Я думаю о тебе так много, что мне даже странно, откуда берётся время на всё остальное. Это потому, что всё остальное — тоже каким-то образом ты.
Вениамин Каверин «Два капитана»
(✿◠‿◠)
LP — Lost on you С дымчатого полотна медленно падает кокосовая стружка. Из динамика доносится песня восьмидесятых. Рулём управляют умело. То давят на газ, то на тормоз. Чёрные бусинки глаз заинтересованно смотрят на водителя. Одетый так непривычно, дёргающий пальцами на руле. — Дядя, — детский голос заполняет салон, лаская уши. — М? Настроение приподнятое, немножко игривое. Марио оценивает дядю с ног до головы, улыбается, обнажая ямочку на левой щечке. — Ты класивый, — комплимент ребёнка заставляет тянуть уголки губ вверх. Генерал тормозит рядом со знакомой многоэтажкой. Негромко хлопает дверью. Юнги кланяется, отдает честь. Крупная кокосовая стружка путается в кудряшках. Танец сальса, точно! Марио манит маленьким пальчиком, приказывая подставить щеку. В неё же и целует, затем подставляет свой лоб. Конечно, генерал целует. Кивает Юнги, но детский голос заставляет тормознуть: — Пливедёшь мистела стлашилку? Тут же усмехаются. Само собой подразумевающееся. Эх, генерал. Старики бы покачали головой, отвернувшись. А ты весь такой суровый, с серьезным видом лица стоишь, немножко грозный и на лепет ребенка лыбишься. Эх. Приседаешь на колени, большими лапками обнимаешь Марио за щечки и снова целуешь в лоб. — Приведу. — Обещаешь? — Обещаю. Слышишь, как тебя там, генерал? Обещал — так выполняй обещание. Юнги в сторонке светится сахарной улыбкой, стряхивая снежки с лица. — Свидание намечается? — а хитрый взгляд с ног до головы чего стоит. Чонгук выравнивается, метает злыми искрами в сторону телохранителя. Бросает: — Ща дам тебе, — на что тихо посмеиваются. Марио на прощанье машет ладошкой много-много раз. Обнажает зубики. Носик покраснел, щечки румяные. Так и съесть можно. Ладно. Всё вроде прошло. А теперь тут, внутри салона лезет цепочка мыслей. Забывают про формальность: нормально или нет. Сорок скоро стукнет, а ощущение на все восемнадцать. Так и плавно выруливает, оставляя грубые следы шин на белом холодном ковре. Мутность перед глазами. Между остановками на светофорах осматривают себя. Лезут вопросы: и зачем так вырядился, совсем, что ли? А старики что? Злорадно начнут посмеиваться, противно чавкая соленым попкорном, да смотреть будут как на глупого. Вырядился, а дальше что? Дальше хочется побыть немножко счастливым и быть нужным. По ту сторону мира повидали многое: войну, предательство, потерю близких. Убежали от этой жизни уже семь лет как, а легче становится только сейчас. Легче? Может, очень даже легче? Ой, брось, генерал, признай уже. Ещё тогда, месяцами ранее, где случайно напал на человека прямо в дождливый день, понял, что попал. Понял? Попал? Точно в капкан, а выбираться не хочется. И так хорошо, тепло и… легко. Как и сейчас. Ощущение, будто в долбаном спектакле с грустным концом. О! Как преувеличивают. Следующий слайд: очень много людей и очень много смешанных запахов. Алкоголь везде и богатые выскочки, подтирающие слезы лишними деньгами. А гномы в тени, пытаются подлизнуть. За метрами, что разделяют нить сердца, ловят омут ярко-карих глаз. Зрачки расширенные и в фиксированном положении. Притягивает. Ч т о? Ну давай, генерал, раз уж начал, заканчивай. Тихо. Сканирующим взглядом облизывают с ног до головы, по нескольку раз. Вверх. Вниз. И так по кругу. Смотрят, замирают секундами на каждой части идеальных изгибов. В паре метров точно отчаянно выдыхают, опрокидывая за раз коньяк. До чего доводит. Похотливые взгляды женщин. Чонгук знает, насколько притягательный. Довольствуется одним конкретным жадным. — Убить меня решил?! — то ли вопрос в пустоту, то ли факт Чимину. Сокджин прыскает в кулак. — Потеряли босса, — на что Люси улыбается по доброму. — Не смей шутить, когда я в таком состоянии. Это состояние называется генерал Чон Чонгук. Состояние, конечно, иногда не из разряда привычных, немного возбуждённое и, как дополнение, очень горячее. Да чтоб. — Кто сказал, что я шучу? Чимин ржёт гиеной. Сокджин попивает игристое как ни в чём не бывало. Мистер Рэй бесится. Замолкает. Запивает своё «бесит» четвёртым бокалом коньяка. По-новой изучает. Долго. Пристально. Жадно. Трикотажный умбра костюм, подчеркивающий каждую мышцу. Черный жилет в сочетании с белой рубашкой в синюю полоску. Бордовый галстук с золотистыми львами. Намотать на кулак, притянуть к себе, вдавить в кровать… Бёдра. Крепкие, тренированные. Брюки настолько обтягивают мускулы, что босс забывает моргать. Ткань натягивается при каждом движении, очерчивает какие-то непонятные ремни чуть ниже ляжек. Мять в своих руках, кусать, потом зализывать. Целовать эти молочные бедра… Мужественный. Привлекательный. Хотельный. Вид кричит: бери, наслаждайся, управляй. Весь твой, разрешаю командовать, в ответ на то, что будешь нежен и в меру груб. Помани пальцем, просто скажи «подойди» и во власть твоей темной стороне отдамся. Очень… громкие слова. Рэй, ты чем мозги наполняешь? Дела плохи. Это неконтролируемо. Оно само, через не надо. Когда подносят стакан к губам, замирают. Какого хрена, собственно? — О-о-у, — это Люси звучит. Глаза хищно щурятся. Ноздри ширятся, точно огнём повалит, всех вокруг сожгут до тла. В этой ситуации очень бы подошли немецкие маты, с очень грубым акцентом. Ведь останавливают, за локоть. Ведь трогают. Одни когтистые лапы женщины. Сначала за бицепс, потом предплечье. Жмутся так, неестественно улыбаются. Разговаривает мило. Глаз дёргается. — Какого хрена она делает? — заводятся с пол-оборота. — Кажется, лапает. Бумс. Секунда. Генерал вроде не отходит. Чужие прикосновения принимает. Вот как. Бешенство охватывает всё тело. Легкие жжёт. Подумывают об убийстве. С ума сходят, теряя колесики. Готовы рвать, метать, стирать, издеваться. Нельзя прикасаться к чужому, меченному. С ног до головы охватывает это непонятное чувство, кричащее «твоё лапают». Невыносимо терпеть, видеть. От подушечек пальцев до каждой кости позвонка бегут ревнивые гномы, кусают, шепчут: действуй. Стоп. Стоп. Стоп. Ревнивые гномы? Ревнивые? Откуда вообще взялись, понятия не имеют, но то, что нужно действовать, понимают сразу. Возможно, так требует чуток пьяное тело. С недопитым коньяком стакан стукается о поверхность банкетного стола. Один очень известный бандюган подходит здороваться, но мило игнорируют. Движутся очень пафосно, немножко зло, разнося подпорченное настроение везде. Чонгук играет. Лучшее решение — наказать. А ещё лучше — задушить, потом обязательно поцеловать. — Сейчас будет весело, — Чимин подхватывает с подноса официанта закуску, в другой руке держа бокал игристого. Сокджин зачесывает фиалковые волосы назад, кусая нижнюю пухлую губу. — Не заводи меня, — мгновенное от Люси. — Лучше вперёд смотри. Взор перемещается вперёд, ловя ревнивый силуэт мужчины. Мистер Рэй останавливается напротив генерала, женщину рядом игнорирует, падая в омут черных тмин — мажется об масло, пробует, пачкает пальцы. Молчит пару секунд. Склоняет голову набок. Кусает щеку изнутри. Затем губу. Руку в карманы фисташковых брюк. В пустыне Сахара ветрено, буйно, неспокойно. Пока своё не уведут, не успокоятся. Старики свистят, аплодируют. Ждут дальнейших решений. — За мной, — грозно, властно. Разворачиваются, двигаясь в сторону уборной. От тона покрываются мурашками. Следуют, игнорируя возгласы женщины. Ступают медленно, не спеша, сильнее действуя на нервы. На развороте влево мертвой хваткой вцепляются в запястье и заталкивают в уборную. Щелчок. Закрывают дверь, чтоб: наедине, между и слитно. Спина изучает прочность стены, черный тмин следит за каждым умелым движением. Т а к. LP — When we're high Босс молчалив и этим заставляет биться затылком об стену, разнося мозги. Босс тело, обмотанное в ненужную ткань, перед собой облизывает. Вспоминает детально, что под. Босс касается. — Здесь, — проговаривает тихо, хмуря темные брови. Ладонью сжимает бицепс. Так до жжения идут зачесанные смоляные волосы и брови домиком. — Здесь, — ведет ладонью вниз, к локтю, — здесь, — пальцы обхватывают запястье, чуток сжимая. Генерал выгибает бровь, но упрямо держит рот на замке. Забавляется. Эх, а немолодое сердце-то песенку поёт «тык, тыг, тыгыдык». Очень знакомую, современную, громкую. Всегда поёт, когда на горизонте один человек сияет ярче солнца. Иногда совсем затихает, всего на пару секунд, чтоб все хором пели «тудуц», протягивая «у» долго, чётко и очень-очень громко. — Ещё здесь, — тем временем на пару с песней продолжают, укладывая ладонь на плечо. — И что ты делаешь? — в конце концов не выдерживают. Настраивают зрительный контакт, смотрят очень недовольно, сжимая плечо. Иголки парят над воздухом, бегают слишком быстро. Просачивают колено, раздвигая в стороны крепкие бёдра. Так и хочется жамкнуть. На вопрос не отвечают. Зато делают очень странную вещь, которая приводит чутка в удивление. Широкие ладони укладывают на крепкую грудь, её и сжимают. Жамк-жамк. Несколько раз. Сминают очень нежно, потом до приятной боли. Отпускают. — Еблан? — срывается с уст, на что усмехаются довольно. — Что вообще творишь… Творят очень даже интересные вещи. Жамкают потом все те места, где ранее говорилось «здесь». Надавливают коленом на орган, ещё не твёрдый, но планируют исправить ситуацию. Вдох. Выдох. Мазком дыхание на сухих губах и расширенными зрачками: — Я своё мечу. Ух как! Где-то в горле застревает возмущение. — Своё, понимаешь? — губы чуток приоткрываются, глотая каждое слово, пропитанное властью. — Никто не имеет права тебя касаться, только я. — Попахивает пьяным бредом. Какой ревнивец! И жадный, когда дело касается своего мужчины. Ладонь ползет к задней части шеи, подушечки пальцев задевают кудряшки на макушке. Одним нежным поцелуем на лбу убивают каждую ожившую бабочку. Потому что так невыносимо, непривычно: слушать, принимать, знать. Кончиком носа щекочут кожу. Путь до пульсирующего виска, дальше — в сеть крупных кудряшек. Шумно втягивают запах. Яблочный шампунь, немножко детской присыпки. Уносишься в детство. — Нравится, как ты пахнешь, — тихим шёпотом в макушку, в неё же и целуют. — Пахнешь детством. — Ты пахнешь ревностью, — по-доброму усмехаются в ответ. — Совсем крышей поехал? — Давно уже! Не отрицают. Отлипают. Берут в плен лап округлые щёчки. Заглядывают в глаза. Снова пачкаются в тминах, покрывая кости чёрным порохом. Что творит. Скрещивают воедино губы. Сначала целуют. Разок. После очень медленно тянут зубами нижнюю. Затем снова. Снова. И снова. У генерала глаза прикрыты, ресницы дрожат. Не бросает колкость на дразнилку, лишь принимает, не в силах поднять руки. А потом хватают за галстук. Рэй точно падок на эти чёртовы галстуки, наматывает на кулак, выдергивая из жилета. Притягивает. Б у м с. Целует… по-взрослому. Расстягивает губы, проходясь между языком. Большим пальцем рисует какие-то узоры на румяной щеке. Коньяк так сильно не жжёт лёгкие, как его поцелуй. И генерал, который отвечает с такой же нежностью, наконец-то отмирает. Кольцует талию прочными верёвками рук, встречаясь с горячим языком. Воздуха катастрофически не хватает. Гномики бегают от каждой мурашки к другой, подпрыгивая. Слишком поздно доносятся звуки выстрелов. Отрывается Чонгук сам, но ненасытный босс притягивает обратно, в этот раз целуя глубже. Причмокивающие звуки. Сиплое дыхание. Колено массирует орган, всё ещё чутка мягкий. Задыхаются. Терпение на исходе. Генерал хватает за шею, с рычанием заставляет отлипнуть от своих губ. Больно впечатывает в стенку, переводя дыхание. — Достаточно, не думаешь? В ответ лишь медленно очерчивают язычком губы, слизывая смешавшийся коктейль. Изводят. За дверью продолжается перестрелка. Надо бы пойти туда, убить пару человек, выпендриться. А уходить совсем не хочется. Старики готовы плакать. Ч-шш. Тихонечко. Большой палец обводит форму губ, держа на прицеле зрительный контакт. Над верхней губой. Над нижней. Мягкие. Сочные. Припухшие. Идти надо. Ай! Черт с ними, да? Медленно приближаются. И мучительно, до срыва сердца, глядя прямо в глаза, чмокают. Громко, неспешно, чутка задерживаясь. Стукаются лбом. Оставляют пару выдохов на загорелой коже. Носиком ведут по щеке, медленно двигаясь на челюсти. Нет, недостаточно. Никогда не будет. Всегда будет «больше, нежнее, надолго». Губы за ухом. Тут сами собой веки опускаются, закрывая обзор на мир. Так ощущается намного острее, интимнее. Фокусируешься, чувствуешь намного больше. Выдёргивает из сознания стрекот автоматов. Обзор на мир всё так же перекрыт. Чонгук утыкается в шею, на ней же оставляет кусачие поцелуи, об неё же загнанно дышит, в неё же носом трется. — А теперь ты что делаешь? — выходит хрипло. Генерал сжимает правую ягодицу, кусая мочку уха. Не удивляются. — Лапаешь, значит. Сжимают сильнее. Очень мягкая и округлая. Какой-то цирк. Старики хлопают ладошкой по лбу, но смеются противно громко. Чонгук отступает назад, шагает вперёд. Гномы останавливают. Разворачивается. Притягивает за ворот кремовой рубашки, целуя звучно. Поправляет фисташковый пиджак. Отворачивается. Всего лишь сводит с ума мафию. С последним выстрелом щёлкает замок. Дверь тянут вперед. Чонгук недоуменно смотрит на нежданных гостей. Тут уже босс догоняет, без стыда тыкаясь носиком в кудряшки. — Какого хрена вы тут забыли? Чимин стоит, закинув руку на плечо Сокджина. Хрустит яблоком, злорадно усмехаясь. Подмечает: румяные щёчки генерала, опухшие губы, вывернутый галстук. Протягивает руку Сокджину, выдавая с сарказмом: — Гони мои сто баксов. Что означает: «я выиграл, они сосались». Старики бросают: тьфу.(✿◠‿◠)
Bebe ft Penelope Cruz — Siempre me quedara (cocaine) Ладонь властно ложится на грудную клетку, под — мерное биение. Чёрным тмином глаз сообщают: «Стой здесь, ведь я охраняю твою душу, старик хренов». Не хотят ослушиваться, потому отступают, случайно наступая на лужу крови. Хмыкают победно напротив. Да, именно, хмыкают, игриво, поднимая правый край сухих губ. Толкают язык за щеку, играя бровями. На такое вскидывают непонимающе брови, смотря на широкую спину. Генерал поднимает заляпанный слоем жидкости автомат, заряжая на ходу. Идёт по чужим душам, разрушив уже одну, старую, изголодавшуюся. Оборочивается, подмигивая боссу. — Он что, флиртует со мной?! — разговоры с самим собой никогда к лучшему не приведут. — Вот скотина! Или приведут. Или заставят душу рыдать навзрыд. Хотеть. Потом самим броситься спасать. Ведь так легче: спиной к спине, ощущать теплоту, пока стреляешь. Среди всего ужаса и хаоса быть способным видеть красоту. В тех самых чёрных тминах, которые, как любят рассказывать старики, кружат голову. Огромные. Блестящие. Тут уже чувствуют себя непригодным. Не хочется ни убивать, ни стрелять, ни пугать людей. Не сейчас. Не в этот момент и не в этот день. Не. Не. Не. — Старик хренов, — кричит тот самый источник чёрных тминов, кулаком отбивая по чужой челюсти. Рэй оборачивается, одним ударом вырубили. Даже неудивительно. Удивительно то, что не заметили сзади крадущегося. — Помереть хочешь? — продолжают, отряхивая кулак. И непонятно, откуда взялись рой бабочек, жужжание стрекоз и яркие светлячки. — Если да, то что? — Взбесить меня удумал? Рэй смотрит. Думает: хочется в эти объятия, спрятаться в них от всего мира и тихо сопеть ребёнком. Просто хочется. А давать слабину нельзя, ведь по идее слабость — быть разорванным на части. Старики тяжело вздыхают, ругаются по-деревенски и отворачиваются. Будь тут котята, точно бы вертели розовыми носиками и маленькими лапками. — Эй, тебе говорю, — этот тон приказной и тёплый одновременно. Тэхён лишь ведёт плечами. Наматывает на руку бордовый галстук будь здоров. Резко притягивает. Пару секунд в один глаз, затем в другой. Упрямо молчит. Смотрит как-то непонятно, с хмурым видом лица. У генерала брови домиком, тоже молчит, тоже ждёт. Тики-тики-так. Губы задерживаются на лбу. Просто, посреди мёртвых душ, крови и ужаса, целуют в лоб. Так нежно, трепетно, и очень медленно. Затем тихо отстраняются. Хлопают по щеке и отпускают галстук. Оставляют в покое. Больше не домогаются, а лишь садятся в джип. Чёртов… Плавится немолодое сердце, вот сейчас точно выпрыгнет. Хруст снега под подошвой. Топ. Топ. Топ. Хлопают тихо дверью. Переводят дыхание. Босс на заднем сиденье всё так же молчалив. Так. Сосредоточиться — главный вопрос жизни и смерти. Вроде получается. По заезженной: в газ до упора, рука на коробке передач и прямо по белой дороге. Стараться не отвлекаться. Не думать о всяком. Стараться. Ещё раз стараться. Полный, отчаянный провал. Ведь чувствуют, как прожигают дыру на затылке. Облизывают всего. Проходятся по каждой крепкой мышце, скрытой под слоем одежды. Галстук почему-то давит. Сдавливает горло и не даёт выдохнуть. А-а? Этот взгляд. Хищный, жадный. Непонятно сколько минут вот так смотрят и буквально кричат простое «хочу», заставляющее дышать чаще. Тут уже заводятся с пол-оборота. Давят на газ, обгоняя машины, штрафуют, игнорируют светофоры. Тормозят на обочине. Молчание душит. Издеваются таким образом в ответ на то, что заставили ревновать. Ревновать? А, ещё до генерала полноценно не дошло, что Рэй ярый собственник. За своё — убьёт, жизнь свою отдаст, как старики говорят: Луну с неба достанет. Более молодое поколение посмеялось бы, выдало бы: Луну? С неба? Старомодно, безвкусица. Лучше сердце и душу. Сердце и душу. Ведь уже! Отдали и сердце, и душу. Теперь что хотят? Старики, не ворчите, дайте послушать. Помехи чуток мешают, настраивают антенну. Слышно? Слышно. Что говорят? Что тело своё готовы отдать! Ответа не следует, только немота и неверие. И последнее, что добивает: — Погода сегодня для секса. Для. Секса. Над бедной душой генерала издевается! Очень хорошо получается. Ладони на руле сжимаются в кулаки до побеления костяшек. Кудряшки закрывают обзор на чёрные тмины. От шейных позвонков до копчика — мурашки, крупные, обжигающие. Гномы прыгают, прыг-скок. Как хочешь теперь утихомирь рой бабочек. Они ведь упрямые, гордые, чувственные, хоть убей. Выругиваются. Снимают пиджак, отбрасывая на переднее сиденье. — Ты издеваешься? — лоб упирается в костяшки, грудь ходит ходуном. Сложно даться… мужчине. Или отдать себя целиком. Но хочется, очень — почувствовать в себе. Просто хочет этого мужчину себе, целиком и полностью, настолько, насколько это возможно, и хотят в ответ. В ответ низкое, тёплое и ласковое: — Иди ко мне. Выбивает напрочь мысли, сердце, душу. От тембра голоса, от всего и вся. Ругаются в мыслях: чёрт, чёрт, чёрт. Нужно. Нужно. — Ну же, — подталкивают. Очень зря. Потому что громко хлопают водительской дверью. Потом нервно дёргают ручку задней и ею же громко хлопают. На пару секунд мажут по космическим глазам — тёмными, расширенными зрачками, властными. Старики… Хватают грубо за треугольный ворот рубашки и тянут к себе, впиваясь в любимые губы. Сразу же языком между, чтоб увлажнить, зубами сминать, губами терзать. Целовать в нетерпении, дико, чтоб штормило знатно. Чтоб качало на корабле туда-сюда, ловя бешеные крупные волны. Импульсы. Дрожащие атомы, сливающиеся воедино. Отстраняются, чтобы перевести дыхание и снова прижаться, сходя с ума. Медленно. Очень медленно. Усаживают на мясистые бедра, ладони на привычном месте — заднице, очень мягкой и округлой. Не перестают губы тиранить, смешивая слюну в сладкий коктейль. Градусы в салоне всё выше и выше. Кровь к паху всё ниже и ниже. Кратким инструктажем: неподдающимися пальцами снимать одежду с босса, чтоб для себя оголить, обнажить, любоваться. Задохнуться. Подушечками пальцев водить по всем изгибам тела, ерзая на бедрах. Целовать. Целовать. Целовать. В губы. Шею. Везде. Мокро. Шумно. Грязно. Будто в первый и последний раз. Долго. Медленно. Мучительно. Будто никогда не будет штормить не по-детски. Руками хозяйничать по загорелой коже. Спуститься к животу, потом к паху. Сжать в кулак возбуждение, чтобы между поцелуями услышать этот предвкушающий выдох. Наладить зрительный контакт. В зрачках друг друга увидеть то самое порочное, от которого голова кругом и мысли набекрень. Жарко. Невыносимо. — Помнишь нашу первую встречу? — это разнеженный генерал говорит почему-то. — Разве можно не помнить? — это сходящий с ума Тэхён отвечает вопросом, пока сминает крепкие бедра во властных руках. Чувствует непонятные ремни. Хмурится. Щупает. Снова сминает. Опять щупает. Такие мышцы. А что под — загадка. Тш-ш. Рэй подаётся вперёд, хватает зубами нижнюю губу, оттягивая медленно. Всасывает. Притягивает ближе за задницу. — Это была не случайность, — выдыхает Чонгук, обнимая руками за шею. Бумс. Что?.. — Что? — смотрят удивлённо. Это. Была. Не. Случайность? Что бормочет товарищ генерал? Чонгук берет в плен тёплые впалые щеки, заглядывает в глаза своими невозможными. Признаётся: — Я подстроил ту встречу, потому что не знал, как к тебе ещё приблизиться, — в губы нежным голосом. О! От удивления выходит ухмылка — нервная. Неверие. Стоп. Снова неверие. Моргают глазами пару секунд. — Ты… — договорить не дают, целуют с напором, хозяйничая ладонью по крепкому телу. Глубже и глубже. Медленно, потом быстро, непрерывно, жадно. Отцепляют от себя, переводя дыхание. Кружится голова, тело вялое. Отсчёт: десять, девять, восемь. Уже хорошо. — Ты о чём, товарищ генерал? — своим низким тембром пускают мурашки, отчего хочется выгибаться наизнанку. Генерал ничего не говорит — действует: до одури нежно хватает за тёплую ладонь, пока другой расстёгивает пуговицы на собственной рубашке, оголяя себя. Галстук летит в сторону, взъерошивая кудряшки. В ответ молчаливо и немного удивлённо наблюдают. Ладонь прижимают к груди, под — пара грубых копыт о стенки сердца. Гоп-гоп. Осознают: для него бьётся, вот так, не по-детски и очень быстро. — Об этом, — говорят, глядя прямо в глаза. А там «тук, тук, тук, тук». Просачивают пальцы сквозь щель чужих, сжимая в своих, прямо на груди. Свободной — зачесывают мягкие смоляные пряди, заправляя за ухо. Улыбаются тепло. На заявление выгибают бровь. Чувствуют, как быстро бьётся орган. Непривычно. Опять помехи? — Пятого октября, прошлого года, — с каждым словом очерчивают ровные изгибы лица, следя за своими движениями. — Мероприятие в честь дня рождения сына мэра, — подушечки ведут по челюсти. — Это же… Затыкают. — Тш-ш, — мягкие губы накрывают ладонью, лбом прижимаются к чужому, — молчи и слушай. Молчат. Слушают. Настраивают контакт. Действуют: расстёгивают пуговицу на брюках, вжикают молнией. Чонгук облегчённо выдыхает. Ведёт носом по чужому кончику, задевая родинку. Двигает тазом, ибо член просит внимания. Ерзает. Руку от своей груди не отнимает, хочет, чтоб услышали и поняли. Почувствовали, на себе ощутили: каково. — Оно само в тот день, — целует в кончик носа, отнимая руку от губ. — Я не смог проконтролировать, — сильнее руку к груди прижимает. — Вот так застучало, что потом неделями ничего понять не мог. Оба прикрывают глаза. Старики подталкивают: ну же, смелее, мальчик. Гоп-гоп. Признают, под немой вопрос «что именно?»: — Чувства, — и, да, притягивают к себе, чтоб уткнулись в горло, а сами — в мягкие смоляные пряди, немножко приподняв таз. Все звуки мира затихают. Отключают электричество. Планета тает, превращаясь в лужу. А кокосовая стружка всё валит и валит. Чувства брызгают во все чёрные дыры, превращая мир в грязно-розовый. Дыхание делится на двоих, а бешеные ритмы — в единый атом. — Тэхён, — в интимной тишине низко, — Тэхён, — пропуская пальцы вдоль ушей, задевая смоляные пряди, чтоб потом сжать нетерпеливо, — Тэхён, — тяжёлым выдохом в губы. Именем из пяти букв признаются громче. Это намного сильнее и мощнее, отдаётся бешеной пульсацией. Прыг-скок. Немолодое сердце превращается в подростковое. Незабываемые ощущения, когда можешь чувствовать, касаться, хотеть, видеть, слушать и понимать — так же, как и ты сам. — Мой генерал, — выдыхает в межключичную ямку, выдергивая рубашку из штанов — не поддается. Оставляет отпечатки губ на впадине ключицы. Случайности не случайны. А неслучайные — случайны. — Чонгук, — имени улыбается, целуя в макушку. За пределами салона — во всю метель, кокосовые снежинки, мороз. Внутри — горячее топливо, настолько жгучее, что задыхаешься, ни вдохнуть и ни выдохнуть. Застревают пулей в лёгких нежные поцелуи на молочной шее, звучные, мокрые. — Чонгук, — повтором, между россыпью на шее. Дёргают штаны, снимают неуклюже, ударяясь головой о крышу машины. Маты. Тяжёлое, возбужденное, крепкое тело на бёдрах. Бровки домиком. Вдыхают, но не выдыхают обратно. Сука? Не то слово. — Чонгук? — взор цепляет кожаные подтяжки на молочных бёдрах, с тремя длинными ремешками на каждой, фиксирующие края полосатой рубашки. Бордовые боксеры, с мутным пятном посередине и выпуклостью. Шумно глотают. Просачивают загорелые пальцы через подтяжки. Подтягивают. Тянут. — Ты решил над моим сердцем поиздеваться? Улыбаются широко в ответ. — Разве смею? Зрительный контакт на целых пятнадцать секунд. — И как тебя после этого не хотеть? Тихо-тихо смеются, запрокидывая голову. Завораживает. Опять признание: — Просто, — пауза длиною в бесконечность, — возьми моё тело. Целиком. — слишком громко, прямо об барабанные перепонки. Возьми моё тело — очень смело звучит. Что в переводе: «хочу полностью принадлежать тебе и только тебе, сначала сердцем, потом телом. Сделай меня своим и себе присвой, с остальным сам справлюсь». Громкое ли заявление? Заложило уши! Слишком ли? Невозможно! Чонгук тянется рукой назад, еле дотягиваясь до бордачка. Подхватывает кокосовое масло. Слышится щелчок подтяжки. Подхватывают край боксеров и тянут вниз. Выдыхают, когда член громко шлепается о крепкие кубики пресса, размазывая белую жидкость. Фиксируют обратно кожаный ремешок. Замирает. Прикрывает глаза. Вздрагивает. Покрывается мурашками от сиплого дыхания на своём животе, кончик носа щекочет пупок. Немецкими матами не обойтись. Языком от пупка до груди, чтоб спуститься медленно поцелуями, разнося звуки чмоков. Задохнуться. Выгибаются в пояснице. Чем взрослее — тем острее чувства, ощутимее, интимнее, больше, чем простой перепих. Хорошо вот так, кожа к коже, очень близко, почти в одну слепленную фигуру, которая бах — разобьётся лишь с миллионной попытки. Слишком крепкая, очень прочная. Эта близость интимнее горячего секса. Ни с чем не сравнимое, обжигающее. Градусы ещё выше. Возбуждение нарастает, и все, чего хочется — подмять под себя и часами заниматься любовью. То медленно, то быстро. То жёстко, то грубо. То ласково, то нежно. Душить в своих объятьях, подчинить себе, присвоить себе, пометить своё. Искусать всего, облапать, исследовать каждый участок молочной кожи, на ощупь бархатной. Скользить вдоль тела и поперек пальцами. Вверх-вниз. Крест-накрест. Пока думают об этом, подминают под себя, седлая мясистые бедра. Уже невтерпёж. Нужен. До боли нужен. Это тело под собой. Нужен целиком и полностью. Растрепанные кудряшки, поплывший взгляд чёрных тмин, быстро вздымающаяся грудь. Вставшие розовые соски. Восхищаются. Не смеют отвести взгляд. Моё — этим всё сказано. Моё и ничье больше. Твоё — этим всё сказано. Твоё и ничье больше. Громкие слова, которыми нельзя бросаться на ветер. Генерал ведёт по крепкой груди ладонями, смотря прямо в глаза. Лишает здравомыслия. Лишает всего. Остаётся лишь наблюдать заворожённо и принимать нежность. Плавится. Медленно нагибается и, глядя прямо в глаза, языком очерчивает ареолу соска. Захватывает в плен рта и сосёт. Усердно. Умело. Член дёргается, отзывается. Проделывают то же самое с другим соском, пока рукой очерчивают крыло бабочки. Слюнявые разводы на груди. Губы на рёбрах, развод семейства бабочек. Непонятные ощущения. А потом, да, накрывает. Очень жёстко, что не терпится, будто осталось слишком мало времени. Для всего. Ты-ды-ды-к. Возможно, это нормально — в нетерпении окунуть пальцы в кокосовое масло и сразу прижать к сфинктеру, чтоб вошли медленно. Возможно, это нормально — растягивать, целуясь между, то в шею, грудь, то в губы, щёчку. Возможно, это нормально — сходить с ума, зная, что напротив тоже, как и ты — слепо, бездушно и навеки. Н а в е к и. Генерал ждал слишком долго. Старики бы прокричали: дождался, сынок, ну что теперь? Что теперь? Теперь влюблённость, длиною в вечность. Теперь чувства. Теперь нежность. Теперь секс. Спонтанный, долгий, горячий, на грани сумасшествия. Масло стекает между пальцами, пачкая костяшки. Пошлые чавкающие звуки, хозяйничают как могут. Стенки мышц сужаются, пока разводят пальцы на манер ножниц. Будь сейчас какая-то шлюха, Рэй не стал бы терять времени зря. А тут уже другое совсем, тут с чувствами и желательно надолго, глотая каждое чужое разбитое дыхание. Каплю белесой жидкости размазывают по набухшей красной головке, добавляя для растяжки третий палец. Чонгук выдыхает. Сдерживает в себе стоны. Сбитое дыхание. Окна покрыты испариной, и там же отпечаток ладони, когда нагибаются, выгибаясь до хруста в пояснице. Ловят губами чужие — мягкие, чтоб увлажнить. В них же и скулят, разнося крупные мурашки. Пальцем надавливают сильнее на нервный комочек, а свободными — играются с кожаной подтяжкой на левом бедре. Кудряшки противно липнут к вискам. — Хочешь, — дышат через рот, ловя потемневший взгляд, — чтобы я взял… твоё тело? Чонгук опять выдыхает. Ставит руки поодаль головы, разводя ноги шире, насколько позволяет салон машины. Нежно целует в лоб. Двигает тазом, чувствуя, как свободно двигаются пальцы внутри. — Разве это не понятно? Хмыкают. Тэхён запускает ладонь в кудряшки, тянет, сжимает. Целует под подбородком, кусает. Вытаскивает пальцы, сжимая ягодицы — масляные отпечатки. — Ты когда-нибудь катался верхом на лошадях? На неуместный вопрос хмурят брови, недоуменно смотря. Но всё же отвечают хрипло: — Да, когда служил в армии. Рэй злорадно хмыкает, сжимает молочные бедра. — Принцип тот же. О! Какие слова знает, старики сидят с открытыми ртами. — Бесишь, старик, — за что притягивают к себе, грубо впечатываясь в губы. Даёт знать, что хочет, не терпится. Чонгук подтягивается ближе, берет в руки чужой член, проводя по всей длине. Поднимается. Смотрит. Мир замирает. Подставляет головку к растянутому сфинктеру. Медленно, мучительно медленно опускается, запрокидывая голову назад и облегчённо выдыхая. Ощущать внутри член такое невъебическое удовольствие, что просто не двигаются пару минут. Вышла бы идеальная скульптура. А там, внизу, Рэй замер, по-новой изучая каждую мышцу, тело, кожу. Кружат голову эмоции на чужом лице — удовольствие. Член сдавливают, от чего морщатся. Внутри — горячо и мокро. — Сука, — очень тихо, двигая тазом. Эйфория. Кажется, будто бьёшься об скалы, разбиваясь вдребезги. А потом тихо собирают, соединяют каждый кусок и заставляют задыхаться. Про сердце — упрямо молчат. Несдержанно подаются вперёд, чтоб вошли настолько глубоко, насколько могут. Тугие стенки сжимают, ногти царапают грудь, размазывая багряную жидкость. Чонгук двигается, поднимается вверх, опускается, громко хлопаясь ягодицами о бедра. Невероятные ощущения — телом, выдохом, толчками. Чтоб мокро, пошло, громко. Чтоб машину качало, чтоб знали все — тут чувства. Чтоб втягивать кубометры воздуха одним глотком. Мутная вода, что размазывает образ, как размазывают в ответ — разводя шире ягодицы и вбиваясь быстрым темпом. Шлеп. Толчок. Толчок, толчок. Хлюп. Жарко. Очень. Опять толчок по нерву, выгибом в пояснице и протяжным стоном на весь салон и за. Не выдерживают, ложатся на грудь своей, впечатываясь в губы грубо. Впиваясь. Всасывая. Тут зверствуют. Из-за толчков губами мажут то по верхней складке, то по подбородку, то по углам. Стонут «быстрее» прямо в ухо, потным виском соприкасаясь с чужим. Там, внизу, горит, пылает, сковывая все внутренности. Мятая ткань противно прилипает к коже, отцепляют ремешки, дёргаными движениями снимая ткань, затем и подтяжки. — Тебе же хорошо? — Тэхён приподнимает ягодицы, вбиваясь резче. Ведёт ладонь по позвонкам, острым лопаткам и вниз, по ямке поясницы. Слегка выскальзывает из мокрого жара и обратно погружается до глухого шлепка. Обнажают мышцы шеи, на высоких нотах разнося скулёж. Оказывается, тут чувствительная и тактильная натура. Будь тут другой человек, без церемонии — спиной к себе и сразу в заранее разработанный сфинктер. С другим человеком — быстро, без прелюдий и сразу кончил, без чувств. Грубо и очень жёстко, чтоб до криков боли. С генералом по-другому, с генералом уже с чувствами, касаниями; хочется долго и нежно, потому что по-другому никак. Этот мужчина создан, чтоб сводить с ума таких как Рэй. Менять их, подчинять себе. Этот мужчина слишком хорошо, слишком пластично двигается, слишком сильно возбуждает, слишком сильно заставляет хотеть. Тут наслаждаются стонами удовольствия, телом, кожей, самим человеком, созданным из роскоши. Наслаждаются близостью, сексом, чувствами, ощущениями. — Какой ответ ты хочешь услышать? — рука генерала ползёт к собственному члену, одергивают. Кольцом из пальцев вверх-вниз, медленно размазывая белёсую жидкость по каждой крупной венке. Сверху настолько чувствительны, что сжимают кулаки, опуская голову и жмуря глаза. Натягивают на член, до боли сжимая талию. Мышцы стягивают, пот стекает мелкими каплями по молочной коже, отчего при каждом движении чувствуется скольжение. Скользко очень, как и в чёрных омутах напротив. Доводят до срыва связок и этим гордятся. — Правду, — запуская загорелые пальцы в кудряшки, чтоб сжать в кулак. Так значит. Будет тебе правда, мистер страшилка. Эта самая правда густыми толчками выплескивается из члена, крупными каплями брызгая на мелкие участки кожи. Эта самая правда без сил падает на грудь, сразу же проникая языком в рот. Эта самая правда режет слух мужскими стонами, от которых до сих пор колом стоит, что даже после не отпустит до конца. Змеиными поцелуями по молочной шее, кусачими, красными пятнами влюблённости. Белой мутной жидкостью на пояснице, ибо сложно сдерживаться от такого напора. — Ты и так знаешь ответ, — заглядывают в глаза, так и замирая. Одна влюблённая нежность на грани порочных чувств. Глаза — космические, из которых любят собирать потом звёзды. В теле слабость. Мышцы приятно ноют. Длинным инструктажем: умелыми пальцами по молочной коже, по бокам, медленно по шее и выше подбородка. Очертить разводами масла припухшие губы, в сеть глаз и обходным путем сквозь ушек. Прижаться к раскрытым губам, в них же выдохнуть, слизать тёплое, сбитое дыхание и еле сдерживающийся стон. Рубашкой генерала вытирают потные тела, стирая следы секса. Спиной опираются о дверь, а к груди прижимают своего мягкотелого генерала, душа в объятьях. Носом — в растрепанные кудряшки, потом по шейным позвонкам, целуя каждый, по холмистым плечам, слизывая соль. Обратно в сеть на затылке, мелкой россыпью по яремной впадине. — Ты это сейчас прекращай, — горячий выдох через приоткрытые губы. Своим же словам противоречат, склоняя голову набок. Кожу приятно щекочет тёплое дыхание. Нежные лёгкие касания по бёдрам и коленкам, потом обратно, чтоб очертить бока, медленно переходя к гладкому торсу. Возбуждает. Трется. Покрывает шею нежными поцелуями, даёт знать — моё. Намного интимнее, слаще, ближе. Нежность — вот что сводит с ума. — Не могу, — широким мазком языка на плече, — ты слишком сильно меня заводишь. — В твоём возрасте такое возможно? Сначала замирают. Рывком опрокидывают на живот и кусают за загривок, будто волк метит своё. Запястье в захвате властных рук. Покрывают масляными поцелуями каждый изгиб мощной спины, каждый позвонок, замирая на пояснице. Шумно вдыхают запах наготы. Поднимают обратно, не выпуская запястья. Всасывают кожу за ухом, мутя разум. Отстраняются. Переходят к правому уху, проделывая то же самое. — Можно ещё раз? — сбитым дыханием через приоткрытые губы. Каменно стоит, будь здоров. А в ответ оставляют на шее красную розу с шипами. И этим любуются. Опрокидывают резко на спину. Нависают, скрывая обзор на мир. Придавливают крепкое тело, показывают свои силу и мощь. Разводят колени, медленно приближаясь к лицу. — В таком возрасте обычно звереют, а звери — голодные существа. — Ненасытен сейчас? — обнимая за шею. — Поверь мне — очень. Чонгук улыбается. Просто разводит уголки губ, обнажая зубки. А Тэхён плавится, ощущая себя влюблённым подростком. Пальцы запутываются в смоляных волосах. Чувствуют приставленную головку к растянутому сфинктеру. Входят резко, вырывая отчаянный хрип из горла. — Ты псих. — Ты тоже. Но псих особенный, обычно таких называют влюблённой породой, готовых защищать своё. И только своё. Проезжающие машины сигналят, скорее, поздравляют. Узнай, что мужики, ослепли бы. А внутри салона уже. Слепы.(✿◠‿◠)
LP — Strange Детишки бы озвучили «врум-врум» и, возможно, громко посмеялись бы, но сейчас совершенно не до смеха. Движение то вправо, то влево, и так бесконечные минуты. Лёгкий шок и нервное дёрганье пальцев. Возможно, это нормально. Для таких, как Рэй — сложных, опасных, бесчувственных. Хотя один человек бы возразил, нахмурив брови, возможно, поворчал бы: «ты то?». Но никто не ворчит, не кричит. Не возмущается, а просто молча управляет машиной, доводя до пункта назначения. Старики бы сейчас покачали головой. Ай-йа-йа-й. Взрослые люди, а ведут себя хуже детей. Будто полчаса назад не занимались бешеным сексом, зверствуя, ибо были слишком голодны. Не насытились ещё. Да и невозможно. Рэй, ты ведь уже себе признался, не время ли признаться генералу? Сказать, насколько дорог? Насколько сильно… р-ре… ревнуешь. Вот упрямец. Машина тормозит. Тишина, нарушаемая дыханиями. Так. Это плохо или хорошо? Молчать и много-много думать. — Ты идёшь? — простой вопрос с любимых уст. Чуток тянут край губ. — Ты иди, я догоню. Ку-ку. Чонгук притворяется немым. Смотрит через зеркало, но космос глаз не находит — скрыт под челкой. Лишь тянется к бардачку и выуживает оттуда пачку мармеладных мишек. Не оборачиваясь, тянет назад мишки, сразу берут, пальцами касаясь горячей кожи. Когда хлопает дверь, выдыхают, откидываясь на сиденье и разводя широко ноги. Секунда — и прикрывают глаза. Кадр за кадром, каждое касание, слова, тепло. Широкие бёдра и кожаные подтяжки. Генерал, весь такой статный, упрямый и волевой — распластанный, возбужденный, хотельный. Перемотка. Вспоминают каждую деталь чистого секса. Бисеринки пота на молочной коже. Красные пятна, разбросанные на шее — печать о том, кому принадлежат. Дикое желание, охватывающее тело — хочу, хочу, хочу. Прикосновения, схожие с нежностью — осторожные, ласковые, потом переходящие на более грубый темп. Глаза. Темнее ночи, ярче солнца. Тело. Возбужденное, готовое отдаться только тебе. «Случайность», о которой говорили. Стоны. Стоны. Стоны. То, как двигаются, сжимают член. То, как смотрят. То, как хотят. Себе. Водоворот мыслей, из которых нет шанса спастись. Сбитое дыхание, слова, скулёж — в ушах застряло, ни вдохнуть и ни выдохнуть. Порядком сходят с ума или хуже — уже. Не определились ещё. Тридцать шесть лет. Глава мафии. Мистер Рэй. Не влюбишься никогда, да? Не привяжешься, да? Что за детский лепет, мальчик? Ты уже влюбленный, привязанный, меченный, смеешь возмущаться? Давай же, поднимай свою задницу, тащи её на сороковой этаж и с порога «залюбил, тебя и, кажется, навечно». Хороший ультиматум. Ультравлюблённость. Цок-цок. Идут по снегу, размышляя, правильно ли поступают. Сейчас, кажется, убить человека было бы легче, чем генералу в лицо «влюблён, что ли». Какой плохой парень, гляди, негодник. Лестница — лучший вариант. Так казалось вначале, на двадцать пятом этаже тяжело выдыхают, дальше поднимаясь по лифту. Пилик. Нажимают палецем на звонок. Открывают через пару секунд. Переодетый генерал, голый по пояс и всё в тех же шахматных штанах. Сонный Марио на плече, который резко разлепляет глаза и тихо выговаривает: — Мистел стлашилка? — и вытягивает руку вперёд. Запоздало доходит, что нужно отдать мармеладные мишки. — Пасиба, — а теперь вытягивает две маленькие ладошки. Генерал смотрит большими глазами, точь-в-точь как ребенок. Рэй вытягивает свои, в которых сразу помещается Марио, укладывая голову на плечо. Шуршит обёртка. — Дядя, можно мистел стлашилка останется? Не раздумывая отвечают: — Можно, если он хочет. Ребёнок поднимает голову, заглядывает в глаза большого босса и мило предлагает: — Если останешься, будем все втлоём обниматься. Это разливающееся тепло в районе груди — непривычное, немножко колкое. — Так и быть — останусь. Марио обнимает за шею, прикрывая глаза. Большая ладонь гладит по хрупкой спине. Чувствуют, как черные тмины наблюдают. Никто не двигается. Одна, слабо освещающая белая лампа на потолке. Неловкость. — Подойди, — какими словами заговорил. — Ты это мне? Рэй хмурит брови, но подчиняться пока не собирается. Упрямая порода. — Подойди, — тут уже приказывают, грех ослушаться. Снимают обувь и подходят вплотную. Смотрят прямо в глаза, то в один, то в другой. Убирают смоляные пряди со лба, освобождая место. В него же и целуют. Дышать одновременно так же естественно, как и растворяться в жгучих чувствах. — Хочешь принять душ? — в губы, медленно ведя рукой по предплечью и вниз. А генерал смелый, делает то, что хочет. — С тобой — с удовольствием. — А если я не хочу? — Насильно за собой поведу. — А если сопротивляться буду? — пальцы находят ладонь, пропускают сквозь щель, делясь теплом. — Тогда залюблю. Бумс. — Что сделаешь? — Залюблю, — смысл сказанных слов не доходит до воспаленного мозга. — А ты такое умеешь? — Что именно? Лбом упираются в чужой. Марио на плече сладко посапывает. И сейчас полноценно доходит смысл. Залюбил. Чуток отстраняются, распахивая глаза. А там заячья улыбка, влюбленный взгляд и мегаполисы. — Пошли, мистер страшилка, — и ведут в сторону спальни. А у самого — улыбка до ушей и осознание: я дома, у меня появилась семья. Ощущают себя невероятно счастливым. А на следующий день, когда Марио отправляется в школу, генерал подходит со спины, кусает за шею и в неё же сипло выдыхает: — Так, может, ещё и сексом залюбишь? — упираясь между половинок стояком. Выбивает напрочь все мысли из головы, заводя одними движениями и простыми словами. В то утро берут трижды — на кухонном столе, что оказался не совсем прочным; в ванной, где чуть не расшибли себе мозги; и в спальне. Там берут особенно долго и очень нежно. Во всех позах, метят, целуют, а после не хватает уже сил. Лишь прижать генерала к себе и на грани сна шепнуть: — Залюбил, понимаешь? Понимают. Ведь влюблённо изучают скульптурное, сонное лицо. Целуют шею, разрисовывая её акварелью, стирая уродливый шрам прошлого. Будят в пять часов вечера тем, что заглатывают член полностью. Да настолько глубоко, что головка упирается в сжатое горло. Остаётся лишь стонать. Принимать и всего себя отдавать. Дрожать и выгибаться, будто тебе целых пятнадцать. Чувствовать запах детской присыпки и яблочного шампуня. И с кудряшками играться. Потом, когда кончают в рот и притягивают к себе, укладывая голову на грудь. Старики плачут. Молодежь свистит, а детишки орут хором. Так и засыпают. Пускай жестокий мир уступит место нежности. И обнаженным телам, сплетённым в узлы вечности. Свидетелем является холодное солнце и хозяин пары бусин чёрных глаз, который умещается посреди хаоса влюблённости и сонно прикрывает глаза, обнажая маленькие зубки. Пора залюбить зиму.