Una vita così diversa

      У Ямамото Такеши своя религия. Он склоняется, с вожделением касаясь губами светлой кожи. Ведет по ней, целуя, вычерчивая узоры языком — повторяет те самые, из которых соткан сам Скуало. Длинный белый шрам на ребрах — еще с детства, со времен тренировочных залов со сверстниками, шальная рана. Застарелый глубокий шрам на предплечье — розоватый по краям — последствия знаменитого боя с Тирром. Росчерк крест-накрест на животе — после него Скуало несколько дней провел в больнице. Такеши подается вверх, на мгновение касаясь губ, и прижимается жестким поцелуем к короткому, рваному шраму на плече. А это уже его работа. Шрамы после их совместных тренировок Скуало предпочитает оставлять, никогда не сводит. «Напоминание о том, сколько раз ты меня достал, чертов мальчишка». — И сам с нажимом ведет по темной полоске на подбородке Ямамото. Мечник любит этот росчерк, оставленный своим мечом. И Такеши никогда его не уберет. Шрамы Скуало — карта его жизни, карта его пути, его бесконечных сражений и побед. Шрамов от акульих зубов Ямамото касается бережно, только кончиками пальцев, не сосредотачивая свое внимание на них. Это воспоминание Скуало не любит. Но тоже никогда не уничтожит. Потому что жизнь — это не только победы. В ней есть место горьким поражениям. Но без них они никогда бы не стали тем, кем являются. Скуало выгибается в пояснице, стараясь прижаться теснее, вплавиться собой в желанное любимое тело. Он разводит ноги, тяжело дыша, и откидывается на подушки, увлекая Такеши за собой. Целует жадно, мокро, прикусывая язык, отстраняется, улыбается и хрипло смеется. Глаза Ямамото лихорадочно блестят, он теряется в ощущениях, ведет носом по шее, прихватывает точку пульса и оставляет на ней след от своих зубов. — Тянешь, как всегда, — от низких хриплых оттенков в голосе кружится голова. — Да, растягиваю удовольствие, как могу, — вторит ему в ответ Ямамото, счастливо улыбаясь.       Кровать прогибается под чужим весом и на плечо Такеши ложится тяжелая ладонь. Скуало усмехается, весело и зло, оставляет яркий засос под ключицами своего пацана. Их пацана. Занзас ложится рядом, смотрит пристально, молча тянет Ямамото к себе и запечатывает глубоким поцелуем. Языки сплетаются, и явственно ощущается привкус железа и пороха. Совсем скоро воздуха перестает хватать, и Такеши задыхается, стонет в поцелуй, пальцы с силой сжимаются на талии Скуало. Слишком много ощущений. — Ты опоздал, чертов босс, — щерится Скуало в шальной улыбке, ведя ладонью по спине Ямамото, опуская и крепко сжимая ягодицу. — Заткнись, — Занзас наматывает на пальцы серебристый локон и несильно тянет на себя. То, что всегда будет принадлежать ему, с кем бы Скуало ни был. Вечная клятва до гроба, до посмертия. Мечник привычно кривится от легкой боли и мотает головой, а Занзас невольно подается вперед. — Ты горячий, — шепчет Такеши, одной рукой ласково касаясь щеки Скуало, а второй обхватывает Занзаса за шею и запускает пальцы в короткие волосы, сжимая их. Щелкает сразу же — Занзас рвано выдыхает, щурится, и по лицу от своевольной дерзости начинают расползаться темные пятна шрамов. — Сочту за комплимент. Но не охренел ли ты, мусор? У Ямамото Такеши своя религия. Занзас горячий, безумно горячий — стоит задержать руку чуть дольше и непременно обожжешься. Шрамов на нем еще больше, чем на Скуало. Но они не являются картой жизни. Лишь символом одного огромного поражения. Босс Варии ненавидит кому бы то ни было демонстрировать свое обнаженное тело. Только доверенному капитану разрешено. И с недавних пор — хранителю дождя Вонголы. Ямамото выпускает из захвата и, беспорядочно скользя, прижимает ладонь к обжигающей коже. Контуры шрамов темнеют уродливыми пятнами, делая Занзаса в глазах Такеши еще притягательнее, чем обычно. Он улыбается. Ведет языком по щеке, очерчивая его кончиком шероховатую поверхность, чувствуя каждое несовершенство кожи. Слишком близко, слишком интимно. Стиснув зубы, Занзас не отстраняется, только в глубине горла, как у опасного хищника зарождается глухое нетерпеливое рычание. Шрамы Занзаса покрывают все его тело — можно провести руками от щиколоток и по ногам вверх, огладить бедра и ягодицы, коснуться живота, груди, рук, шеи и лица… И везде будет виться напоминание, символ поражения, символ бесконечной ненависти и ярости. У Ямамото кружится голова. Он отстраняется, плывет, переводит взгляд на Скуало, одними глазами спрашивая: «Можно?» Тот только кивает. Прохладная скользкая жидкость на пальцах на миг возвращает сознание, а потом оно снова ускользает, потому что Скуало — тесный и тоже невозможно горячий внутри. Неаккуратные, но осторожные движения, потому что хочется не только пальцами. Хочется больше, и ближе, и он снова и снова касается языком дорожек светлых шрамов. Сбоку довольно хмыкают. — Можно кончить, только наблюдая за вами, чертов мусор. — А ты не смотри, босс, — Скуало хочет звучать насмешливо, но отчаянный стон удовольствия рушит все намерения, — присоединяйся. — Еще твоего разрешения я не спрашивал, чертова акула, — раздраженно рычит. Потому что лжет. Потому что спрашивал. Потому что понял все гораздо позже, чем его капитан. Всего лишь на секунду осторожно целует Ямамото в шею, но тут же резко сжимает зубы, оставляя еще один след на смуглой коже. Потому что удержаться — невозможно. Занзас прижимается к спине Такеши, нашаривает открытый тюбик на простынях и без предупреждения вводит сразу два пальца. Ямамото охает, подается сначала вперед, потом назад. Теряется. До тех пор, пока Скуало не дергает его на себя, смотря тёмно и выжидающе, и Такеши, больше не медля, входит в него. Внутри все взрывается ослепительным фейерверком наслаждения и скручивает в глубокий водоворот, ибо сзади тело тут же пронизывает тягучей болью. Занзас не церемонится, входя сразу на всю длину, не давая привыкнуть, кусая под лопаткой и начиная двигаться. Скуало целует его, и Такеши стонет, пропадая окончательно, потому что ему горячо, ему приятно, ему восхитительно. Под губами светлые плечи, испещренные шрамами. Под губами темная кожа предплечий, с расползающимися по ним контурами ненавистных шрамов. Ямамото Такеши далек от религии. Но сейчас он готов верить в Бога, в судьбу, в предназначение. Его целуют одновременно, и он хочет продлить этот восхитительный момент навечно. Навечно, и можно еще немного дольше. Им втроем хорошо. Им — правильно. И Ямамото ни за что на свете не променял бы их на кого-то другого.       У варийцев тоже есть своя религия. Они не верят в Бога, не верят в судьбу или предназначение, они сами вершат свою жизнь. И Скуало, и Занзас отлично преуспели в этом. Но пацан, сейчас зажатый между ними, плавящийся от грубых ласк и жестких прикосновений. Пацан — задыхающийся, проводящий рукой по мокрому лбу — волосы торчат в разные стороны, покрасневшие щеки, а на губах настолько шальная счастливая улыбка, что сердца сбиваются с положенного ритма. Они верят в Такеши, пусть и не озвучивают вслух, он им необходим. Ни Скуало, ни Занзас никому не отдадут его.