец света!       — Но нельзя чтобы это повторилось.       — Хорошо, мне теперь не дышать в твою сторону?       Усталый вздох вырвался непроизвольно. Он завел пальцы под дужки очков, не постеснявшись сжать переносицу и на секунду зажмуриться.       Ромку этот жест волей-неволей уколол в совесть. Ему не хотелось становиться обузой для Антона.       — Не, если прям надо, я сделаю…       — Да нет… — вдруг остановил его Антон. — Просто… Эх…       Они почти дошли до назначенного кабинета физики, но Антон остановился лишь для того, чтобы договорить фразу.       — Наверное, ты прав, я слишком заморачиваюсь, — Антон избегал смотреть на Рому, будто считал свое поведение некрасивым.       — Из-за фотки? — спросил тот тупо, лишь бы не молчать, интонацией немного жалеющей. Он пытался докопаться до всего того, что заставляет Антона в последнее время так сильно переживать.       — Да из-за всего… Всего этого.       К кабинету приближалась пара их одноклассников и, опережая их, парни все же завернули в кабинет.       Антон все боялся, что в какой-то момент на него обратятся все взгляды присутствующих, повиснет звенящая тишина, а Катя воскликнет победно: «Я же говорила!». Но в кабинете стоял привычный гомон, а Катя, что странно, только задумчиво поглядывала на него, безуспешно пытаясь быть незамеченной. И молчала. Как странно для нее.       А вот Полина, шедшая к ним, стоило Антону мелькнуть в кабинете, совсем не стеснялась спросить о причине их прогула.       — Небось, ты опять его уговорил, да? — приподняв брови, обратилась она к Роме.       Тот поднял руки в защитном жесте.       — Я только предложил.       — По правде говоря, в этот раз инициатива исходила от меня, — виновато улыбнулся Антон, глазами выражая «извини, что снова оставил тебя одну».       Полина и не собиралась обижаться, а лишь помотала головой.       — Я так и поняла. То-то вы к директрисе попали…       — Кошмар, — сдержанно ужаснулся Антон. — Я даже не буду спрашивать, как ты это узнала спустя десять минут как мы от нее вышли.       — Наша завуч не умеет тихо разговаривать, — улыбнулась Полина, пребывавшая в странно хорошем настроении. — Трындюлей вам, небось, выписали знатных, а?       — А ты только рада, — подметил Рома.       — Вам не помешает. Взяли моду уроки прогуливать.       — Ох, и на кого ж мы тебя оставляем одну, да, Полина? — озабоченно покачал головой Антон.       — Вот именно. Так что на следующей перемене идешь со мной.       — Куда это? — вместо Антона спросил Рома. По лбу можно было читать: «А как же я?».       — В библиотеку. Нам же по Бунину стихотворения задали учить. Забыли, что ли?       Гомон класса не помог перебить неловкость момента, когда парни сконфужено переглянулись, а Полина вслух спросила: «Что такое?», так и не получив внятного ответа.

***

      Самоубийством было бы попасться злющей женщине-горошек на глаза прямо после похода к директору под ее надзором. Тем не менее, вот они стоят у книжной полки, ожидая, пока Полина найдет нужную книгу. Они старательно не смотрят на стол Веры Леонтьевны, но меж лопаток таки немного покалывает под пристальным взглядом библиотекарши. Рома поплелся за ним, обосновывая тем, что «ну а хули, пусть ей вдвоем глаза помозолим», имея ввиду библиотекаршу. Но так уж вышло, что мозолят не они ей глаза, а она — их затылки.       Вот уж не думал Антон, что в скоплении его обожаемых книг сидит такой цербер. Хотя оно и логично, охранять есть что, ведь библиотека здесь плотненько набита всевозможной литературой.       — А ты почему ничего не берешь? — спросила Полина, вытащив из широкой полки средней толщины книженцию с потускневшей надписью: «И. Бунин».       — У меня и своей классики хватает дома. Весь чердак бабушкиными книгами забит.       — Классики и у меня хватает, — ухмыльнулась Полина и заговорщецки скосила взгляд куда-то в сторону. — А ты во-он в ту коробку смотрел?       Антон заинтригованно обернулся, но ничего не увидел. Лишь прищурившись он заметил за самым крайним стеллажом прямоугольной формы коробку. На вид совершенно новая, даже не вписывается в общую атмосферу старой библиотеки.       — А что там? — тихо спросил Антон заинтригованно.       Третий посетитель библиотеки тоже заинтересованно дернул головой в сторону, что змейка воротника, в который он ранее прятал подбородок, тихо звякнула. Затем, не заприметив ничего интересного, перевел взгляд на Антона, который до того забавно прикусил губу в предвкушении чего-то нового, что вызвал невольную ухмылку, которую даже воротник спортивной кофты не сумел полностью скрыть.       Он не заметил взгляда Полины, которая на секунду задумчиво свела брови, так как та, услышав обращение к себе, вновь отвлеклась на Антона. В ее профиле отчетливо виднелись посторонние мысли, но заинтересовавшая ее друга тема позволила не концентрироваться на одном.       — Совсем недавно завезли, — заговорщицки тихим голосом объяснила она. — Видно, что печать дешевая, в мягких переплетах, но совсем новая! Там столько всего интересного. Бери не хочу!       — И почему тогда в коробке заныкали? — скептически подметил Рома. Привычку щуриться в такие моменты он перенял у Антона.       — Вот тоже хотел спросить, — откликнулся Антон, намереваясь подглянуть на зловредную библиотекаршу, но одернул себя, стоило краем глаза уловить сморщенную физиономию женщины, по прежнему повернутую к их компании.       — Вера Леонтьевна считает, что это пошлая литература и школьникам ее читать нельзя, — Полина демонстративно закатила глаза, но тут Антон понял — запрещенное чтиво.       В его прошлой школе такое уже имелось давненько, но здесь, в глухой поселок в сердце Тайги, завозить новую литературу не спешили. Полина и Антон были в крайней степени взбудоражены, ведь одна и в руки не брала подобные находки, а Антону настолько осточертела школьная программа, что он готов был даже перечитать некоторые книги, лишь бы увидеть на корешке не опостылевшого Достоевского или Есенина, а новых взгляду Эрнеста Хэмингуэя, Даниэля Дефо, Джорджа Оруэлла и прочих.       — А я уж думал, это место обречено, — обрадовался Антон и, демонстративно игнорируя злобный взгляд Веры Леонтьевны, двинулся к заветной коробочке.

***

      Шел по коридору он на порядок повеселевшим. Возможность засесть за новым чтивом позволяла отвлечься от реального мира. Он уже представлял, как засядет в мягкой кровати, закутается в пушистое одеяло и погрузится в неведомые ранее истории, наконец разбавит мертвую атмосферу дома чем-то живым и новым. Но это был чистейшего вида самообман: не было ни нежной перины, ни невесомого покрывала. Была его старая, местами ржавая койка с панцирной сеткой и старым, пыльным одеялом, от которого он иногда чихал.       Стыдно признавать, но решения всех проблем хотелось не больше, чем попросту убежать от них. Закрыться бы в комнате поплотнее, чтобы не слышать газированный воздух, с шипением вырывающийся из алюминиевой баночки, или обманчиво веселой песни из «Алладина» или «Русалочки». За возможность убежать от этих осточертевших звуков он не может перестать благодарить возможность посещать школу.       Возможно, это не то место, в которое он хотел бы идти сонный и уставший, по утреннему холоду, с тяжеленной сумкой сменки и одиноким бутербродом в затертом кулечке. Но он способен вытерпеть даже раздражающих учителей и мутных одноклассников, если помимо них в школе его ждут друзья. Да, их немного, с одним из них он сейчас косвенно в ссоре, но он рад даже такому раскладу дел. Стоит лишь подтолкнуть виновника ссоры ко взрослому разговору, и все быстро встанет на свои места.       Этот виновник, к слову, не отлипал от него с самой библиотеки. И Антон до неконтролируемой улыбки рад и даже пытается скрыть поползшие вверх уголки губ. Он опускает голову, лишний раз любуясь набранной стопкой книг, и не может не позволить себе радоваться.       Да, проблем много, да, решить их все кажется практически невозможным, изматывающим и тревожным занятием, но можно же дать себе передышку хотя бы в школе? Хотя бы на коротеньких переменках: в столовой за обедом, в переполненных потоками учеников коридорах, на крыше…       Мышцы рук передернуло.       Как же он мог забыть? Ведь их с Ромой похождения на запретной территории аукнутся ему совсем не в школе. Мама обещала поговорить дома. Она умела ругать до глухих всхлипов и икоты, комков в горле, горячих слез вины и обиды. Да что там, она могла запросто пустить по коже стадо мурашек одним только взглядом. Об этом Антон узнал, когда перерос из мальчика в подростка, и его перестали воспринимать, как неаккуратного ребенка. Такие жестокие методы применялись редко, но метко: их Антон запомнил на всю жизнь, ведь в сравнении с тем, как мама умело формулирует смесь разочарования и злости в словах, папин кожаный ремень даже рядом не стоит. «Лучше б ты меня побила», — думал он после одной из таких моральных пыток. Нескладный, двенадцатилетний, только-только вошедший в фазу активного роста Антон был настолько неуклюж, что сумел одним неаккуратным движением руки смести несколько праздничных фарфоровых чашек со стола. В следующие разы мама вытаскивала посуду, чтобы протереть буфет, только при условии, что сына рядом нет.       А что сейчас? Заплакать-то она заставить может. Только не от страха и обиды. До кома в горле больно не знать, как помочь родной маме.       — Ты щас их клюнешь, — предупредил его Рома, уже порядка десяти секунд наблюдая за тем, как Антон опустил голову к обложке «Скотного двора».       Он стыдливо сморгнул влагу с глаз, сам не понимая, как скачущие мысли довели его до необходимости расчувствоваться в школьном коридоре.       — Не выспался, что ли? — предположила Полина.       Стоило открыть рот, ему не дали ответить.       — Уже давно, — с ярко выраженным недовольством осведомил ее Рома. — Уроки свои до ночи учит, бля буду.       — Конечно, учу, это важно, — серьезным тоном ответил Антон. — Как без экзаменов в вуз поступать прикажешь?       Полина понимающе кивнула.       — А без оценки по математике на художников не поступают, да? — иронично подметил Рома, а Антон наоборот — затих.       — Кстати, да, — не смогла не согласиться Полина, с секунду подумав. — Тебе достаточно набрать проходные баллы, а не высшие. Творческая специальность ведь.       — Так я же не… — сказал было Антон нетвердым голосом, но снова был перебит.       — А тебе-то на кой хрен золотая медаль? — докопался Рома до Полины. — Будешь ею смычок натирать?       — Ха-ха, — неискренне посмеялась она. — Нет, не угадал. Для общего образования, Пятифанов. Хотя зачем тебе, у сварщиков работа везде однотипная.       — Ну и гадина же ты, Поль, — не постеснялся скривить гримасу Рома, очевидно, не отрицающий возможность выучиться на такую профессию, хоть и без особого энтузиазма. — А вдруг я ценителем искусства стану? — с очевидной иронией в голосе вдруг выдал Рома.       — Ты-то? — не удержавшись, хохотнула Полина. — Откуда такие амбиции?       — У меня вон кореш художник, — кивнул он на Антона. — А чувство прекрасного у меня с рождения в порядке, ёпт! Да и Тоха не подкачает. Да, Зайчик?       — Я… — начал было Антон, но Полина не собиралась так просто оставлять диалог с Ромой.       — Кстати, почему Зайчик? — поинтересовалась Полина. Видно, что вопрос ее долго мучил.       — Ежу понятно, потому что белый. А еще скачет быстро.       — Ну да, в баскетбол он тебя тогда уделал.       — Только вот не надо меня опять хуесосить за тот раз…       — А это не ты тогда мяч чуть не продавил от злости?       — Ой, Поль, завали, а? Вот будешь на своей скрипке играть где-нибудь в переходе, не будешь так кудахтать.       — Уж у меня все будет распрекрасно. А вот чем ты себя от нищеты спасать будешь, я не представляю.       — Как это чем? Я ж сказал, ценитель искусства, — издевается он с особым удовольствием. — У меня браток — Ван Гог будущий! Буду по галереям ходить и вещать, как Петров математику в школе не понимал…       — Но я пойду на юриста… — еле пискнул Антон, наконец обратив на себя совсем нежелательное внимание.       На секунду между ними повисла тишина: в ней оба анализировали услышанное, после чего в унисон спросили:       — В смысле?       — Ты щас пошутил?       Сейчас, когда на обоих лицах царило одинаковое недоумение, Антон почувствовал себя притиснутым к стенке. Словно он не о своем будущем говорит, а о том, как планирует этим двоим забавы ради насыпать в обувь земли.       Антон и не понял, почему они так… возмущены. Это ведь он юристом собирается стать, а не их заставляет.       — А что такого? Сейчас все на юристов идут. Вот и я пойду.       — Так-то да, но… — Полина с каким-то сочувствием глянула на Антона. — Ты же так красиво рисуешь. Почему не на художника?       — Художники зарабатывают мало, — процитировал маму Антон. Поспорить с этим сложно. В первый раз правда ударила его под дых, но сейчас он вполне осознает важность финансовой составляющей.       — Полстраны юристов тоже не шибко кучеряво жить будут, — Ромка отчего-то был серьезно настроен на выдачу аргументов.       — Странно говорить это, но Рома прав, — напомнила о себе Полина. — Ты историю не можешь понять, куда тебе в законах копаться?..       Доводы, к его сожалению, вполне логичные, посыпались, как из рога изобилия. Неужели, это единственная тема, на которую можно поговорить прямо сейчас? Он уже жалеет, что прервал их обсуждение неприятной правдой. И сам прекрасно понимает минусы родительского плана по строению «успешной и стремительной карьеры», но поделать с их решением, к сожалению, ничего не может. Бунтовать? Нет уж, спасибо, Антону и без этого проблем дома хватает, так что свое подростковое «Я» можно запрятать глубоко и надолго.       — Слушайте, так надо, — раздраженно выплюнул Антон, намереваясь как можно скорее закрыть тему. — Я, может, и сам не в восторге, нечего тут смотреть на меня, как на идиота!       Обидно было принимать на себя все эти доводы, когда он и сам прекрасно понимал, что ничего ему в юридической специальности не светит. Моментами он чувствовал себя абсолютным бездарем, ведь все, на что он способен — это водить карандашом по бумаге. Намного величественнее ему кажутся точные науки или иностранные языки, с которыми неплохо управляется Полина. Та же музыка для него далека, и только пальцы способны доказать, что он хоть чего-то стоит. У него никогда не было страха сломать себе конечность, но порой его настигали тревожные вопросы. В такие моменты он задумывался: а вдруг рисование — это действительно все, что есть в его скромном арсенале? И уж тогда он отказывался лазить с дворовыми мальчишками по деревьям, прыгать по гаражам или повторять опасные трюки на турниках. Он смотрел на свои пальцы и боялся, что, сломай он их, лишится своего единственного таланта. Трусом его из-за этого называли неспроста. И очень даже справедливо.       Что Рома, что Полина заметили резкую перемену в его настроении. Он и сам не уловил момент, когда прекратил притворяться дурачком и практически сознался, что его на юридический насильно пихают родители. Стало стыдно.       — Это уже другой вопрос, — поджал губы Рома.       — Неправильно все это, — согласилась Полина. — Дедушка всегда говорил, что такие важные решения нужно принимать самому…       Знаю я, думал Антон, не сводя пристыженного взгляда со стопки книг в руках. Впервые вступив в беседу с дедушкой Полины, он не ожидал, что сходу узнает об импульсивном решении тогда еще молодого Харитона. Он признает, что выбор профессии не менее важен, как и решение переехать в другой город, но даже при этом плавает в страхах и сомнениях. В голове давно из угла в угол, как надпись «DVD» на ожидающем экране телевизора, бьется мамина фраза. «Художники мало зарабатывают». Но ведь это все, на что он способен. Он заметил, как настроение друзей подпортилось, стоило ему злобно уткнуться к обложку верхней книги, но не мог ничего поделать с желанием поскорее закрыть тему.       С этим ему услужливо помог звонок. Сейчас и он казался раздражающим. Возможно, усталость играет свою роль в его скачущем настроении или же это просто больная тема. Антон не знал что из этого верно так же, как и не знал своих дальнейших действий.       А что ему, собственно, остается? Дома ждут не только уборка, готовка, домашняя работа, но и выговор от мамы. Как это будет происходить с такой Кариной он не знает, даже представить сегодняшний вечер сложно. Как говорится, было бы смешно, если бы не было так грустно. Но сейчас Антон отнюдь не печалился. Собственные мысли только подлили масла в огонь после нелюбимых расспросов. Его накрыла раздражительность, которую усугубить смог еще и наступающий урок алгебры. Не из-за того, что алгебра, а из-за того, что последняя. Ему прийдется снова возвращаться в ворох грязи, вони и полного отчаяния. С каких пор его стало воротить от собственного дома?       Это неправильно, в который раз утверждал он себе, пропуская мимо ушей ужасную тему производных. Это пройдет, сказал он себе мысленно, когда Рома начал с подозрением на него поглядывать. Привыкну, решил он, когда они втроем протирали подошву по дороге домой.       Он смирился с тем, что всю удачу истратил в детстве, до этого треклятого переезда, а привыкнуть можно ко всему. Так что стоит привыкать к тому, что удачей теперь считается целым добраться до дома после школы.       Хотя… есть ведь Рома. Вот он идет рядом, пряча подбородок в вороте олимпийки, на которую накинута кожанка, сжимает кулаки в карманах, чтобы согреть пальцы, и иногда поглядывает на него обеспокоено.       Как раз в такой момент, когда Рома отвлекся от разговора с Полиной, больше смахивающего на спор, Антон не смог проигнорировать его взгляд. Светлые глаза тут же замерли, сконцентрировавшись на зеленых, а нахмуренные по обыкновению брови удивленно дрогнули. Будто на очнувшегося от обморока смотрел. Антон улыбнулся, чувствуя, что так хотя бы немного сможет высказать свою благодарность в присутствии Полины, которая уже начала замечать отсутствие оппонента. Он мог бы сжать мерзнущую в кармане ладонь, почувствовать каждую сбитую костяшку и повторить ту же авантюру, что и на крыше.       В какой-то момент смотреть на Рому стало успокоением. В нем чувствовалась не только внешняя привлекательность, но и надежность. Его волшебная способность притягивать к себе людей будто действовала на Антона в десять раз сильнее. Если мальчишки из школы хотели ему подражать и быть другом вроде Бяши, то Антону все больше не хватало еще и касаний.       Он, как путник, сраженный жаждой, тянулся к заветной капле воды, в то время как Рома стал целым оазисом. Не в школе он находил спасение от домашних проблем. А в Ромке. Именно он, который таки переобулся в свою измазанную болотом уличную обувь и вызвался в благодарность понести одолженную Антонову сменку, заряжает его энергией изо дня в день. И не сказать что делает это каким-то волшебным способом. Он помогает, шутит, беспокоится, везде сопровождает, защищает и даже целуется с таким старанием, что Антон готов был до начала следующего учебного дня просидеть с ним вот так на крыше. Он просто рядом и этого достаточно.       Полина пересеклась взглядом с Антоном, который заметил высунувшуюся из их ряда шторку черных волос. Она смотрела задумчиво, разглядывала румянец на его щеках и думала, можно ли списать его на прохладу. Или это всего лишь паранойя? Рома на него так не смотрит, именно поэтому с ним намного спокойнее.       Умная подруга — догадливая подруга.       Вскоре пришло время сворачивать в лес. Полина коротко, как будто бы неохотно с ними попрощалась. Антон мог поклясться, что она смотрела им вслед добрую минуту, но решил не поддаваться своим подозрениям. Все же, он не в том состоянии, когда следует полагаться на шестое чувство.       Тропинка хорошо подсохла с утра. На траве уже не блестит холодный иней, но покрытый тенью нависающих туч лес навевал спокойствие. Ни звери, ни колючая хвоя не издавали шуршаний и треска веток. Только влажная трава еле-еле скрипела под ногами, когда парни, будто по общему сговору, совершенно не спешили разойтись по домам.       — Ты как? — тихо спросил Рома, не отдаляясь от плеча Антона.       — Нормально, — в тон отвечает он. — А что?       — Ты расстроился тогда. Прям видно было. Это из-за того, что проговорился о родителях?       — Проговорился — громко сказано.       — Да нет. Ты же никогда ни о ком из семьи не рассказываешь.       — И не собираюсь, — вздернул брови Антон, уж было думавший, что Рома начнет расспрос. К своему облегчению, он ошибся.       — А я и не прошу. Сам же вижу, что все хреново.       Антон даже не удивился.       — Умный какой.       — Конечно. Ты на меня хорошо влияешь, — Рома улыбнулся несильно, но до того искренне, что Антон не смог отказать в ответе.       Он дотронулся до предплечья, ненапористо скатываясь к кисти. Рома сам позволил взять себя за руку, вынув ладонь из кармана. Как блаженно было снова ощутить на ладони его кожу. Она холодная, грубая, но до того манящая, что Антон жалеет, что не может касаться ее постоянно.       Они чуть прошлись в неспешном темпе. Практически вразвалочку они как можно дольше растягивали это удовольствие только вдвоем.       — Знаешь… мне нравится вот так гулять, — признался Антон, с удовольствием подмечая, как расплылось в улыбке полускрытое воротом лицо Ромки. — С тобой нравится.       Рядом прозвучал смущенный хмык.       — Мне тоже с тобой нравится.       Повисла тишина, нарушаемая только их неспешными шагами.       — Может, нужно почаще вот так?.. Гулять? — предложил Рома, кажется, еще больше прячась в воротник.       — Определенно, — не задумываясь, согласился Антон.       Он не заметил как по-черепашьи медленная прогулка завела их в гущу веток, скрывающих от всех и вся. Не замечал он ни собственных очков, задранных почти до самой макушки, ни твердой древесной коры, на которую опирался спиной, а Роме было абсолютно плевать на то, что иголочки хвои задевают его ноги от щиколотки до середины бедра. Единственным, что они ощущали, стали их же тела, которыми они не постеснялись прильнуть друг к другу, и губы, которые уже без стеснения обменивались тугими волнами наслаждения.       Антон не вспомнил свою пропахшую плесневой периной подушку, когда его затылок заботливо подпирали ладонью. Не пришло и мысли о щелканье алюминиевых открывашек из-под алкоголя, когда до ушей доносилось хриплое дыхание прокуренных связок. Но больше всего наслаждалась его грудная клетка, внутри которой то и дело разливались, словно раскаленный металл по форме, нежность, обожание и привязанность. Иначе он пока не готов назвать это чувство, но с формулировками погадает как-нибудь в другой раз.       Он обнимает Рому двумя руками, толкает его в спину еще ближе к себе, сходя с ума от его ласки. Он готов хоть раздавить себя между Ромкой и деревом, лишь бы простоять так вечность. Он не может и не хочет сдерживать довольного мычания, когда его шея подвергается серии поцелуев. Его часто пульсирующая сонная артерия выдавала больше, чем любой довольный возглас, и Антону хотелось, чтобы Рома знал это.       — Десять из десяти, — не чувствуя уже ни прохлады, ни влаги, говорит Антон, улыбаясь.       — Ты же в курсе, что мы еще не закончили?       Антон в предвкушении поджал губы, когда почувствовал на шее чужую улыбку и последовавший за ней поцелуй.       — Я намекаю, чтобы ты не прекращал.       Антона прошибла стая крупных мурашек, когда Рома кончиком носа провел ближе к затылку. Он еще плотнее уложил свою голову на Ромкину ладонь, не в силах противиться рефлекторному желанию то ли вытянуться, то ли выгнуться всем телом. Он с незрячим удовольствием узнавал в ощущениях в паху возбуждение и не смог отрицать, что ему нравится чувствовать такую же твердость сквозь чужие спортивки.       Причиной, возможно, было влияние момента, но ни Антона, ни Рому в тот момент не смутила реакция собственных тел. Животное удовольствие могло бы заставить их наплевать на любые приличия, пусть даже они здесь одни, но остатки сознательного разума еще позволяли мыслить, не отдавать полную волю желаниям. Тем не менее, они не запрещали пошло жаться друг к другу пахами, одновременно резко выдыхая при каждом особо тесном контакте.       Антону становилось еще жарче, когда сквозь их поцелуи и рваные выдохи слышались проблески голосов, тихо стонущих и порой даже скулящих.       Он не был уверен, не послышалось ли ему, но вырвавшееся полустоном «Тош» подействовало, как спусковой крючок: он спустил обе свои руки на чужую поясницу и, прижимая Ромку к себе, сжал его бока так крепко, что чужая кожанка жалобно скрипнула.       Под влиянием момента губы сцепились в очередном глубоком поцелуе, и Антон, ощущая явную дрожь в коленях, раскраснелся пуще прежнего. Позорная влага в трусах лишь усугубила румянец на лице, что и в глаза посмотреть было стыдно. Они, не переставая, целовались вот уже минуты две, пока жесткая спираль в животе, мучившая все это время обоих, не остыла, вместо тепла оставляя парням только возможность трезво осознать что сейчас произошло.       Смущение из маленького снежка перекатилось в целый сугроб — стыд. Стало быть, местные школьники каждый день прячутся в деревьях, чтобы расцеловать друг друга до такой степени, чтобы кончить в трусы. По Роме отчетливо было видно, что и его эта участь не минула. От этого стало хоть немного легче.       — Мне кажется… это была уже совсем пидорасня, — признался Рома, все еще загнано дыша то ли от произошедшего, то ли от волнения.       — Правильно кажется, — сказал Антон и приподнял голову, чтобы освободить Ромкину ладонь, которую тот с готовностью упер сбоку от Антонового плеча. У бедняги в кое-каких местах проступила кровь от жесткой коры ели, но сделать с этим что-то ни у одного из них не было возможности. — Но это было… совсем не противно…       — Вот в этом и вся хуйня, — вздохнул Рома, оперевшись лбом о плечо Антона. Тот с готовностью провел по его сгорбленной спине ладонями. — Должно было быть противно.       Он и раньше знал, что Рома всеми фибрами души не желал признавать своего необычного влечения (да что там, Антон и сам утешал себя мыслями, что их забавы далеко не зайдут, что рано или поздно они остановятся), но в услышанной фразе чувствовалась трещина. Будто забытый в этажерке фрукт, до которого не смогли добраться насекомые — переспел до такой степени, что тонкая кожура разошлась, выпуская только маленькую капельку сока. Хозяева и не сразу заметят, что он уже теряет форму, оставят так еще на день-другой без задней мысли. Но Антон заметил ту самую каплю, тот кривой, не идеальный, как у фруктов, надтреск в голосе.       Раньше-то он не особо обращал внимание. Запомнилась фраза «мы просто тренируемся», въелась в память, как знак того, что они занимаются чем-то безобидным, как, к примеру, погонять в футбол после школы или повисеть на турниках.       Антон воспринимал это лишь как способ получить удовольствие, думал, что сам Рома относится ко всему намного проще, но ошибался. Как он мог даже просто предположить, что все так просто, как он хочет? Ромка не Оля. Недостаточно просто спросить на перерыве в школе или по дороге домой. Разговоры с ним, может, и были веселыми и интересными, но заговаривали ли они хоть раз о том, что чувствует Рома? Да, в тот раз под домом. До сих пор помнит проползающий под пижаму мороз, от которого ожидаемо не спасала накинутая наспех куртка, и такую же холодную руку, которую он осмелился взять в свою впервые. Но спрашивал ли Антон о его делах с тех пор? Интересовался ли его настроением? Если так подумать… Они ведь не такие уж разные. Вряд ли Рома направо и налево раскидывается историей своей семьи, проблемами и переживаниями. Он так ужасно поступил, закинув этот разговор в закутки своего сознания. Думал, что у него есть проблемы поважнее, что до Ромки дойдет позже. Как же это было эгоистично.       Но тот не сказал и слова. Просто поделился, поддержал, сказал своим рассказом, что не один Антон варится в котле с испытаниями, что он его понимает. А понимает ли он Рому?       В груди обидно защемило при взгляде на уставшую и по-своему отчаявшуюся спину. Неужели, ему никто не помогал все это время? Как он выбирался из той ситуации? Ведь был Бяша, его лучший друг, были другие мальчишки, которые могли бы стать ему опорой. Но как же он мог стать такой колючкой?       Антон покрепче обнял притулившегося к нему Рому, чувствуя небывалую ответственность перед ним. Раз уж он такой отстраненный и злобный, так почему с твердой готовностью ластился, целовал и держал за руку? Как может человек просто ради удовольствия вот так подолгу лежать головой на плече, ничего не говоря? Антон знает, как выглядит любовь. Его любит сестра, открыто любили родители когда-то давно, до переезда. Но это другое. В корне отличаются чувства, когда он подставляет щеку для поцелуя сестре и когда просто смотрит в эти зоркие глаза. Окольцованные темными ободками, они придают взгляду завораживающей дикости, необузданности. Но только не сейчас, когда его лицо стыдливо упрятано в надплечье Антона. Он смущен, взволнован, может, даже сердится на себя, но все равно не уходит. Понадобилось столько осторожных касаний, случайных взглядов и неопытных поцелуев, чтобы все встало на свои места.       Антон не в праве даже пытаться отрицать что-либо. Это факт, который сложно оспорить какими-то там «тренировками». Рома не глупый. Он наверняка уже давно понял природу своих желаний, но молчал до последнего, не хотел даже себе по секрету рассказывать. Все плавал в тревоге и неуверенности, но делиться не стал. Как они с ним, оказывается, похожи.       — Ром, — позвал он его, громко сглотнув. Горло пересохло, словно он все это время размышлял вслух. — Рома, — позвал он снова, когда не получил никакой реакции.       Только сейчас, полностью придя в себя, он почувствовал, как в его бока, ближе к талии, вцепились напряженные ладони. Эта сила чувствовалась странно на контрасте с так и не оторвавшейся от его надплечья головы. Он был поражен, распознав в легком подрагивании спины самую настоящую дрожь. Явно не от холода, так чего же ему бояться?       Именно сейчас увидеть в сгорбленной фигуре страх и волнение было чем-то из ряда вон выходящим. Буквально только что он позволил утонуть себе в мыслях о ком-то, кроме членов семьи, и поневоле направил все свои сокрытые чувства на Рому и только на него. Разное копошилось в голове: от тянущей в груди жалости до лижущей мышцы рук нежности, которой хотелось накрыть несчастную фигуру в своих обьятиях как можно скорее.       Он не знал что говорить, а уж что делать — и подавно. Секунда-другая, показалось, что на нем висит немая тряпичная кукла. Но что выдавало в ней живого человека — напряженная спина, к которой он до сих пор притрагивался ладонями, и глубокое дыхание, которое горячим потоком врезалось в его ветровку.       Обо всех неудобных последствиях их страсти ниже пояса он забыл на тот добрый промежуток времени, пока пытался понять, что же творится с Ромой. Интуиция подсказала не отталкивать его, а наоборот — показать, что он тут. В груди предвкушающе покалывало от волнения, когда он на Ромкин манер прислонился щекой к его голове. И застыл так на какое-то время, пока не заметил крохотное ответное движение.       Тело среагировало, будто по сигналу, — он облегченно вздохнул и заметно расслабился. Эти Ромкины трения головой и щекой не могли не напомнить кота, подставляющего морду под ласки. Сейчас как никогда хотелось почувствовать его именно таким — непринужденным и искренним, а не забитым в клубок нервов.       — Что случилось? — попытался он снова, успокаивающе поглаживая Рому по спине.       — Да я… — голос звучал жалобно, но тут же сменился обычным бубнежом, стоило тому сглотнуть. — Не знаю я. Климануло чёт…       — Рома, — в который раз зовет Антон.       — М? — лениво откликается тот, не решаясь смотреть в глаза.       Он не смог подавить рваный вздох прежде, чем фраза, просившаяся наружу, вырвалась сама собой:       — Поцелуй меня.       Так резко у Ромки на Антоновой памяти настроение еще не менялось. Он поднял голову с озадаченным и одновременно смущенным лицом. Он посмотрел на него так, будто он только что распинался о летающих бегемотах.       Что спровоцировало эту просьбу непонятно. В который раз за сегодня он рассчитывает на свою интуицию — впервые так нервничает.       На долю секунды мелькнули немного покрасневшие, но, что интересно, сухие глаза. Как если бы Рома сдерживал слезы несколько минут назад. Мелькнули и сразу стали рассматривать все что угодно, только не Антона. Самым интересным оказался замаранный шариковой ручкой рукав его кофты.       — Ты чего это?.. — спросил он настороженно, но в ответ получил лишь тишину.       Он не прекращал сверлить взглядом, хоть и понимал: стоит Роме посмотреть в ответ, поймет, что Антон недоумевает сильнее него. Но почему-то именно сейчас именно поцелуй кажется нужнее всего.       Как бы ни колебался Рома, а подчинился, позволив щекам налиться умилительным красным.       Только легкие, совсем ненапряжные касания губ сопровождали поцелуй. Антон без стеснения провел рукой от спины до загривка, но, когда она легла на щеку, Рома вдруг выдохнул носом и отстранился медленно, нехотя. Его сомнения читались на лице, и Антон понимал их истоки как никто другой, хоть руку и не убрал.       Они смотрели друг на друга с расстояния, не больше десятка сантиметров и оба прекрасно понимали о чем думает другой. Что же еще можно сказать, когда из груди обоих в унисон исходит удручающий вздох.       — Ты знаешь… — начал Рома тихим, словно сорванным, голосом. — Это тяжело.       — Знаю, — в той же интонации ответил Антон. — А что делать?       Рома в ответ помолчал. Видно было как старательно он выбирает слова. Любой, взглянув, скажет, что он не любитель сентиментальностей, и Антон с ними согласится.       Вызванный размышлениями прилив нежности, вперемешку с какой-то колючей отчаянностью, тянул его к чужому телу. Он не большой любитель объятий, таким больше увлекается Ромка, но в этот раз идея улечься ему на надплечье показалась как никогда заманчивой.       — Ты чего это… — спросил тот, неуверенно обнимая Антона за спину.       — Да ничего. А что, нельзя?       — Можно… Просто… — Антон с любопытством вслушивался в запинки его мягкого голоса. — Сначала это тут, потом просишь… вот так…       — Что прошу? — спросил Антон.       До него стала доходить причина всех недомолвок, когда Рома не решался сказать заветное «поцеловать». Вот почему он так опешил, услышав просьбу с непривычным для себя словом.       — Ты понял, — констатирует недовольно Рома, пытаясь отделаться от нужды говорить то самое слово.       — Нет, не понял, — твердо стоит на своем Антон. — Скажи.       Именно в тот момент он впервые увидел, как Рома запинается. Краснеет, злится, но до того очаровательно смущается, что Антону даже стало чуточку легче. Со скрипом вытянутое «поцеловать», скомканное и недовольное, лишний раз подтвердило его догадки. Наверное, сейчас именно тот момент, когда пора начинать называть вещи своими именами. Никакие это не тренировки, черт бы их побрал, когда Антона со звериной жадностью притулили к дереву и довели до самого странного в его жизни оргазма.       — Честно… я тоже рассчитывал, что будет мерзко, — не стал скрывать Антон после паузы. В такие моменты они обязательно пошутили бы, но сейчас им совсем не хотелось смеяться. — Не было.       — Не было, — вторил Рома с ноткой огорчения в голосе.       Они простояли молча около двадцати секунд. Уже не было мороза, но горячий воздух, выдыхаемый парнями, превращался в пар, стоило выдохнуть через рот. Антон не жаловался ни на ноющую спину, так и прислоненную к дереву, ни на Ромку, который не постеснялся на него облокотиться. Если первое еще приносило дискомфорт, то насчет второго он не имел ничего против. Он потерся щекой о короткие волосы на макушке, прислонился и вдруг почувствовал такой прилив нежности, какой не ощущал уже давным давно.       — Ты из-за этого переживаешь, — даже не спросил, а констатировал Антон.       — Я не…       — Я же вижу.       Рома запнулся на полуслове, чтобы секунду спустя смущенно улыбнуться.       — Говоришь, как моя мама.       — Вот уж спасибо, — Антон не сдержал корявой улыбки в ответ и, словно это было уже абсолютно привычным, поверхностно коснулся губами Ромкиной щеки и так и не отодвинулся от его лица, продолжая касаться кожей к коже.       — Это все равно ненормально, — не отходит от своего Рома.       — Да, знаю, — не отрицает Антон с горечью. — Знаю… — на выдохе повторил он и почувствовал, как объятия стали крепче.       — И что теперь? — тихим, оттого и низким голосом спросил Рома, заглядывая Антону в глаза. Только сейчас, на фоне этих светлых радужек стало заметно, как темно вокруг. Это не вина густых ветвей, заслоняющих свет, а лишь день скатился к своему концу, что даже тонкая полоса красного света на горизонте вот-вот исчезнет.       — Ты хочешь прекратить? — серьезно спросил Антон, вглядываясь в каждую мышцу лица, подставленную под угасающий свет.       — Нет, — резко ответил Рома, что на душе сразу стало легче. — А ты? Ты же не хочешь?..       Антон лишь улыбнулся взволнованному лицу напротив, взял его обеими ладонями и пододвинул к себе, в который раз за этот вечер целуя. Нет, конечно он не хочет. Как тут отказаться, когда от его тепла по телу ползут тонкие веточки электрического заряда, а голова идет кругом, когда, уткнувшись в олимпийку, он улавливает Ромкин родной запах вперемешку с въевшимся сигаретным, горьким, но при этом таким подходящим и уже привычным?       Они оба знают, что чувства испытывают одни и те же. Их симпатия и привязанность взаимны и меж собою неразлучны. Именно они не дают им покоя и заставляют изо дня в день ходить в эту клятую школу, чтобы увидеться, поговорить, мимолетно коснуться, а потом, как останутся наедине, жадно вцепиться друг другу в губы без возможности ни соображать, ни вовремя тормозить.       — Мне с тобой нравится, — вырывается у Антона непроизвольно, и он почти плавится под внимательным взглядом светлых глаз. — Никто не умрет, если мы будем держаться за руки или целоваться.       Рома замер и сглотнул, вновь услышав запрещенные слова. Понять по его лицу нельзя было ничего не только из-за привычки на любую эмоцию хмурить брови, но и из-за темноты, накрывшей их уже полностью. Дорогу домой они могли бы разглядеть только при лунном свете, благо, погода безоблачная. Ну а понять друг друга позволит лишь интонация.       — Послушай, — продолжил Антон, не получая ответа уже какое-то время, — мы ведь не убийцы какие-нибудь, не бандиты…       — Я знаю, — вдруг затормозил его одной фразой Рома. Стало понятно, что неначавшийся монолог прервал его мысли. — Вопрос в другом.       — В чем?       Молчит. Он слышит, как воротник шуршит под подбородком, что стало понятно — Рома увел голову в другую сторону, как, наверное, желал увести и тему их диалога в другое русло.       Но вскоре ладонь, лежавшая на Ромкином плече, почувствовала приятный холодок, прошедший по коже маленькими иголочками.       — Почему ты?       Тут уже опешил Антон. Он сглотнул, кадык прошелся по горлу нервно, коротко дернулся.       — Я раньше такого не творил, — продолжил Рома сдавленно. — Дрался, даже воровал когда-то, но такого еще не было. А как ты появился, так сразу…       — Я, знаешь ли, тоже раньше не обжимался с… — он запнулся, настраиваясь на то, что не хочет вырываться из его рта, — с парнями под деревьями, — прозвучало грубовато, но честно.       Казалось, вместе с плечами где-то на спине дыбится Ромкина тень, как у кошек — шерсть. Это, конечно, только обман зрения, но Антон почувствовал, как напрягается и его собственная спина.       — Звучит…       — …так себе, — закончил вместо него Антон, на что тот кивнул.       — Ну-у… делать это не так плохо, как рассказывать.       Тело только отошло от истомы, вопреки голове, которая уже достаточно долгое время вела диалог, но даже сейчас, когда по ногам стала давать вполне себе ощутимая прохлада, Антон не сразу вник в то, что услышал. Секунд пять спустя он прыснул от смеха, уронив голову в ворот куртки.       — Ну все, теперь я уверен, что ты никому об этом не расскажешь! — весело сказал Антон, возвращая очки на переносицу.       — Ещё бы, — по-доброму фыркнул Рома, — смотри своей лучшей подружке не разболтай, как я на десять из десяти умею!       Антон обрадовался темноте, ведь его застыженное лицо рассмешило бы Рому еще больше. Он-то знает этого любителя подначек, так просто не отделался бы. И заставил ведь все снова вспомнить! Они лениво потопали из чащи, в которой провели последние сорок минут, чтобы продолжить привычные пререкательства уже по дороге домой. Антон уже привык, что Рома его провожает.       — Уточняй, что именно ты умеешь делать на десять из десяти, — улыбнулся Антон, слабо толкнув Рому в плечо. — А то, глядишь, разболтаю, а поклонницы не за поцелуями полезут.       Даже при таком ужасном освещении Антон с душевным триумфом заметил, как сконфужено вытянулось Ромкино лицо.       — Специально позову тебя, чтобы ты им все правильно разжевал, — пробубнил Рома, вызывая у Антона непреодолимое желание ухватить его за руку, которую тот спрятал в карман.       Прикоснувшись к рукаву, он с удовольствием увидел, как Ромка покорно освобождает ладонь из теплого кармана, находит его замерзшие пальцы и действует подобно шерстяным рукавицам. В груди затрепетало, стоило Ромке безоговорочно переплести их пальцы в замке. Именно так Антону больше всего нравилось с ним ходить. Их руки напоминали ему сложенные поочередно страницы разных книг: на первый взгляд, всего лишь хрупкая бумага, а на деле не разорвать.       — Да-да, — довольно согласился Антон, волшебным образом отгородившийся от тоскливой реальности. Настроение вдруг взлетело выше крыши, — приду и скажу, как ты любишь к деревьям прижимать и…       — Ай, ну хватит! — просяще прикрикнул Рома, будто Антон на людях громко обсуждает с ним какой-то секрет.       — Ты что, стесняешься? — протянул Антон, хитро сощурившись.       Рома было обиженно зыркнул на него, но не сдержался и издал беззвучный смешок, раскрасневшись больше прежнего.       В шутливых препирательствах они дошли до дома Антона. Тот же ржавый свет из окон, тот же скрипучий порог, который с виду и дворняжку на себе не выдержит, настолько он старый и обшарпанный, то же страшное дерево, с которого на Олю смотрит пернатый кошмар. Он так и не научился звать это место домом.       До чего же интересно получается. Место, в котором жила его бабушка, его родная кровь, отвратно ему настолько, что он предпочел бы ночевать на пороге. Но хулигана, с которым он добрые два месяца не мог и взглядом добрым перекинуться, Антон сейчас преспокойно держит за руку, болтает с ним и даже заигрывает, умиляясь его исключительной реакции.       Они еще не вышли из леса, задержавшись в еловых зарослях. Стояли долго, как парашютисты перед первым прыжком не решаются сделать шаг в облака. Но вскоре стало понятно, что в голову не лезет ни одна тема, которая могла бы удержать их диалогом еще хотя бы на пять минут.       — Ладно… — начал Антон. — Я тогда пошел?..       — Ага…       Ладонь нехотя выскользнула из чужой. Вечерний холод моментально напомнил о себе. Антон бы посмеялся с идеи примерзнуть здесь вместе на часок-другой, но не мог вытеснить из глотки и слова. Вот, кажется, только недавно ему было так хорошо, а сейчас снова надвигается привычная невзгода — собственный дом.       Наверное, его лицо слишком красноречиво выразило то, о чем он думал, потому что Рома без лишних вопросов взял его в по-прежнему теплые ладони и притронулся губами так сладко-ненавязчиво, что Антон в последний раз ухватился за его кисть, желая почувствовать, и вложил в поцелуй невысказанное «я не хочу возвращаться туда». Никогда прежде он и подумать не мог, что Рома способен на такие тисканья, но, когда тот прислонился к его щеке своей и с пробивающей до мурашек нежностью прошептал «до завтра», Антон понял, что может умереть прежде, чем дождется пятницы.

***

      Он отворял дверь с плохим предчувствием и налетевшей хищной птицей тревогой. В нем и без того бушевала смесь противоположных эмоций. Поцелуй еще тлел на губах, а в ушах отзывался заветный шепот, но они шли вровень отвержению при виде двери с огромной металлической щеколдой. Мысли метались от одного к другому, останавливаясь то на приятных воспоминаниях, то на гадких предположениях. Пока его сердце расцветало в облаках, голова мокла в тучах.       Только сейчас он осознал, что все это время ходил во взмокших трусах, отчего стало так стыдно, что он, намереваясь привести в норму свое раскрасневшееся лицо, встал под холодный душ. Румянец-то он смыл, а вот неловкость налегла на него с новой силой, когда он встретился взглядом со своим отражением в зеркале. Он выдохнул. Тяжело.       Он мелко дрожал из-за холодной воды, капающей с затылочных волос на спину, но вздрогнул, когда капля скользнула вдоль шеи, напомнив ему кое-чьи пухлые губы и мимолетом задевшие шею зубы. Добрые минут пять прошли в немного искаженных воспоминаниях, где Рома был напористее и смелее, а Антон был прижат совсем не к дереву. Он мотнул головой, осознав, что организм очень недвусмысленно реагирует на его воображение, и решил помучить себя закаляющим душем еще раз.       Уже когда на порядком измученном температурой теле висели домашние футболка и штаны, а Антон наконец ощутил блаженное чувство свежей одежды на чистом теле, пришло время подумать о том, что в доме подозрительно тихо. Даже Оля не прибежала встретить его. Антон и не заметил. Оно и к лучшему, подумал он, предполагая, как неловко было бы смотреть ей в глаза после всего.       Да и в целом желания разговаривать с кем-либо не было от слова совсем. Он устал, вымотался бесконечным четвергом, так что решил бессовестно воспользоваться возможностью проигнорировать существование своих родных.       Он повалился на кровать. Жалобно скрипнув, она затихла, позволяя ему секунду-другую насладиться мертвым бездействием, когда мышцы полностью расслабляются, а голова на миг выпускает подвязанное на поводок сознание. Как будто секундный обморок, так устало он чувствовал себя после насыщенного дня.       Но и спать ему не хотелось. Душ взбодрил его, до сих пор заставляя мышцы мелко и часто-часто сокращаться в попытке согреть Антона. Он хотел бы подумать над причиной кромешной тишины в доме, но перед глазами всплывало только одно лицо, а ладони из воспоминаний согревали дрожащие бока.       Антон стыдливо заулыбался своим мыслям, спрятался в сгибе локтя и так и упал в подушку, не способный справиться с пульсирующим теплом в груди. Он каждый раз задерживал дыхание, стоило эмоциям застать его вновь. Ему нравилось воспроизводить в мыслях резкие черты Ромкиного лица, что вскоре он начал делать это уже на бумаге. За стол он практически запархнул, позабыв об усталости.       Давненько он не брал карандаш в руки. В последний раз он нарисовал не очень-то удачного тиранозавра для Оли (ей все равно понравилось), а когда-то, кажется, совсем давно нарисовал целый портрет для Полины.       Скажи тогдашнему Антону, кого он сейчас собрался рисовать, тот покрутил бы у виска.       Хищный разрез глаз тем временем уже проступил на листе. Вот уже кончик носа, который Антон в шутку однажды поцеловал в коридоре. А это скулы, которые так очаровательно краснели из раза в раз. Вечно насупленные брови, пухлые губы, острый подбородок. Антон ухмыльнулся в ладонь, на которую опирался во время рисования. К нему внезапно пришло осознание, что Ромкино лицо он запомнил не только внешне, но и наощупь. Вот уже высокий воротник спортивной кофты и надплечья, укрытые кожаной курткой, шапка, которая никогда по своему назначению не укрывает уши.       Завершающими стали глаза. Он оставил их пустыми, будто стеснялся оживить множество черточек на белом полотне. Пара штрихов — и нарисованный человечек абсолютно точно станет тем самым Ромкой, от которого он не хотел уходить этим вечером и с которым при желании застрял бы в лесу до утра.       Но грифель завис над бумагой. Антон моментально поднимает голову и всю свою сгорбленную фигуру, когда слышит шаги за дверью. Он машинально заслонил рисунок другим листом — с тем самым тиранозавром, которого Оля периодически таскала из одной комнаты в другую и так и оставила тут.       Звуки подсказали, что ждать стоит кого-то грузного. Явно не Олю и не маму. Антон почувствовал, как начало неприятно печь мышцы плечей, когда дверь в комнату отворил отец.       Вид у него хмурый, недовольный. С таким выражением лица люди обычно пьют кофе, собираясь на нелюбимую работу. Плохое предчувствие напомнило о себе, прибежав с прихожей, где Антон его бездумно оставил.       — Спускайся вниз, — сказал отец, плотно сморгнув блестящую наслойку на глазах (как говорила мама, когда Антон долго сидел перед телевизором, — стеклянные глаза).       — Зачем? — так же коротко спросил Антон. А потом, осмелев, добавил: — Что-то случилось?       Отец приподнял брови и наклонил голову, интерпретируя фразу «а сам как думаешь?».       — Вот это ты мне сейчас и расскажешь. Про поведение свое.       Его как током ударило. Отец хоть и ушел, дав понять, что Антону лучше скорее спуститься по его велению, но ладошки все равно продолжали потеть.       Он и забыл о том визите к директору!       Так много всего произошло с тех пор, что даже директриса, раздражающе перекладывавшая ручки на столе, забылась сама собой. Но если под прицелом библиотекарши в горошек его успокаивало присутствие Ромы, то сейчас спасти его некому.       Абсолютно вся его семья находилась в одном помещении — на кухне. Отец сидел во главе стола, Оля защемилась у подоконника, а мама, облокотившись о спинку стула, рассматривала собственные ногти. Где все они были до этого и почему сидели в такой тишине — Антона уже мало волновало. Он лишь начал подмечать детали. Совсем редкие пряди маминых волос потеряли былые блеск и гладкость. Она то и дело заворачивала их за уши, и было в этом жесте что-то нервное.       Оля выглядела замученной из-за своего положения — подтянутые к подбородку коленки, обхваченные тоненькими ручками. Она лишь секунду глянула в сторону Антона, когда тот пришел, чтобы потом опять уткнуться в собственные колени. Отец будто бы посерел. Или позеленел… Одно понятно точно — в щеках он раздался. Он и без того имел крупную фигуру за счет мышц, а сейчас казался особенно огромным. Взгляд, к счастью, абсолютно трезвый, но не внушающий доверия. Он явно недоволен тем, что его оторвали от вечерних посиделок у телека с пивком — с недавних пор его любимое и единственное внерабочее времяпровождение.       — Садись, — кивнул отец ему на стул поближе к себе.       Антон послушно приземлился на указанный стул между мамой и отцом. Антон краем глаза глянул на маму. Это она рассказала отцу… зачем? Неужели, она думала, что это лучший вариант для решения ситуации? Он не мог понять, ведь мама уперто вперилась тусклым взглядом в кисти собственных рук.       Оля тоже не осмеливалась издавать лишних звуков, а только поглаживала собственные колени большими пальцами. Взгляд отца был сосредоточен на скатерти, будто у него там шпора со всеми необходимыми фразами. Странно. Вся семья на кухне, а тишина — как на похоронах. И никто на него не смотрит. Избегают, как какое-нибудь безобидное, но уродливое насекомое. Даже портрет, который он не закончил накануне, и тот не посмотрит, потому что Антон банально не нарисовал зрачки! Стало одновременно и смешно, и обидно.       Отец, пошмыгивая носом, оперся локтями о стол и повернулся к Антону:       — Рассказывай, — коротко спрашивает он, зыркнув из-под нахмуренных бровей. — Что натворил?       — На крышу залез, — честно признался Антон. Теперь взгляд уводит уже он.       — Договаривай, — настаивает отец.       — Ну с другом залез.       — И что вы там делали?       Антон сглотнул. Лучше сразу застрелиться, чем сказать правду.       — Ничего такого. Побесились немного… — в целом, это и враньем назвать нельзя.       — Побесились, — хмыкнул отец. Эта его всезнающая улыбочка начинала раздражать. — Подрались, ты хотел сказать?       — Нет, не подрались, — ответил Антон и выразительно посмотрел в сторону мамы, но она по прежнему смотрела только на свои руки. — Мне предложили пойти на крышу. Я согласился.       Диалог казался бессмысленным. От него хотели признания, хотя отец уже сам все знал, видимо, из маминого пересказа. Оля сидела смирно, не шелохнется.       — Посреди уроков? — спросил отец. Антон лишь кивнул, чем, похоже, не удовлетворил отца. — А не курил ли ты ко всему прочему?       — Что?! Нет! — теперь он был уже искренне возмущен. Ладно отчитывать за настоящую вину, но не за выдуманную же!       Но не успел Антон и слова вставить, как его грубо ухватили за плечо и, как кота за шкирку, подтащили поближе. Оля на другом конце стола вздрогнула. Отец попытался принюхаться к хоть отдаленному табачному душку, будто боялся оказаться неправым в своем предположении, и Антон уже было подумал, что Ромкин запах воспримут за его (как это было в прошлый раз с Олей), но как хорошо, что он по приходе домой пошел в душ. Плюс ко всему, домашняя одежда уж точно не могла отдавать сигаретами.       — Боря, отпусти его, — неожиданно из-за спины донесся мамин голос. — Он не курит, я знаю.       Антон испытал небывалую благодарность к маме, хоть и понимал, что она сама может в этом сомневаться. Но перед отцом защитила.       — Ты вообще молчи, — огрызнулся на нее отец (по-другому их общение уже не происходило). — На детей болт положила, а мне потом за тебя это все решать, да?       Антон думал, что спустя столько времени должен был привыкнуть, но гнев вновь разрастается в конечностях колючей проволокой, несмотря на то, как в страхе заходится сердце. Тон отца повысился. Оля вновь вздрогнула, когда тот обвинительным тоном сказал:       — Одна в бинтах ходит, второй на крышах дерется, а ты куда смотришь?! — видно было, что обида и агрессия копились в нем не один день и вот нашли повод выйти.       Мама промолчала, так что отцу вновь пришлось обратить свое внимание на Антона, только теперь на него смотрели более недовольные глаза, чем минуту назад. Правда, отец таки отпустил его руку, прислушавшись к словам жены. Да и запаха от Антона не исходило.       — Безобразие, — пробубнил он. — Где ты торчал все это время? — с новым напором обратился он к Антону. — Шлялся со шпаной всякой?       — Никакая это не шпана, — не согласился Антон, изо всех сил сдерживая саркастические интонации. Нагрубить хотелось невыносимо. — Это мои друзья, они абсолютно нормальные.       — Это не тебе решать.       — А кому? Тебе, что ли? — вырвалось у Антона спокойно, но до чего же язвительно. — Ты о них сегодня впервые услышал!       В желудке мешалась отвратительная смесь опасения и удовольствия от того, что он, хоть и сдержанно, но смог возразить.       — Мне хватило того, что я услышал, — не сдает позиций отец, сжимая грозно лежащий на столе кулак.       — И что теперь? Не разрешишь мне в школу ходить?       Антон был рад видеть отца трезвым. Это придавало уверенности в том, что по лицу он в этот раз не получит, хоть червяк сомнений и копошился в его мыслях. Будь сегодня вскрыта хоть одна банка хмельного, на щеке, он уверен, уже красовался бы красный след от оплеухи.       — Ты забываешь, что я твой отец, — вдруг напомнил ему Борис, исподлобья наблюдая за тем, как упрямо Антон держится своего мнения.       Он привстал на стуле, оперевшись на локоть и спинку стула. Повезло удержать порыв отпрянуть от приблизившейся фигуры. Он проговорил Антону прямо в лицо:       — Я могу сделать всё, что захочу.       Его серьезные глаза поубавили юношеский пыл. Он уже и забыл, что грубить родителям ему никто и никогда права не давал. Легко было расслабиться в школе, где приструнить могли разве что учителя и, как показал опыт, библиотекарша, если совсем уж наглеть. Но с родителями такое не проходило никогда. Да, возможно, раньше он мог позволить себе заскок балованного ребенка, но строгий взгляд и блестящий кожаный ремень на отцовском поясе мигом усмиряли его вспышку. Хоть сейчас отец ремня не носит из-за раздавшихся боков, его молчаливых предупреждений забыть нельзя.       Взгляд пугливо заметался то на старенький холодильник, который все безостановочно гудел, намораживая на внутренние стенки снег, то на стол, под которым криво выцарапано мамино имя, пока не остановился на собственных коленях.       Рома бы на такое ответил, думалось Антону, когда он под влиянием эмоций несознательно очертил себя трусом. Вот что он за сын и брат, если не может помочь своей же семье. Могло показаться, что отец здесь самый главный враг. Но отнюдь. Антон злился на свою жалкую реакцию, на то, что не может отделаться от страха родительской фигуры, которая, возможно, даже не представляет масштаб их проблем. Что там можно увидеть за алюминиевой бутылкой, если отец даже сам себя алкоголиком не признает? И ведь даже лицо уже слегка округлилось, пропал четкий рельеф бицепсов, которыми тот так гордился. Страшнее, однако, то, что прибавка веса сделала отца еще мощнее. Антон до сих пор помнит, как точно мясистый Семен лупил его в ребра, живот и солнечное сплетение. Но прикладывать на то физически болезненное воспоминание лицо отца, которое уже однажды не постеснялось влепить Антону по лицу… он не мог так сделать. Отец его любит. Он помнит, с каким удовольствием он катал маленького сына на гиргошах, ощущал прилив счастья, вспоминая их совместные вечера за торбой новомодных игрушек и приставкой. Неужели, так сильно их семейное счастье зависело от денег?       — Пап… — впервые за долгое время просипел Антон, не решаясь поднять взгляд.       Он боялся, что будет выглядеть странно. В груди скопилась безысходность, которую он мог игнорировать ровно до того момента, как лицом к лицу заговорил с отцом. Предательский ком задрожал в горле с каждой новой попыткой открыть рот. Антон с трудом проглотил позорную слабину в голосе, намереваясь сказать единственное, что, по его мнению, развернет ситуацию в безопасное русло:       — Извини…       Как будто бы от его персоны никто и другого не ожидал, отец откинулся на спинку стула и скрестил руки. Понять его настрой было невозможно — все равно, что пытаться отгадать намерения огромной рептилии, внимательно глядящей на тебя с близкого расстояния, но не предпринимающей абсолютно никаких действий. Съест или лишь припугнет и отпустит?       — И? — прозвучал низкий голос отца в жужжащем постукивании совковой морозилки.       Антон даже не пытался выглядеть виновато. Ему даже притворяться не надо. Виден был отпечаток их с мамой брака: отец знал, как одним словом (да что там словом, в этом случае одной буквой!) вызвать опасливые мурашки по всему телу.       — Это что-то меняет? — добавил он строже, вопросом прибивая Антона к стулу, как молотком — шапочку гвоздя.       — Нет, — замотал головой Антон, послушно выслушивая все летящие в него колкости.       — Значит так, — в своей привычной манере начал отец, оперевшись локтем на стол. Этот жест окончательно подпер Антона к спинке стула. — Еще раз что-то подобное узнаю… — подняв взгляд на раздавшееся лицо, он не узнал того папу, с которым он так любил проводить время вместе. Были только широко раскрытые глаза, в которых так и читалось «предупреждаю в первый и последний раз», — мокрого места не останется.       Он попытался было сказать скудное «хорошо», когда увесистый подзатыльник неожиданно толкнул его на добрые сантиметров пять вперед. Очки покосились, когда он инстинктивно зажмурился и дернулся.       — И не мямли, — строго наказал тот, вызывая новую волну злобы, обиды и страха в бедной юношеской голове. — Иди, чтоб я тебя не видел, — выплюнул тот напоследок, давая Антону острое ощущение того, что для отца он вместе со всеми остальными членами семьи стал не более, чем грязью на и без того изношенной обуви.       Возможно, Антону послышалось, или сыграло воображение, но добивающей фразой за сегодня стало короткое, но емкое «позорище», долетевшее следом. В коридор за ним выскочила и Оля, отосланная за братом, которая, обняв его со спины, не сказала и слова. Она прижалась к нему без слов, с ощутимой даже так поддержкой, но Антону было совсем не до объятий. Глубоко вздохнув, он мягко оттолкнул Олю, не оборачиваясь, и незвучным голосом попросил: «Потом. Иди к себе».       Возвращение в комнату сопровождалось слышимым бубнежом с кухни. Очевидно, это родители начали переговариваться. Хотя точнее будет сказать — переругиваться. С каждой минутой звуки становились громче, но различить можно было только один голос — отцовский. Тот, очевидно, как всегда, злился, а мама непривычно тихо и безучастно отвечала.       Он сел за стол. Карандаш в руки не просился от слова совсем. Воображение то и дело подпихивало пустым глазам на бумаге отцовское недовольство и упрек. Настроение паршиво катилось вниз под шум с первого этажа. Он знал, что Оля через буквально десяток шагов от его двери трусится от слез в своей кровати, накрывается одеялом, но даже не пытается включить мультики. Очевидно, и Русалочка уже не помогает.       Влага скапливалась на нижнем веке, желая скорее упасть на незаконченный рисунок, размыть все старательно выведенные линии, но Антон упрямо сдерживал их, закидывая голову к верху, пытаясь остановить злосчастный поток эмоций, намеревающийся побежать по его раскрасневшимся щекам.       Позор. Все старания не достойны и капли одобрения или благодарности. Да что там, ему не нужны были приторные «молодец!» или «умница!», которых и без того не слышал так давно. Неужели, так много он просит, изо дня в день стараясь не спустить их семью и дом в мусорную яму?       Особо громкий крик можно было разобрать по словам: «ТЫ НИХРЕНА НЕ ДЕЛАЕШЬ!». Прозвучавший за ним грохот керамики дал понять, что под раздачу попала стоявшая на столе сахарница.       Было огромное желание сорваться с места, защитить маму, может, даже стать козлом отпущения, но, хоть он и сидел на краю стула, готовый подорваться на первый этаж, ноги отказывались слушаться голову. «Там опасно и страшно», — говорило зашедшееся тахикардией сердце. «Он может ударить маму»,— кричал мозг, разрывая этой мыслью то самое напуганное сердце.       Он лишний раз убедился в том, что отец прав. Чем помогли его бесконечные «труды», если сейчас из-за страха он пугливо поджал уши, как тот самый заяц, которого с минуты на минуту разорвет на части зубастая пасть. Куда делись его смелость и решительность, которыми он зацепил Ромку? Где то рвение держаться своего, когда его группой людей впервые застали по дороге домой хулиганы?       За попытками сдержаться, не подтвердить отцовские слова, он и не заметил, как стремительно, резко и неожиданно надломилось что-то в груди. Его то и дело мяли, растягивали, проверяли на прочность, чтобы в итоге отец одним метким, прицельным движением, словно мыльный пузырь, лопнул все его ожидания.       Глаза уже давно высохли, когда крик на кухне стих вместе с опасным звуком, напоминающим грохот мебели. Он сидел за столом, не решаясь даже взглянуть на тронутую грифелем карандаша бумагу. Одну ногу он прижал к себе, обхватив руками. Щека лежала на колене, а поза эта, напоминавшая жалко скрученного эмбриона, каким-то образом помогла успокоиться. Пусть они там хоть дом под основание снесут, только подальше от него. Устал он от постоянных криков, родителей и чувства вины.       Голова не соизволила подняться с места, когда дверь приоткрылась. Пусть даже отец вновь наведался, ему было плевать.       Но он услышал только жалобный голосок Карины:       — Сынок… — донеслось откуда-то далеко, будто и не в помещении сказано.       — Что? — сухо спросил Антон, не желая слушать никого и ничего.       — Ты как? — тишина. — Всё хорошо?       — Конечно, хорошо, — лениво фыркнул Антон.       Он не мог смотреть на маму, зная, что именно из-за нее отец узнал о его выходках. И с чего это ее стало так много в последнее время? Решила опять в матери заделаться? Жалкие попытки быть, как раньше, у мамы не закончились ничем хорошим.       — Антон… — снова попыталась Карина, но ее перебили.       — Отстань, мама, — отмахнулся Антон.       Сейчас не хотелось видеть ни ее, ни кого-либо другого. Он знал, что, придя в норму, ему будет очень стыдно за свои слова, но не смог пожалеть о них конкретно сейчас.       Спустя несколько долгих секунд дверь скрипнула: Карина послушно ушла. Даже ее шагов не было слышно, будто призрак к нему наведывался, а не человек.       Он просидел в той же позе чуть больше двух минут. В голове пусто, в груди туго. Вот уже и осознанность понемногу возвращалась, и стыд подкатывал. Как часто он посещал его в последнее время, Антон уж устал считать.       Он повернулся к листку. Белые зеницы под темными, подопущенными ресницами. Антон слабой рукой подобрал карандаш. Его кончик коснулся бумаги, провел две волосатые дуги, и на душе стало хоть чуть-чуть, но легче. Он глянул на часы: шесть минут одиннадцатого. Время в стрессе пролетело незаметно. Портрет Ромки глядел на него по-доброму, без толики раздражения и упрека. Нужно извиниться перед мамой, подумал Антон, тяжело вздыхая от осознания собственной вины.       Он встал со стула, почувствовав покалывание в области затекших мышц, но, пересилив себя, вышел в коридор. Все комнаты, даже Олина, закрыты, а в коридоре стоит полумрак, только из-под двери ванной комнаты просачивается тоненькая полоска света. Он не обращает на нее внимания, на автопилоте идя в самую дальнюю комнату второго этажа. На стук никто не отзывается.       — Мам, ты тут? — спросил он, а после, не услышав ответа, приоткрыл дверь спальни.       Кровать по обыденности не сложена, только вот мамы в ней нет. Горящая на тумбе лампа и какие-то таблетки. Подойдя, он распознал в них снотворное и еще что-то… самая пустая упаковка оказалась от транквилизаторов. Он выдвинул верхний ящик и похолодел.       Горы пустых картонных упаковок, одинаковые бумажные инструкции и вскрытые блистеры.       Он вышел в коридор с навязчивым чувством тревоги. Предчувствие так и кричало: «Что-то не так!». Он хотел было спуститься на первый этаж, проверить нет ли мамы там, но вдруг услышал отчетливый звук падения со стороны ванной комнаты. Он подошел ближе. Постучал.       Отклика никакого. Звука льющейся воды нет. Что там происходит?       — Мам? — позвал он её, чувствуя нарастающее беспокойство в груди.       Из двери напротив показалась Оля.       — Что случилось? — спрашивает она, недоуменно поглядывая красными, припухшими глазами то на дверь, то на Антона.       Но он на неё даже не обернулся.       Антон дернул за ручку двери, поблагодарив удачу, что она оказалась незапертой, и тут же перепуганно замер. Ослабший силуэт полулежал, облокотившись на край ванны. Карина не отреагировала на звук открытой двери, даже не шелохнулась. Ее тощая спина часто-часто вздымалась и опускалась, но, кроме загнанного дыхания и хрипов, она не издавала никаких звуков.       Антон в панике кинулся к полуживому телу, развернул маму за плечи, чтобы видеть ее лицо. Он сразу подметил пугающе горячую температуру тела, но в ужас его привела приобретающая синюшный оттенок кожа. Расширенные зрачки не реагировали на свет лампочки, на которую уставились ее мертвенно неподвижные глаза.       Ворвавшаяся вслед за братом Оля закричала так, что вывела Антона из ступора. Он обернулся к ней, со страхом глядя на истерично обхватившую себя руками Олю, у которой уже успели промокнуть глаза.       — Зови папу!       И она послушалась. Рванула с места, стоило дать задание, так что меньше, чем через двадцать секунд, в ванную примчался отец. Весь бледный, словно полотно, он прошелся глазами по помещению: по безсознательной жене, дрожащему от безысходности сыну, выпотрошенной упаковке таблеток, валявшейся в раковине, и пустому стакану из-под воды.       Не прошло и пяти секунд, как он вновь сорвался с места к телефону на первом этаже, а совсем скоро под их домом остановилась машина скорой помощи.

***

      Люди в красной форме завалились в дом спустя какое-то время. Антон не мог даже прикинуть сколько времени прошло с тех пор, как он открыл дверь туда, где лежала мама. Он стоял в коридоре, пока все там же, в ванной, парамедики суетились вокруг нее.       Хотелось распихать всех по сторонам, чтобы увидеть ее, не позволять незнакомым людям и приближаться к маме в таком состоянии, но головой понимал, что единственный выход в ситуации — молча стоять в стороне. В какой-то момент послышался отвратительный звук рвоты. Антон, хоть и морщился от отвращения, облегченно выдохнул, сообразив, что мама очнулась. Он только осел на стул, когда средних лет парамедик, отделившись от скопления людей в красной форме, подошел к отцу, так же внимательно наблюдавшим за происходящим.       — Мы, конечно, дали ей сорбенты, но нужно госпитализировать, — ровным тоном сказал мужчина. — И желательно выехать прямо сейчас.       Из ванной послышался тяжкий стон, в котором Антон различил болезненный и скрипучий голос матери. Он думал, что сойдет с ума раньше, чем она очнется.       — Да-да… — быстро согласился отец, выглядя еще более растерянным, чем прежде. — Что нужно собрать?       В коридоре несло медикаментами, нашатырем и рвотой. Посреди всего этого хаоса отец кивал на все сказанное парамедиком и, видимо, запоминал список вещей, пока в ванной комнате периодически мелькал белый свет (остальные работники скорой помощи проверяли реакцию маминых зрачков).       Одна из работниц поглаживала маму по редким волосам, протирала вспотевший лоб и приговаривала: «Все хорошо, все нормально».       Оля жалась к нему все это время, не раскрывая кулачков на его домашней одежде. Он только поглаживал ее по голове, пытался хотя бы этим движением успокоить сестру, пока сам был в шоке, а отец кинулся судорожно искать перечисленные парамедиком вещи.       — Нам можно поехать с ней? — наивно спросил Антон, когда маму на носилках — жуткое зрелище — загружали в машину скорой помощи.       — Можно, но нежелательно, — честно ответила девушка, проверявшая маме зрачки. — Если случится скачок давления или опять начнется удушье, вы втроем будете мешать. Мы могли бы пустить вашего папу, но ему лучше побыть с вами.       Стоящий рядом отец, которому было адресовано последнее предложение, лишь кивнул. Его хмурое лицо не выражало сопротивления.       Пока красно-белая машина скрывалась за бесчисленными насаждениями хвои, они втроем так и не двинулись с места. Именно когда мама исчезла за дверьми скорой, им выдался подходящий момент, чтобы еще раз прокрутить случившееся в голове.       Мысли, словно в трудном уровне тетриса, не могли укомплектоваться в адекватный вывод. Так резко и неожиданно мама, которая сидела за столом и ругалась с папой на кухне, оказалась на носилках.       Никто из них не стал говорить об этом вслух, даже когда они вернулись в дом. Отец даже слова лишнего не сказал, усаживаясь в кресло в гостиной. Да и, честно говоря, желания говорить с ним не возникало ни у кого из детей. Оля прицепилась за братом хвостиком, а тот и не был против. Оля попросила посидеть с ней в ее комнате, на что Антон не смог отказать.       — А мама скоро приедет обратно?       — Не знаю.       — Она отравилась?       — Угу.       — А ей было больно?       — Нет, не волнуйся.       Эти и еще тысяча вопросов летели в Антона безостановочно. Он отвечал на автомате, не особо задумываясь над тем, что у него спрашивают. Оля не понимала, что произошло и что могло произойти, но Антон уже достаточно взрослый, чтобы понять: мама пыталась покончить с собой. И ведь нужно было ему накануне прогнать ее из комнаты!       Сердце будто зажали прищепками. Он мог пригласить ее внутрь, поговорить, а не обижаться на то, что она пожаловалась на него отцу. А что он сделал? Разозлился на нее, прогнал, даже не выслушал. А вдруг, она рассказала бы ему что-то? Вдруг, можно было не допустить ее попытку наглотаться таблеток, просто поговорив? Хоть волосы на голове рви, невозможно отделаться от чувства вины, скручивающей в узел сердце. Антон думал, наглотайся он сам таблеток, не искупил бы своего ужасного поведения.       Он обнял Олю, не дав ей задать очередной бессмысленный вопрос. Кому больше нужны объятия из них двоих непонятно, но Антон решил, что уж с Олей он так себя вести не станет. Она ведь еще совсем маленькая, но уже пережившая такой ужас. Даже представить сложно, что она чувствовала, заглянув в ванную, когда Антон кинулся к лежащему телу мамы.       Эти мертвые зрачки, потемневшая кожа, неподвижные руки, напоминавшие ветки дерева, которых каждый вечер пугалась Оля, фантазируя на них страшную сову. Эти воспоминания будут еще долго всплывать в его голове.       — Я так испугалась, — призналась Оля надрывно. Ее тонкий голос надломился, объятия заставили ее вывалить пережитое наружу. — Она была такая синяя… как мертвая…       — Не говори так, — нахмурился Антон, крепче прижимая сестру к себе. Он не хотел признавать, что сам сначала подумал о худшем. — Она вылечится и вернется здоровая.       — А если нет? — зашлась плачем Оля.       — Даже не думай о таком, — не своим голосом сказал Антон. Холодно, отстраненно. Потому что сам предполагал такой вариант.       «Скачки давления… удушье…», — слова парамедиков так и вертелись в голове. Страшные картины прояснялись в памяти, мешались с реальностью и не давали абсолютно никакой уверенности в хорошем исходе.       Тем не менее, Антон продолжал уверять сестру:       — Она очнулась, так что все должно быть хорошо.       Оля тихо шмыгнула, уткнулась лбом в его плечо, но Антону оставалось лишь поглаживать сестру по спине. Большего он сделать не в силах.

***

      Сон к нему не шел уже который час. Тонкая секундная стрелка издевательски постукивала в настенных часах, будто пыталась поглотить его в ритмичный транс. Время для него шло странно: подумает, что прошло две минуты, а стрелка сместилась на час, показалось, что скоро утро, а это, оказывается, лишь пятнадцать минут минуло. Он не находил себе места. Слишком много всего произошло за сегодня и слишком плохо закончился этот день.       Прилагая массу усилий, он заставил себя вылезти из теплой кровати. Глоток воды показался лучшей идеей, чем до утра мучить себя не приводящими ни к чему мыслями.       Сквозняк, полумрак коридора, скрип половиц. Он уже ступил на первую ступень лестницы, когда понял, что на кухне горит свет. Это не Оля, подумал он, она уже уснула, когда я ушел.       Перспектива вновь пересечься с отцом не радовала, но он понимал, что, во-первых, уже выдал себя скрипом паркета второго этажа, во-вторых, банальное любопытство требовало ответ на вопрос: «Что он скажет после всего?».       Он уже понял, что в три часа ночи на кухне вряд ли найдешь трезвого отца. Кухня находилась в печальном состоянии. Видно, что в ней пытались прибраться, но блеск кристалликов рассыпанного сахара то тут, то там мелькал под светом желтой лампочки, а скатерть на столе висела косо (край у стены был намного короче, чем внешний).       Антон был готов к агрессивно доказывающему свою тяжелую участь отцу, но увидел спокойного, сильно постаревшего под светом лампочки человека, который явно напивается с горя. Это придало Антону уверенности.       — Пап, — окликнул он его.       Тот не сразу поднял взгляд. Видно, что сидит с бутылкой уже давненько. Алюминиевых упаковок из-под пива не было. Взгляд приковался к почти пустой бутылке, на которой витиеватыми буквами красовалась надпись «Водка». Ожидаемо, почему-то. И ведь даже не закусывает. Можно представить, в каком состоянии сейчас отец (повезет, если получится построить конструктивный диалог).       — Ты чего не спишь? — не поднимая взгляд, скомкано пробурчал отец.       — А ты?       Молчание. Отец то ли мысль формулирует, то ли пытается вывернуть язык так, чтобы звучать понятно. К сгорбленному силуэту отца можно было почувствовать не опасность, а даже жалость. Забавно, что Антону отца жаль совершенно не было.       — Я такое наделал… — сокрушенно признался отец. — Такое…       Еще бы, вздернул бровями Антон, радуясь, что его презрительное выражение лица сейчас никто не может видеть. Но тут отец продолжил:       — Она же говорила, что ей становится плохо, — вдруг разговорился отец. Видимо, ему не хватало компании все эти часы, а кому присесть на уши — вопрос не такой уж значительный. — Я думал, она притворяется, а тут вон что…       Антон без лишних слов взял одиноко стоящий в куче вымытой посуды стакан, открыл кран и подставил емкость под струю воды. Журчание смогло приглушить бормотание пьяного отца. Антон почти не слышал нечленораздельного вяканья, но закрыл кран именно тогда, когда в тишине прозвучало будоражащее кровь:       — …нашел себе другую…       Антон замер. Медленно обернулся на отца, который был не в состоянии даже поднять свою покрасневшую голову.       — Стыдно… я же её… ммм… — он поморщился, — обманывал… гадости говорил…       Антон даже стакан воды отставил. Так и стоял посреди кухни. Нашел другую?.. Что это значит?..       — Кого ты нашел? — спросил Антон, пытаясь звучать как можно менее напористо. Какую правду он еще не знает?       — Баба такая… — продолжал отец бездумно, — на Карину… похожа… — тут стало понятно, что отец совсем не соображает, с кем разговаривает. Он никогда, обращаясь к детям, не называл Карину по имени, только «ваша мама» или просто «мама». — Мы с ней в отделе работаем… од… ном…       Плечи опустились. Антон молчал, будто его мертвым чучелом к стенке прибили. С виду живой, а на деле конечностей не чувствует. Мерзко. Так мерзко, что хочется отца, уязвимого и слабого под действием алкоголя, задушить насмерть.       Мама, значит, с трудом выживала тут, а этот, только гляньте, другую себе нашел. Он не собирался страдать перед отцом. Отвращения в Антоне было больше, чем грусти. Представить только: на работе он, поди, развеселый банкир, который трется возле какой-то там коллеги, а домой приходит таким недовольным, будто его там заставляют вёдрами говно есть.       Огромных усилий требовало просто остаться на месте. Намного легче далось ему спокойствие, с которым требовалось только слушать этиловую правду. Лишь бы отец не начал по обыденному буянить и не разбудил Олю — вот, что важно. А эмоции у него, похоже, просто закончились. Порция мимики на сегодня исчерпана, лишь разочарования и ненависти в нём достаточно.       Пристальным взглядом Антона можно было просверлить отцу дырку во лбу. Как бы сильно он не был убежден, что любит отца, хоть это и правда, подсознательно хотелось, чтобы он прочувствовал то же, что и мама. А если бы он сегодня свалился в ванной от передозировки? Каково было бы ему валяться в какой-нибудь больничке истощенным и больным, потому что родной человек довел до попытки суицида?       — А что мне было делать? — промямлил Борис с ноткой недовольства. — Моя не даёт… ещё и психованная стала… и голодовку объявила… ха… — он выдохнул, поднял рюмку и залил в себя разом пятьдесят грамм.       Его хватило не дольше, чем на пару минут бреда о какой-то там Ульяне. Антона раз пятнадцать за все время прошибало мурашками, а в моменты, когда отец бесстыже описывал прелести любовницы такими словами, как «вымя» и «бампер», и вовсе блевать тянуло. Когда отец в конечном итоге отрубился, безобидно уложив голову на предплечья, Антону совершенно расхотелось спать. Наверное, выпить остатки со дна отцовской бутылки в этой ситуации было бы уместнее, но Антон просто тихо встал, выключил свет и, накинув куртку, вышел на порог дома.       Холодный воздух ударил в лицо. Влажность ушла вместе со снегом, которого уже было нигде не видать, а прогнившие от старости и воды половицы крыльца совсем высохли. Он тяжело опустился на них, игнорируя мелкую дрожь по всему телу.       Уже не было ни стыда, ни злобы, ни отчаяния. Он хотел бы следующие часов двенадцать пролежать на кровати ничком, стараясь задохнуться в пыли старых одеял, но сил теперь не хватало даже не то, чтобы встать с крыльца. Не хотелось уже ничего. Рядом с собой ему сейчас нужен только один человек, который, наверное, мирно сопит в своей кровати, даже не подозревая, что Антон готов в одной пижаме топать по лесу, лишь бы спрятаться с ним где-то под елью, чтобы никто не видел, и обниматься молча, целоваться и ни о чем не думать.       Где-то там, несколько часов назад, за рядами высоких хвой они с Ромой беззаботно гуляли, ухватившись за руки. Было так спокойно, так хорошо. Почему нельзя жить так всегда? Никогда не переживать, не разочаровываться и не хотеть замерзнуть насмерть на пороге собственного дома, чтобы забыть пережитый кошмар. Может, если он пойдет спать, это все окажется дурным видением? Он встанет бодрым, счастливым, вокруг будет идиллия и никаких ссор. Разве это так сложно устроить? Хотя бы день, хотя бы час спокойствия, счастья и беззаботного существования. Совсем как в детстве.       Он утер ресницы пальцами. Осознание всего произошедшего накрыло его ближе к четырем утра. Уже и жаловаться не хотелось, просто тихонько страдать вдали от чужих глаз. Он даже не стал препятствовать безостановочно текущим слезам. Просто принимал как факт то, что дереву крыльца придется испытать на себе еще одну порцию влаги. Соль неприятно стягивала кожу щек, глаза болели, покраснели. Голова раскалывалась от мыслей и недостающей ей сна, тело ломило от моральной усталости, а горло раздиралось часто вдыхаемым ночным воздухом. Было так плохо, как, наверное, не было ещё никогда. Что ему со всем этим делать? Как жить со знанием того, что мама пыталась покончить с собой, а отец бесстыжее изменял, задерживаясь на работе? Он не знал. Ему оставалось только из раза в раз спрашивать себя об этом, роняя очередную слезу на крыльцо.       Он рвано выдохнул, зашелся в тихих рыданиях, прикрыв лицо рукой. Очки с внутренней стороны покрылись мелкими каплями слез, когда Антон из раза в раз вытирал мокрые глаза. Его всхлипы были беззвучными для всего поселка, но его они разрывали изнутри самым болезненным способом. Он не ждал к себе жалости, не мог просить о помощи, но научился отпускать все рядом с ним.       Сможет ли его присутствие ослабить кровавый узел в груди, сдавивший разом сердце и легкие?       Он наивно уставился на калитку, надеясь увидеть спасительный силуэт. А вдруг он, как в тот раз, просто возьмет и прийдет именно сейчас? Может, его желание сбудется в противовес всему тому, что случилось вечером?       И только ему привиделось, что в заборе мелькнула чья-то тень, он крепче ухватился за голову, понимая, что никого там и в помине не было. Детское желание, ожидание волшебного Питера Пэна вызывало у взрослого Антона снисходительный смех, но его собственные мечты о невозможном ударяли под дых сильнее любого кулака.       Погода была безоблачной. Особо яркие звезды выделялись на россыпи ночного неба, складывались в созвездия. Возможно, хотя бы они видят его, может, молодой месяц жалостливо посветит на него чуть теплее. Но Антон чувствовал только холод, а тусклый ночной свет даже забор делал размытым от темноты. И только холод вынудит голову остыть, а замерзшее тело — вернуться в дом под пыльные одеяла, в которых он впервые нарочно проспит школьные занятия.

***

      Голова раскалывалась. Он проспал не больше четырех часов. Виной всему накрывавшая его из раза в раз тревога, благодаря которой он подрывался с места три раза за ночь (точнее, за то время, что осталось от ночи). Конечно, никто не собирался отправлять их с Олей в школу после всего, ведь отец и сам накануне позвонил начальству, отпросившись с рабочей пятницы под предлогом семейных обстоятельств. Видеть его поутру было сравнимо раздиранию корочки на свежей ранке. Тот и не помнил, что подчистую выдал сыну точные размеры груди и жопы его любовницы, ведь был настолько пьяным, что с трудом слова в правильном порядке складывал.       Оля еще отсыпалась в кровати, когда Антон вновь начал бродить по дому в поисках сам не знает чего. Было навязчивое ощущение, что он о чем-то забыл, где-то что-то недоделал и тому подобное, хотя память его не подводила, и незаконченных дел у него не было.       Он заглянул к посапывающей в своей комнате Оле, мельком глянул на развалившегося на диване в гостиной отца (видимо, очнулся посреди ночи от затекших конечностей и решил, что спать за столом — такая себе идея), но все не мог понять, что его смущает.       Оставленный на столешнице стакан воды осушен. Все помещение было наполнено отвратительным перегаром, который раньше царствовал только в гостиной. Тонкая полоса восхода позволяла разглядеть себя в отражении окна. Видок, мягко говоря, так себе. Все равно, что это он вчера накачался бутылкой водки. Он провел по лицу ладонью. Оно опухло, глаза красные, кожу отвратительно стянуло от вчерашних слез.       Он обернулся на часы: скоро восемь. Что ему делать? Стоило ли что-то делать? В подобных раздумьях он успел заняться не выполненным домашним заданием, изрисовал два листка набросками близлежащих предметов, даже умудрился прибраться в комнате. Обыденные дела помогали прийти в себя, да и время за работой пролетело незаметно.       — Что ты тут бродишь? — спросил наконец вставший отец.       Смотреть в глаза он ему не мог, так что обошелся разговором в процессе расстановки помытой посуды по шкафчикам.       — Убираюсь.       — Убирается он… Ну да, тут без мамы поросятник.       Антон сжал челюсть. Невозможно было воспринимать его после того признания.       — Я думал поехать к ней сегодня.       — Когда? — тут же сменил интонации Антон, обернувшись, и чуть не выронил из рук цветастую тарелку. — И куда? Ты записал адрес?       — Да-да… под телефоном в коридоре листик оставил, — потирая переносицу, ответил отец. Приятно было видеть, как он мучится с похмелья.       — Когда? — повторил Антон.       — Ближе к обеду. Там прием расписан по часам. Ох… у нас остался аспирин?..       Антон знал, что остался. Просто отец его сейчас не найдет. Копошась на кухне, он с удовольствием выкинул остатки таблеток, которые отец по привычке оставлял на холодильнике, в мусорку.       — Не знаю, — пожал плечами Антон.       Раздосадованный вздох говорил сам за себя: голова у отца, очевидно, раскалывается.       — Ладно… Смотри за Олей, пока меня не будет.       — В смысле? — нахмурился Антон.       — В прямом. Что непонятного?       — Я думал, мы все вместе поедем к ней.       — Давай завтра, а?       — Почему не сегодня? — Антон видел, как неудобно становится отцу от его расспросов, но стоял на своем.       — Мне нужно по работе заехать.       — Ты отпросился на сегодня.       — Да, но работы это мне не уменьшило.       Врет. Однозначно врет, причем нагло и неумело. Антон понимал, куда именно он хочет слинять, пока мамы нет дома. Или, точнее, к кому.       — Мы с Олей можем подождать в машине.       — Так, Антон! — раздраженно зыркнул на него отец. — Все вместе едем завтра. Всё! Иди там… не знаю, домашку сделай.       — Сделал.       — И в комнате убери.       — Уже.       Антон был уверен, что расслышал в шумном вздохе глухое «блять».       — Иди с глаз моих уже, — отмахнулся отец, так что Антону не оставалось ничего, кроме как послушаться и снова закрыться в своей комнате.

***

      Шёл третий час. Отец уехал час назад, оставив его с Олей на собственное попечительство. Они, в прочем, не жаловались. Без него в доме было намного спокойнее, не считая вечно витавшей в воздухе темы — мама. О ней невозможно было забыть ни на секунду и, если Антон еще кое-как держался, то Оля не могла найти для себя утешения. Ни просмотр мультиков, ни рисунки динозавров не смогли отвлечь ее от вечных расспросов: куда и когда мы поедем к маме. Антону стало тошно, когда пришлось пересказывать отцовское вранье про «заехать на работу», когда объяснял, почему они не поехали с папой.       Стоит ли говорить, как он испугался, когда в дверь затарабанили.       — Это папа, наверное, вернулся, — предположила Оля, а потом подняла взгляд на брата: — Он же?       — Не знаю, — и сам засомневался Антон. Прошло чуть больше часа. За это время даже просто туда-обратно не доедешь.       Уже через пару десятков секунд топот двух пар ног, спускающихся по лестнице, развеял кромешную тишину дома. Оля выглядывала из-за спины брата, когда тот опасливо спросил:       — Кто там?       Как будто бы до вопроса за дверью слышалось какое-то копошение. Все стихло, кто-то откашлялся.       — Это мы!       Он узнал подругу по голосу, а всеобъемлющее «мы» не могло определять другую компанию. Антон моментально открыл дверь, позабыв, что даже не соизволил расчесаться после ночных похождений. Так себе вид для приема гостей. Но стоящих на пороге Полину, Рому и, как ни странно, Бяшу, это ни капли не смутило.       Оля, хоть и была рада, даже «привет» не сказала, заметно увяв после вчерашних событий. Ей, наверное, придётся долго отходить от увиденного.       — Ребята… — наконец выдавил из себя Антон, оглядывая всех троих. — Вы что тут делаете?       — Как это что? — обеспокоено нахмурилась Полина. — Ночью по всему поселку слышно сирену с вашей стороны, а утром тебя нет в школе. Как это понимать?       Полину неожиданно поддержал Бяша:       — Ты, Антох, звиняй, если я что не так когда-то сказал, на, — приложив руку к груди, сказал он, — но, если в наш Мухосранск приехала скорая, то реально что-то случилось!       Только Рома стоял молча. Он хоть и не вымолвил и слова, но внимательно оглядывал как Антона, так и Олю. Наверное, он думал, что скорую вызывали кому-то из них двоих, а сейчас с облегчением не замечает никаких причин для беспокойства. Несмотря на это, Антон встречается с парой светлых глаз, довольно прямо заявляющих: «Ты расскажешь!» — от чего Антон уже вряд ли сможет так просто отделаться.       Он впустил друзей внутрь, хоть они и отнекивались некоторое время под предлогом «мы просто проверить, что все в порядке», но после того, как Рома без лишних слов и особого разнообразия эмоций на лице переступил порог, за ним не сразу, но последовали остальные. Антон любезно угостил друзей чаем, надеясь, что где-то в углу не завалялся осколок разбитой сахарницы, при этом старался выглядеть гостеприимно, будто не было у него желания выпроводить их всех на улицу прямо сейчас. Нет, он любит своих друзей, ему не жаль выставить на стол угощения для них, напоить ребят чаем, но не тогда, когда они кипятком писяют со своим «Что случилось?», «Почему скорая вчера приезжала?», «Где ваши родители?». С одной такой почемучкой Антон просидел достаточно, чтобы любые вопросы вызывали у него раздражение. Она сейчас без особого энтузиазма грызёт одно печенье около десяти минут.       Что его интересовало, так это почему Рома молчит? Он уверен, тот бы из-под земли Антона достал, чтобы узнать все о вчерашнем инциденте, но сейчас подозрительно притаился в молчании и сидит, подгадывает момент, чтобы вставить свое слово.       После очередного Полиного «Если мы можем чем-то помочь…» и дежурного Антонового «Все нормально, спасибо», наконец зазвучал доселе молчавший голос.       — А сейчас… — сказал Ромка, медленно поднимаясь со стула. Все поглядели на него выжидающе, словно он берег мысль до конца, и вот-вот прозвучит важная фраза. И он действительно с довольно серьезным лицом сказал: — Хозяин дома проведет меня к белому трону.       Повисшей тишине было две причины: Антон не понял, что такое «белый трон», а Полина с Бяшей просто не ожидали такого проявления сего гения.       — Куда провести?.. — жалобно заморгал Антон.       — Ой-й-й… — вздохнула Полина, стыдливо прижав ладонь ко лбу. А потом поглядела на Антона извиняющимся взглядом и объяснила: — До туалета.       Антон поглядел на Рому секунду-другую, а потом выдал понимающее «а-а-а», когда дошла-таки наконец связь выражения. Оля коротко хихикнула и сделала глоток чая.       — Проведу, конечно.       С одной стороны, забавно, что вопрос о сортире стал первым и пока единственным, на который рассщедрился Ромка, но Антона сумбурность коротенького диалога даже не улыбнула.       Он чувствовал дикую усталость после бессонной ночи, полной тревог и переживаний. Каждый шаг по лестнице давался большим усилием. Хотелось сесть прямо на одной из ступенек и заснуть по возможности, чтобы хотя бы глаза не слипались. Но он терпел весь день, потерпит и теперь.       Время подсказывало, что отец должен был уже приехать в город, так что времени отдохнуть от родителя было предостаточно. Он все шел-шел, не чувствуя времени, ведь мыслей за эту несчастную минуту пронеслось раза в 3 больше, чем могло бы у человека, который спокойно поднимается на второй этаж. Из-за этого он достаточно перепугался, чтобы встрепенуться от касания к плечу.       — Ты оглох? — шепотом говорит ему Рома.       — А что?.. — его прервал неожиданный шик. — Что ты шикаешь на меня?       Он не додумался с первого раза понизить тон, так что Рома достаточно грубо заткнул его рот ладонью. Хотел было Антон возмутиться и убрать Ромкину руку, как его практически затащили в ближайшую комнату. Она оказалась Олиной.       Ромка нагло закрыл дверь, постаравшись, чтобы это действие было абсолютно беззвучным. Антон же, которому дали возможность говорить, убрав с лица руку, не сразу выразился. Он с искренним возмущением пялился на Ромку, который, мало того что заткнул его на полуслове, так еще и закрыл тут с собой непонятно зачем.       — Ну? — спросил он интонацией, не требующей промедления.       — Это ты «ну»! — с непривычным нажимом заговорил Рома, причем тон контролировал, не повышал. — Что у вас тут, блять, произошло? Сначала скорая орет на весь поселок, теперь прихожу, а у вас тут настроения, будто кто-то умер.       Антон внешне ощетинился, несмотря на приливающую бледность. Еще свежие воспоминания не хотели отпускать его, так что все мысли можно было прочитать по лицу, как субтитры. Ромка, заметив перемену, чуть сбавил обороты.       — Только не говори, что реально…       — Нет! — выпалил Антон чересчур резко.       В его голосе чувствовалась помесь раздражения и страха, словно Ромкины предположения каким-то образом станут явью. Он понимал, что не стоит горячиться, когда на первом этаже все еще сидит компания, которая с минуты на минуты начнет задумываться об их затяжном отсутствии, но длительная усталость добила его самоконтроль. Эмоции начали постепенно выходить наружу.       — Боже… — вздохнул Антон, сам не зная, к чему приведет этот диалог. — Какая тебе вообще разница?       — Какая мне разница?! — Рома вытаращил на него глаза, непонятливо осматривая каждую черту лица.       Понятное дело, ему есть разница, он искренне удивился, почему Антон не понимает его беспокойства.       — На тебя посмотришь — самому плохо станет! Бледный, злющий, как будто зарешаешь меня прям тут.       — Еще раз так скажешь, порешаю без задней мысли, — плюнул ему в ответ Антон, не особо задумываясь над фразами.       Он защитно скрестил руки на груди, хоть так пытаясь отгородиться от разговора. Возможно, где-то на окраине сознания он и понимал, что смысла грубить Ромке нет, но недосып и череда потрясений настолько вымотала его, что хотелось просто любыми доступными способами прогнать всех и посидеть с собой наедине.       Рома насупился. Сложно было понять, о чем он думает с таким-то лицом, но не нужно быть гением, чтобы догадаться: ему слова Антона не понравились.       — Успокойся. Я поговорить пришел, а ты истеришь.       — О, ну да, я теперь истеричка! Сначала ты меня затыкаешь, в комнату пихаешь, как мешок картошки, а теперь хочешь, чтобы я себя нормально вел?       — Да что с тобой случилось? — сказал Рома, не узнавая человека перед собой.       Антон никогда не отличался эмоциональностью, всегда был сдержанным и воспитанным. Но сейчас из него полилась беспричинная истерия, которую тот, видимо, не контролирует.       — Я сюда, по-твоему, по приколу пришел? — продолжал Рома. — Чай попить с печеньем? Уйми свои психи.       Рома не сразу понял, что последнюю фразу стоило попридержать, но Антон уже успел нервно хохотнуть. В его интонации проскальзывала капелька отчаяния, но превозмогали все-таки агрессия и сарказм.       — Давай, еще ты мне скажи, какой я плохой и бесячий. На кой хер я вообще что-то говорю и делаю, если всем постоянно что-то не нравится? И вообще, — продолжил Антон, глядя куда-то в окно, отвернувшись на все девяносто градусов от Ромы, — вытянул меня хрен пойми зачем, выяснение отношений тут устроил. Я, может, никого из вас сегодня видеть не хотел, а вы приперлись! — на этой фразе он обернулся, посмотрел прямо в светлые глаза человека, который, хоть и был раздражен, выглядел достаточно растерянно, чтобы только молча выслушивать все, что неконтролируемо летит в него из Антонового рта. — Ты зачем заявился? Допрос устраивать?       — Антон.       — Что «Антон»? Что? Что я еще не так сделал? Давай, говори! Ты щас на меня посердишься тут, рожу страшную построишь, а я, как обычно, всегда виноватым останусь, да? — глаза невольно застелило влагой, но Антон был достаточно зол, чтобы резко отвернуться, крепко зажмуриться и согнать позорные слезы.       Он вздохнул, переведя дыхание, и снова обернулся, не понимая, что срывается сейчас совсем не на Рому. Тот стоит неподвижно, нахмурился, будто подгадывает момент, когда сорваться. Прямо как отец. Антон уже и не понимал, где начинаются описания хулигана, а где заканчивается сравнение с отцом. — Ты думаешь, сильно особенный, что вот так можешь заявиться, когда захочется, и рот мне затыкать?!       Крепко сжатые кулаки дрожали, челюсть плотно сжата, аж зубы побаливают. Он готов был сказать любую гадость в адрес стоящего перед ним человека, позабыв о том, что все, сочиненное на эмоциях и обидах, выслушивает не родитель, а Рома.       В какой-то момент неподвижная фигура двинулась на него. Очень знакомым ему показался этот неспешный, тяжелый шаг, молчаливое и раздраженное лицо, которое невозможно было прочитать из-за бьющей в висках крови. Взгляд был устремлен четко на него, а двигался Рома с такой решительностью, что, будь под его ногами что-то живое, он бы не заметил — раздавил бы, не обратив внимания. Антон почувствовал, как знакомо примерзают от страха ноги к полу, а каждый стук голых стоп вторит перепуганному ритму сердца.       Рома приблизился за считанные секунды, остановился у самого лица. Антон почувствовал тяжелое дыхание, заставившее его самого внутренне сжаться. Вопреки телу, голова не переставала твердить, что все правильно. Сознание наконец нашло мишень — кого-то, кого можно было сделать виновным хотя бы в мелком просчете и без лишних колебаний сказать: «Это все из-за тебя!».       — Ну давай, что ты стоишь? — с явной провокацией заговорил Антон. Ему стало смешно от происходящего абсурда. Он в кои-то веки смог выговориться, но от этого так горько на языке, что хочется утешить себя очередной попыткой. — Врежешь мне или и дальше будешь стоять, как тряпка?       Он даже невольно улыбнулся, стоило увидеть неподдельное раздражение, но Антон был слишком разгорячен, чтобы заметить плескающееся в глазах разочарование. Он не успел правильно истолковать Ромкино настроение, когда тот вдруг взял его лицо в свои ладони и поцеловал.       Антон даже не пискнул, настолько неожиданно это произошло. В этой резкости и в помине не отдавало нежными касаниями, к которым он привык. Рома будто врезался в его губы, это даже поцелуем сложно назвать. Делал это нехотя, но с присущим ему нажимом, как обычно приводят в чувства паникующего.       Очки на переносице перекосились, когда Рома отстранился после не очень сдержанного, грубоватого поцелуя. Он сработал, как отрезвляющая пощечина, подействовало в ту же секунду. Антон знал, что Рома не силен в красивых речах, но в подобной ситуации тот скорее ударил бы. Хотя как посмотреть… эффект неожиданности сработал на ура.       Только до Антона стало доходить, что и кому он только что говорил, лицо отпустили. Рома отступил на шаг, второй, а потом и вовсе развернулся и поспешил к выходу. Ошеломленный Антон не решился сказать и слова, когда дверь с несдержанным грохотом закрылась.       Скрип половиц на лестнице, приглушенный короткий диалог на кухне, и только сейчас Антон решился сойти с места. Спускаясь с лестницы, по которой какую-то минуту назад спустился Рома, он чувствовал, как припухает нижняя губа, которую он беспощадно разгрыз, пока стоял в полнейшем бездействии.       Как и ожидалось, на кухне его встретили шокированные лица. Он отдаленно помнит вопросы из разряда «Когда вы успели погрызться?» и «Из-за чего вы так раскричались?», но отчетливо помнит вскочившего со стула Бяшу, который в полном потрясении заявил, что такого Рому он не видел давненько. Оля расстроенно залепетала что-то о том, что все опять переругались, но Антон уже ничего не слышал, когда обреченным голосом попросил друзей уйти. Он не увидел Полину, которая крайне обеспокоено посмотрела на такого же пораженного Бяшу, но кинул короткое «пока», когда эти двое вместе послушно оделись и попрощались, отворяя дверь на улицу.       — Тоша, — позвала его Оля. — Тош…       — Оль, давай потом, — глядя в пол, отозвался Антон. Голова была перегружена, в ней роилось слишком много мыслей, от которых невозможно было избавиться, просто поговорив с сестрой. — Иди лучше к себе, а я потом к тебе приду.       Ему было стыдно. Стыдно перед друзьями, которых он ни с того, ни с сего прогнал, стыдно перед Олей, которую он в который раз отсылает в комнату, лишь бы не говорить, стыдно перед Ромой, на которого он безо всякой причины обрушил свою истерику. До того стыдно, что даже больно.       Он упал на один из кухонных стульев, когда Оля закрыла дверь на втором этаже. Голова пульсировала, в груди щемило. Он шумно вздохнул, осознав, что сделал. Руки прикрыли лицо, пытаясь спрятать от всего мира. Антон так плотно закрыл глаза, что под веками прошлись белые вспышки. Единственный человек, который мог бы его понять, ушел, не попрощавшись, и сделал это абсолютно справедливо. Антон не думал своей головой, когда говорил все эти гадости, но именно его рот выдал все обидные слова, которые должны были быть адресованы совсем не Роме. В момент стало так жаль, что слезы сами накатывались на глаза. Если бы он тогда не стоял, как баран, не пялился на уходящего Рому, а догнал и попытался все исправить, все сложилось бы иначе. Он опять просто использовал Ромку, как козла отпущения. Брал, но взамен не давал практически ничего, и мысль, что его за такое скотское отношение могут не простить, врезалась прямо в солнечное сплетение. Он на секунду задохнулся собственными мыслями, панически забегал глазами по столу, который испачкался парой влажных капель.       Прошло около десяти минут, когда ему надоело просто сидеть и переживать. Импульсивным решением стало выйти на прогулку. Поддавшись скверному настроению, он накинул куртку поверх того, в чем ходил дома; хорошо хоть шапку додумался напялить. Он уже хотел было выйти на улицу, но вдруг взгляд прицепился к покинутой в углу упаковке. Антон легко распознал дешевую марку сигарет, которыми изо дня в день дымил Ромка после школы. Видимо, он так быстро уходил, что плюнул на выпавшую из кармана пачку или даже не заметил вовсе.       Нежеланный соблазн появился мгновенно. Антон облизнул губы, оборачиваясь на лестницу, по которой убежала наверх Оля, подумал, но в итоге быстро метнулся на кухню и, не сдержавшись, вышел на улицу с сигаретами и спичечным коробком в кармане.

***

      Приятно ли это было? Ни капли. Первые две затяжки дались через противный кашель и гору сомнений, но спустя какое-то время Антон хоть немного, но расслабился. Теплый дым заполнил легкие, и вот уже боль в груди не так сильно мучит. Одна сигарета тлела вечность. Он постоянно боязливо озирался, словно вор, ведь боялся, что с минуты на минуту приедет отец. Его длительное отсутствие только подтверждало догадки Антона насчет того, что отец поехал не только проведать маму и «по работе», но мысли об этом только заставляли сделать новую затяжку.       Антон стоял на заднем дворе собственного дома, готовый от накрывшей его безысходности хоть выть, хоть прям тут лечь умирать. Но он понял, почему многие люди предпочитают курить. От них стало намного спокойнее. Тело расслабилось, мысли выветрились на некоторое время. Сейчас он мог позволить себе думать о других вещах. Например, какой прекрасный вид на лес открывается отсюда. А он и не знал. Так переживал насчет переезда и всех вытекающих из него проблем, что даже не замечал, как тут, оказывается, красиво. Сплошь и рядом хвойные гиганты, которые служат убежищем грызунам и птицам. А ведь уже весна, многие пернатые, поди, уже вернулись домой.       Домой, повторил в голове Антон и обернулся на здание позади себя. Не дом, а здание. Как уж этот сгусток проблем назовешь домом? Не дом это, а дыра. Как и весь поселок, в целом. Есть в нем и что-то хорошее, конечно… Точнее, кто-то… Но, если бы Антон не испортил все собственными же словами, было бы, конечно, замечательно. И до чего он все привел? Стоит на заднем дворе после самых ужасных суток в его жизни. И курит. Он даже хохотнул немного истерично, выпуская новую порцию дыма.       — Пиздец какой-то, — с мученическим вздохом сказал он, бросив окурок на землю. Влажная трава с готовностью потушила тлеющую папиросу, но Антон беспощадно раздавил ее подошвой. Мат хоть не никотин, но легче стало уже от того, что он обозначил ситуацию вслух. — Просто пиздец, — шепотом добавил он, чувствуя, как голова становится легче.       Он в последний раз вскинул голову кверху, вздохнул во все легкие и решил, что время возвращаться домой. Скоро вернется отец, а ему еще рот от табачного запаха отмывать. И одежду бы лучше сменить… Добавил себе мороки, молодец.       Поговорить с Олей он не решился. Провернув запланированные водные процедуры, он, прислушавшись, узнал песню из «Алладина» и подумал, что сейчас не то время, чтобы что-то с ней обговаривать.       Он неловко уселся на кухне, словно пришел в гости, да так и сидел. Не меньше получаса он просто бродил по первому этажу, выполняя мелкие действия по типу: вымыть одинокую чашку из-под кофе или расставить кинутую как попало обувь на пороге в аккуратный ряд. В гостиную он принципиально не заходил (понимал, что после этого ему понадобится еще одна доза никотина), поэтому просто уселся у окна на кухне, не зная куда себя деть.       Он все не переставал думать о том, что наговорил накануне. Только сегодня он переживал об их с Ромой отношениях, чтобы в этот же день взять и все испортить. Возможно, стоило в кои-то веки объясниться, рассказать о ситуации, чтобы Рома банально знал, что думать. Но Антон до трясучки боится вылезти из раковины, чтобы показать всю дрянь, которая скопилась у него в голове.       Ну вот он показал сегодня. И что из этого вышло? Только хуже. Он мог бы и дальше молчать, терпеть и довольствоваться компанией друзей и Ромки, если бы его не подвели собственные тормоза. Ему всегда говорили, что проблемы из дома не выносят, он и слушался. Сорвался. Ему всегда говорили, что курить плохо и вредно. Сидит с открытой пачкой в кармане. С детства вдалбливали, что семья — самое важное и дорогое… Тут и говорить не стоит.       Может, все его предубеждения оказались обыкновенной насмешкой взрослых. Смысл со всех этих правил, если даже родители не соблюдают их? Ради кого он старался все время? Нужно ли стараться и жертвовать всем ради родных, которые этого не ценят? Что ответил отец взамен на все его потуги помочь? «Позорище». И кто после всего оказался в проигрыше? Это они с Олей лишились мамы, в частности Антон подорвал отношения с друзьями и поссорился с Ромой. Ради чего он вскапывал землю носом?       Он прикоснулся к губам, вспоминая смазанный поцелуй, который тогда привел Антона в чувства. Что интересно, это единственная вещь, которая ему запомнилась из всей ссоры. Помнит лишь эмоции, еще и не самые лучшие. Вспоминая скорость, с которой Рома тогда удрал, Антон и предположить не может, насколько сильно сказанные гадости его задели.       Он тоскливо подпирал подбородок ладонью, когда в окне показалась отцовская машина. Антон тут же напрягся, но настроил себя на спокойный тон. Еще одной ссоры сегодня он не вынесет.       Вернулся отец не то чтобы радостным. Он выглядел подавленно, так что Антон внутренне злорадствовал, даже чуть приободрился, что не только они с Олей настрадались за последние дни. Но вдруг вспомнил, что ему предстоит диалог и вмиг вернулся в прежнее состояние.       — Как мама? — спросил Антон.       Он уже слышит, как сбегает по лестнице Оля с такого же типа вопросом.       Отец замешкался на пороге, не решаясь посмотреть сыну в глаза. Снимая шапку, он говорил неохотно, будто не хотел делиться информацией по части больничных докладов.       — Жить будет, — на выдохе сказал он, краем глаза замечая примчавшую, но молчаливую Олю. — Сначала ее подлатают, потом к мозгоправу.       — К психологу? — уточнил Антон.       — Психолог. Или психотерапевт… Ай, кто его знает, какой-то специалист очередной. Будут выяснять, зачем она…       — Понятно, — перебил его Антон, боясь услышать слова, которые вертелись в мыслях последние часов двенадцать.       — А когда мы к ней поедем? — с надеждой в голосе спросила Оля.       — Завтра с обеда принимают. На этот раз поедем все, не волнуйся.       Этой информации было вполне достаточно, чтобы Антон выдохнул облегченно. Маму вылечат. Она вернется домой. Все будет хорошо. Он даже не предполагал другого исхода, мозг требовал мыслить только позитивно, иначе Антону в скором времени самому психолог понадобится.       Единственное, что портило ему настроение, это то, о чем сегодня ночью проговорился отец. Знает ли мама, что она у него теперь не единственная женщина? И как давно? Вдруг, она все понимала, но скрывала от детей? Может, именно это и скосило ее окончательно перед тем, как попытаться свести счеты с жизнью? Ведь в последние дни она будто пыталась всем угодить. Пыталась вести себя, как все, как обычная мама, а в конце-концов не выдержала и сдалась.       Перед сном Антон, зная, что в его комнату отец практически никогда не заходит, а Оля досматривает мультик, решился выкурить еще одну сигарету. Он понимал, что делает не очень красиво, расходуя чужие запасы, но не мог ничего с собой поделать. Ему нужно было расслабиться, чтобы наконец заснуть, а самым быстрым способом для этого стала тлеющая папироса.       Антон с интересом рассматривал, как при затяжке становится ярче кончик сигареты, и как изящно взвивается в воздух струйка ядовитого дыма. Вечерняя прохлада била в лицо, пока Антон вдыхал запах, который так ярко чувствовался на Ромкином воротнике. Тело прошибали мурашки, идя в контрасте с холодом. Антон прислонился головой к оконной раме, пусто глядя на еловую чащу. Деревья в ней росли такие высокие, что даже со второго этажа он не смог увидеть шапки елей. Глаза безразлично вцепились в одну точку, пока в голове впервые за такое долгое время было пусто. Запас эмоций истощился до того уровня, когда любое решение или действие кажется бессмысленным и глупым. Именно поэтому единственным правильным направлением стала кровать.       Он затушил тлеющий материал о внешнюю сторону подоконника и, убедившись, что ни одной яркой точки не осталось на кончике, завернул сигарету в одну из многочисленных скомканных в урне бумажек. Выкинул туда же. Горло будто покрылось табачной дымкой, сам фильтр оставил послевкусие на губах, но ни одно, ни другое не помешало Антону крепко забыться во сне, стоило голове коснуться подушки.       Если бы ему не нужно было завтра ехать к маме, он проспал бы больше двенадцати часов, чтобы хоть как-то восстановить силы и привести нагруженную голову в порядок. Антон вымотан и морально истощен. Но он не хуже других знает, что силы умеют появляться практически из ниоткуда, когда речь заходит о дорогом человеке.       А силы ему понадобятся.