Шестипенсовая песня

Гараж Карла Гейзенберга. Пятница. Девять вечера по Бухаресту. Шесть вечера по Гринвичу. Хорошее время для того, чтобы, уехав с заебавшей работы, или студенческой подработки, или со школьного шахматного кружка — потому что, да, Карла смотрели даже школьники, и даже ещё не в прыщавом пубертате, а только вчера получившие очередной обновлённый смартфон после продолжительной истерики, — открыв холодильник и напихав в рот химозного магазинного дерьма, уставиться в экран. Где будет сидеть на продавленном кожаном диване мужик в ободранной чёрной футболке, с подведёнными тоже чёрным глазами и долго проверять, включен ли звук, прежде чем взять и облапать за гриф самой простой своей SG с покоцанным корпусом. Карл правит пушку и камеру, проклиная вшивые обязательства перед лейблом, которому он должен эти ебучие эфиры вместо тухлого вечера в задрипанном гараже и алкогольной тоске. Карл достойно терпит этот час пустого лабания по струнам: он не светит этикетками пива и выкуривает только четыре самокрутки, он мил с фанатами и теми ебанутыми кусками говна, что пишут своими обрыганными тыкалками свои пиздопроходные комментарии — Господь им судья, — он по несколько раз отвечает чату на одни и те же вопросы, он не сквернословит и ловко уходит от триггерных тем (точнее, он сидит на жопе, а триггерные темы уходят на хуй) — и ему глубоко посрать, что там думают в его менеджерской группе на счёт его грязнейшего имманентного языка. А эти охамевшие десятилетки в комментариях срать хотели на возрастные ограничения к трансляциям, так что получите-распишитесь. К концу эфира Карл как обычно раздражён. У него затекает спина, у него дрожат пальцы, болят глаза и голова, поколачиваемая тупым пульсом по лбу и вискам, он хочет есть и на пару пальцев для хорошего давления, потому что ему уже тридцать лет как не двадцать. Карл с ненавистью думает о том, что ему нужно завтра в зал и на йогу, что пропускать это дерьмо нельзя, потому что фотографии для соцсетей закончились, а его копирайтер послал его в закат и уволился. Он думает, что Итан снова физически пропадает, хоть тот и припирается уже третий раз под конец недели разделить пару бутылок и слов и отвечает на буквально каждое сообщение; что если он завтра пройдёт мимо Detunata Park часа в четыре после полудня, то сможет увидеть Уинтерсов на траве, которые ещё не отучились расстилать клетчатые пледы поверх собачьего выгула и закладок. Итан наверняка будет занят дочкой, подсовывая ей вместо палок очередную развивающую хрень из большого прогрессивного мира — Карл, откровенно пялясь в прошлые разы, так и не смог понять, что за радужная поебень это была. Он мог бы спросить у чата, разрывая фантазии одержимых, но помалкивает в слова очередного кавера, который вынес по заказу публики, и хранит этот вопрос для Итана — когда-нибудь он его, сука, расколет. Карл (выпихивая синтезатор из кадра и склоняясь над гитарой у груди ближе к экрану, чтобы разобрать уже ничего не видящими глазами комментарии). So. Ein weiteres und verdammt letztes Mal über die Tour und das Album. Wir werden nächstes Jahr auf Tour gehen. Alle Informationen erscheinen auf offiziellen Konten. Und ich schreibe gerade ein Scheiß-Soloalbum… (Слышит стук в гаражную дверь и, даже не думая, с воодушевлением вскакивает с дивана, наконец разминаясь и уходя из-под камеры и горячей подсветки.) Verpiss dich! Cine e acolo? Снаружи оказывается Итан Уинтерс, тусклым абрисом вырезанный из сумерек и света уже включившихся уличных фонарей. Он выглядит таким убитым и усталым, что Карл даже не видит отсутствия обычных бутылок или закусок, которые Уинтерс упрямо таскает с собой. Он смотрит мимо Карла откуда-то из глубины бледности и потемневших на её фоне мешков под глазами. Карл. Привет. Пиздец ты серый. Что?.. Да похуй, заходи. (Хватает Итана за предплечье и втягивает под крышу, пока тот не начинает передвигать ногами самостоятельно.) Сейчас только трансляцию отключу. Итан (медленно качает головой). Нет, я просто… Карл. Ладно… Понял. Тогда у тебя двадцать минут где-то. Алкашка, кресло. (Указывает на рефрижератор и на мебель напротив дивана и стола с микрофоном, камерой, мониторами и проводами, а затем, провожая глазами передвижения Итана, садится на место и возвращается к трансляции.) Ähm, mein neuer Freund kam rüber und… Er wird hier mit Mark Everetts Gesicht sitzen, okay? Und es ist keine Frage. Wo haben wir aufgehört? So ein trauriges Kätzchen, mein Gott… Итан. Люди говорят мне заканчивать и идти тебя утешать. Итан (всё так же медленно салютуя Карлу открытой бутылкой самогона). Мне заебись. Карл (снова в камеру). Schon gehört? Er ist okay. Manchmal muss man der Person Zeit geben. Er denkt immer noch seine Gedanken und betrinkt sich ein wenig. Das ist seine sichere Zeit. Wir müssen den Menschen Zeit geben. Erinnern? Das ist Ihre Lektion für heute. So. Wo zum Teufel habe ich meine Gitarre gelassen? Ethan, gib mir… Да блядь. Итан, дотянись до гитары. Alles. Der letzte Song. Карл досиживает последнюю треть часа расслабленно-предвкушающим: Итан ещё не слышал его акустику, и Гейзенбергу хочется доэпатироваться до концертной отдачи, но Уинтерс замирает с бутылкой у рта только на первых аккордах и дальше продолжает цедить и морщиться. Ну, блядь, и ладно. Всё равно не лучший день для восхищений: он не распетый, связки уже ссохлись и концентрация ни к чёрту, когда вся скорбь мира сконцентрировалась напротив в кресле и убито лупится поверх подглазин на лампочку удлинителя. Кошмар. Пора кончать этот цирк. Карл выключает всё, остаётся только дальняя лампа у гаражной двери — так полумрак, так приятнее, своротив со стола оборудование, рассесться по дивану и поддержать тишину и глотки. Теперь только ждать, пока Итан не заговорит сам. Он отмирает спустя минут пять: ёжится от холода, будто проснувшись, оглядывается по сторонам и наконец глазами находит Карла. Итан (размеренным и тихим полувопросом — на что хватает сил). Ты просто поёшь каверы на камеру. Карл. А ты от природы такой наблюдательный, Итан Уинтерс? Вообще это не моя инициатива, но отчасти это помогает не задеревенеть. Одно плохо: иногда неосознанно пизжу мотивы. Так что случилось? Итан. Отец умер. Карл (мотает головой). Дерьмово. Рассказывай давай. Меньше всего тебе сейчас нужны чужие истории про чужих умерших отцов. Давай. Вы были с ним близки? (Вытягивая из-за дивана отставленную гитару и начиная раздёргивать на струнах самый узнаваемый моцартский реквием.) Это чтобы максимально трагично было. Итан (нервно дёргая уголком рта). Я не… знаю, что рассказывать. Карл. Ну, давай самое яркое воспоминание с ним. Итан молчит и снова расплывается взглядом по мыслям: подбирает, завязающими зрачками уходит под корку оттаивающей памяти, зрит в анналы помин и собственного, сотрясающегося землетрясениями скорби, Аида; Карл старается не растрескаться смехом на свои мысли. Он ненавидит эту хуйню, защитную реакцию — ему просто надо до абсурда выржать горе, пока оно не потопило здесь нахрен всё. Когда-нибудь он расскажет об этом Итану, но сейчас, если тот не раскачается, Карл завоет минором на латыни. Итан (после долгой паузы, уставившись на свои руки, или колени, или вечные туфли даже под джинсами — Карлу не видно). Похороны мамы? Хах. Отец был верующим, и мать отпевали в церкви. Он написал для меня речь на салфетке в кафе перед церемонией, когда я сказал, что не знаю, что сказать о ней. Мне было лет десять. Помню, передо мной стоял стакан с шоколадным коктейлем, потому что это было лето и было чертовски жарко, а я был во всём этом костюме, и он был мне мал, и воротничок давил на шею. И я так ни хрена и не выпил этот коктейль. И отец вытащил из-под стакана салфетку и написал на ней речь. Молча. Сунул мне её в руки, оставил мелочь и ушёл. И я сидел в этом кафе, не мог пить и только смотрел, как с холодного стакана течёт конденсат на салфетку. И чернила расплываются. В общем, я эту сраную салфетку потом ещё и порвал, пока шёл по пыли и пока стоял у сраной кафедры с микрофоном. Смог сказать только, что люблю маму, и разревелся. Помню, как он молчал и очень сильно давил меня за плечо. Сильнее воротничка на горле. Он даже хору подпевал молча. Мычал что-то вроде… (Откашливается и тихо напевает мотив, продолжая смотреть под ноги; Карл бросает реквием и цепляется за струны мелодией Итана.) До сих пор не знаю, любил он мою мать или… ну, знаешь, просто неплохо жил с ней. Он не плакал. По крайней мере, я не видел. И со мной потом не говорил неделю или месяц. Не сказал даже, стыдно ему за меня было или это нормально для мальчика разрыдаться перед кучей народа на похоронах. (Снова пауза, в которой слышно только гудение лампы у двери гаража и наигрываемую Карлом заупокойную мессу с подачи Уинтерса. Итан собирается, садится на кресле ровнее, трёт лоб и всматривается в бутылку в руке.) Пиздец. Разговорился. Что за хрень это я взял? Карл. Самогон. Для лечения ран. Итан. Мне нечего лечить. Я в порядке. Красиво. Что это? Итан указывает пальцем руки, в которой всё ещё крепко держит старое зелёное стекло, на гитару Карла, где только сейчас узнал смену музыки. Гейзенберг растягивает улыбку. Карл. Что-то новое. Ну, что сказать, я охуенно талантлив. Будет новая песня. Не против? Итан. Что? Карл. Заберу что-нибудь из этого, перелопачу и покажу людям. Никто не узнает первоисточник. Забавное, кстати, занятие. Особенно когда что-то вот такое исповедальное расходится в массы на строчки. Итан. Очень умно под самогон вымогать личное. Карл. Как конфетку у ребёнка. Итан (морщится). Бля, ты снова про детей. У тебя проблемы с этим, что ли? Карл. Да. (Разведя в стороны руки.) И я о них хотя бы знаю. Так, а жена твоя что? Итан (морщится ещё сильнее и отпивает). Я не сказал ей. Скажу, когда на самолёт билеты куплю. Его тоже надо похоронить. Там вроде договорились на двадцатое июня. Карл. Через два дня. (Понедельник… А что у него в понедельник? Кажется, было что-то важное — по-е-бать. Менеджер его не убьёт — просто не достанет до Америки своими крохотными грабельками…) Компания нужна? Буду твоим плюс один. Итан усмехается, качает головой, но вдруг обтекает, поднимает глаза на Карла и всматривается. Застывает на лице: на поднятых в вопросе бровях, на чёрных, в скатавшейся от пота косметике веках, на контрастной с поплывшей подводкой светлой открытой радужкой. Карл видит мысли, тяжёлые и неповоротливые — у Итана коллапс: он не хочет быть один сейчас, и он ультимативно припёрся к Карлу, только сейчас осознав это, чтобы… тот точно сделал то, что нужно: запошлил и заоткровенничал. Невероятно. Карл может больше. Он склоняется к столу и отбирает бутылку у Итана, улыбается в горлышко, выжидая тост — подойдёт любой: cheers, salut, skål, prost, noroc или… Итан. Да. (Карл скалится шире, наконец пьёт и роняет глотки на бороду и футболку, когда Итан говорит, крутя пальцами у своего лица, где зеркально у Карла отвлекающим контрастом подведены глаза.) Только без… этого всего, ладно? Итан принципиально и тупо посылает Карла с бизнес-классом: ни к чему, просто надень маску, не так уж и громко вопит это шестимесячное исчадие ада, оставь в покое чёртов кондиционер и возьми у стюардессы плед… да, давай сюда этот пробник виски, Дева Мария, моя дочь просто ангел. Четырнадцать часов, мать вашу. У Карла атрофируются колени и жопа — они больше ему не нужны, потому что Итан не пускает его полежать к себе на колени: смотрит запуганной псиной и зло огрызается. Гейзенберг думает о проблемах Хьюстена и настоящем властителе уинтерсовской страны Оз, и ему кажется, что Итан где-то запутался, помимо его белых проводных наушников и длинной ленты ремня безопасности. Техас из иллюминатора точно так же весь в заплатах и грязных пятнах расползшихся по равнинам городов, как и многие и многие территории на памяти Карла до этого. Он смотрит, как тухнет за стеклом Даллас и как только что родившееся утро шлёпается на щёку Итану, заставляя просыпаться и жмуриться. Перелёт был ночной, и они оба, все простуженные и тяжёлые после салона самолёта, выскабливаются в духоту и гудящий по перепонкам утренний городской шум. Отвратительно и вломно, и так ебашить до вечера. У Карла не закрывается рот и фляжка. Итан оползает мешками под глазами и мыслями ближе к земле и скоро совсем закопается. О виновнике торжества не говорит никто из всей той доброй сотни, что толпится под уродливым плоским потолком церкви Святого Мэттью и пялится на синие флаги, венки и дружище Иисуса — куда угодно, кроме открытого гроба. Все, кроме прыщавого хора, отмалчивают Уинтерса-старшего, пересчитывая кирпичи в стенах и жёлтые лилии в букетах и обтирая платочками соль со лбов и шей. Карл косится на Итана. Тот бело сливается с воротничком рубашки и невидяще смотрит на подножье кафедры, пальцами вцепившись в спинку лавки. Он редко моргает и только прикрывает глаза, чуть качнувшись ближе, когда Гейзенберг ладонью укладывается ему на влажную от жары даже сквозь хлопок спину. Фаренгейты пекут и на кладбище, где на надгробиях можно пожарить яичницу, но гости давятся только закипающей в бутылках водой. Кладбище Берча, Арлингтон. Полдень. Жуткая жара и яркость. Толпа людей у свежей могилы чёрными тараканами расползается по теням под деревьями. У ближайшего, приняв с десяток сухих соболезнований, стоит Итан, утопив в ладони пульсирующее от давления после перелёта лицо, и Карл в солнцезащитных очках, задравший голову к кроне вяза. Оба одеты в лёгкие костюмы, навесив на предплечья пиджаки. Итан (устало). Блядь. Я только сейчас понял. Я не прочитал тогда, что там было на той салфетке. Карл. Думаешь, что-нибудь стоящее? Итан. Понятия не имею. Может… Да к чёрту. Карл. Может, это могло быть свидетельство его чувств? (Поворачивая голову к Итану и коротко касаясь пальцем его плеча.) А если там было что-то формальное? Какая разница, Итан? Он в любом случае все свои мысли носил внутри себя, не считая, что их стоит озвучивать. А ты хочешь себя переубедить, может, решить, что он мог быть хорошим человеком. Но по отношению к тебе (снова тычет пальцем) он был таким, каким ты его запомнил. А по отношению ко всем ним он был таким, каким запомнился им. И, судя по тому, что никто не обливается слезами, человеком он был так себе, уж прости. Хотя и уважаемым, раз столько людей притащилось. И явно не на банкет… Хорошо, что я притащил сюда этого малыша. Будешь? Карл достаёт из кармана пиджака фляжку и упирает её под чужой бок, всматриваясь в кучки людей под деревьями. Уинтерс дёргается от прикосновения. Итан. Карл, ебать. Твоего самогона ещё не хватало. Карл. К ранам души, Итан Уинтерс. (Улыбается и затем продолжает игру, в которой последние полчаса домогался до Итана с вопросами о родственниках и знакомых: указывает на мужчину лет двадцати семи под соседним клёном, который периодически посматривает на Карла). А это кто? Итан (отмахивается, смотря мимо на другого мужчину). Да чтоб тебя. Племянник друга какого-нибудь. Не помню. Карл. А этот? На которого ты пялишься? Итан. Крис. Друг мой. Карл. Друг, да? Понял. Итан криво тянет приближающемуся мужчине уголок рта и салютует рукой, зовя, хоть тот и без опознавательных жестов уже направляется под их вяз. Карл косится, наблюдает за выражением лица Итана. Тот рад. Очень сильно, и так же сильно, но отшлифованно давит в себе эту радость, но та всё равно блестит по глазам, как у самого последнего алкаша, которому дали на дешёвый шнапс. Карл видел такое раньше, очень давно, по зеркалам. Итан (ухаясь в короткое и крепкое объятье. Крис тоже в строгих брюках и расстёгнутой белой рубашке. Он выше его, старее и шире). Привет. Чертовски по тебе соскучился. Как ты? Крис (отодвигая Итана за плечи и коротко укладывая ладонь на его скулу, чтобы проверить состояние — а он, Карл видит, впитывает). Ты-то как? Чёрт, знал, что ты вылезешь из своей дыры — я просил парней не говорить тебе, но они раскудахтались про совесть и традиции, сам знаешь. Я поэтому и пришёл. Чтоб ты не кис… Но у тебя, кажется, компания? Крис Редфилд. Крис разворачивается к Гейзенбергу, дежурно мелькает улыбкой и крепко — Итан знает — цепляет протянутую Карлову ладонь. Карл. Карл Гейзенберг. Покорная свита. (Театрально склоняет голову, поджимая губы и оборачиваясь за спину). Всё, я вежливо представился, я восхитителен, я пойду возьму пирог. До вечера. Я на связи — напиши, когда там с ночлегом определится. Он хлопает ладонью по спине Итана и уходит в толпу у клёна. Уинтерс не следит, он по привычке высматривает в лице Криса эмоции, осевшие на прорезавшихся щетине и морщинах. Итан замечает, как много их вдруг стало за ту весну, что он его не видел. Ему идёт. Под настороженность, упорно проследившую за Карлом, и неловкую улыбку, возвращённую Уинтерсу, — особенно. Итан. Прости, он… Своеобразный. Крис (с усмешкой кивая). Ничего. Боевой. То, что надо. Кого-то он мне напоминает, кстати… Итан топчет газоны Берча, пока родственники не дают отмашку съезжаться на ужин: каких-то жалких полтора часа по пеклу, от которого кружится голова и вымокает насквозь спина — и ему мало. Он хочет слушать, как Крис шарашится по миру и прикрывает задницы серьёзным дядькам, как тот скучает по сестре, которая чертовски хорошо устроилась в какое-то детективное агентство, как он катал детей в Диснейленд и спустил две сотни долларов на цветной лёд и сладкую воду, потому что там была такая же жаровня, как и здесь. Он хочет, чтобы Крис остался на ужин и помог ему с мерзким сладковатым картофельным пюре, которое его тётка так и не научилась готовить за всю свою жизнь и которое не стало солёнее даже от её размазанных по лицу истеричных слёз; он хочет, чтобы Крис и дальше подпирал его плечо своим, пока крепко курит и зажёвывает сигареты жвачкой, чтобы потом его могла целовать жена. Но Крису надо уходить, он здесь даже больше, чем планировал, он был здесь ради Итана, который отлично держится. Уинтерс чувствует себя отвратительно. Он не тоскует по отцу, и уверять самого себя, что он ещё не смирился с утратой — хрень полная, потому что тот гордо загибался в доме престарелых последние пять лет и почти не звонил. Он тоскует по Крису, которому в прошлом уже двадцать пять, и он самый старший в компании, и он знает, как уложить через бедро жирного Кола на лопатки и ту секси-девчонку с третьего курса, но уже нежно и сразу в постель. Итану кажется, что именно тогда он потерял что-то очень важное и до сих пор не нашёл ни черта из того. И это тянется грязью за ним всю его жизнь, и ему тошно и жалко от того, что Крис ушёл от него сегодня к семье. Как будто он, блядь, обязан был нянчить его… Хотя бы сегодня… Уинтерс нутром чует — это неправильно, что-то в этом воняет гнильём и тем переулком у клуба в девяносто шестом. Стонкрик Драйв, Арлингтон. Задний двор небольшого двухэтажного домика родственников Уинтерсов. Фургончик-автодом. Половина девятого вечера. Итан полулежит на двухместной кровати и смахивает с экрана телефона посыпавшиеся от Карла после семи вечера сообщения. Сам он объявляется на удивление трезвый, всё равно громко заваливаясь в фургончик с самодельной мусорной тарелкой и выкрикивая кому-то из домашних пожелания доброй ночи. Карл (опрокидывая на столик ужин и нахмуренно впечатываясь в собственный смартфон). Если бы мне платили за каждый удалённый номер, я купил бы twitter. Итан (незаинтересованно). Зачем тебе twitter? Карл (раскидав в сторону руки, будто это очевидно). Чтобы удалить аккаунты всех, с кем я потрахался на похоронах. Итан. Ты, блядь, полетел со мной на другой конец света, чтобы потрахаться? Карл. Нет. Я это решил, когда в поле твоего зрения попал Крис. Тем более на похоронах всегда найдётся кто-то не в меру ебливый. Итан. И кто она? Он, в смысле. Ты же… Би или гей? (Заметно передумывает, мотает головой и, кривясь в ладонь, мнёт глаза пальцами.) Нет, я передумал. Мне похуй. Не хочу знать, кого из моих знакомых или родственников ты видел без трусов. Карл. Никого. Мне отсосал твой… Итан. Завали ебало, Карл. (Жёстко чеканит слова. Карл поджимает губы в выражение «ну и ладно», вальяжно растекается по диванчику у столика и цепляет с тарелки остывшую куриную ножку. Итан, выдохнув, валится на спину и через паузу говорит.) Неужели тебе до сих пор не хочется завести кого-нибудь одного? Семью там создать? Детей? Это так, риторически. Можешь, не отвечать. Карл. Да нет уж. Ты решил про чувства поговорить, я не могу это пропустить. (Убеждённо.) Хочется. Иногда, и особенно последние лет двадцать, просто ебать как сильно. И каждый раз, когда я удаляю из телефона очередной номер, который вписал туда из вежливости, я вспоминаю о том, как пиздецки сильно я одинок, Итан. Итан. Херово звучит. И… почему ты… почему бы тебе не написать или не позвонить на один из этих номеров? Карл. Потому что я не хочу видеть этих людей дольше одного полового акта. Каждый грёбаный раз это парни, с которыми я не хочу семью. Какой резон пользоваться одноразовой бритвой второй раз — только по коже шкрябать и раздражаться? Я был на всех свадьбах друзей, иногда на вторых и третьих, я был на днях рождения их детей, на крестинах, на новосельях, на празднованиях покупки ошейника любимой собачки… Я дохуя раз видел, как могут быть счастливы люди друг с другом или как они могут быть несчастны, но, сука, всё равно вместе. И я хотел бы себе что-нибудь из этого, но, как видишь, получается не очень. Итан (всё ещё лежа на спине, но теперь вывернув на Карла голову). И… ты знаешь, почему так? Знаешь, что с этим делать? Карл. Пхах. Итан, вот уж от тебя советы я точно выслушивать не буду. В любом случае любой совет — бесполезное дерьмо. Когда-нибудь всё случится само собой. Главное, вовремя покрепче ухватиться за нужные яйца и не отпускать. Итан. Изящно. Значит, нужные отличать ты умеешь… На глаз? Или обязательно надо в руке подержать? Карл. А ты язва, Итан Уинтерс. Оба варианта работают. Я различаю любовь, необходимость и привычку получше многих. Я был охуенно сильно влюблён. В юности, конечно, но, сука, это как с амброзией: если хоть на долю к человеку не тянет, как тянуло тогда, то нахуй вообще это надо? Ты ведь неверующий? (Дожидается, когда Итан отрицательно повернёт головой.) Тогда, бля, Итан… Вот серьёзно, возможно, именно в такой любви весь смысл жизни и есть. Итан перегружается и не знает, что делать. Карл снова не в меру распластывается перед ним раскрытой грудной клеткой и тычет во внутренности пальцем, мол, смотри, какая охуенная плоть, как льётся кровь и дрожат разорванные артерии, а! А ведь у тебя, внутри и снаружи, всё то же самое, давай померимся, как делают все дети, когда уже спустя пару дней знакомства доверяют друг другу самые важные секреты. У него с Карлом уже далеко не дни, но месяца всё равно мало для такого. Итан не помнит ни одного заголовка о гейзенбергской любви — только интрижки с парой актёров и тот судебный процесс о липовом изнасиловании. Эксклюзив, который Уинтерсу, он не знает, нужен ли. А Карл так упорно совался к нему, вкладывал в руки вместе с ответственностью внутренности и пиво и расстёгивал ширинку, то ли чтобы меряться членами, то ли всё-таки дорассказать про шрамы, что сам Итан, ошалев, в ответ затолкал всё своё доверие под дверь Карлова гаража и теперь, получается, должен был платить за аренду. Итан (после паузы, осторожно). И… что случилось? Карл. О, это грустная история. (Откидывается на спинку диванчика, укладывая на неё локти и утыкаясь глазами в Итана, будто давая шанс замять тему.) И просто из уважения к его памяти, я не буду рассказывать её коротко. Итан. У нас в распоряжении персональный трейлер и вся ночь. Карл выдаёт что-то очень сложное: он долго смотрит на Итана, по Миссисипи всего три выходит, но под тусклым светом автодома кажется дольше; и, усмехнувшись совсем коротко, глубоко кивает, запрокидывает голову и трётся затылком об обивку, снова переводя взгляд на Итана. Он последний раз думает, может ли это обратиться против него, и решает, что нет. Карл. Пойдёт. (Начинает театрально, но с каждым предложением говорит всё проще и непритворнее.) Ну, детки, устраивайтесь поудобнее, папа Карло начинает свой правдивый и печальный рассказ. Итак. Это был далёкий восемьдесят восьмой, Вюрцбург, северный город «романтической дороги Германии». Мы с парнями отвоёвывали заброшку в черте старого города, которую ФРГ ещё не успела отреставрировать. Стояли стенками шесть на семь, в руках монтировки и разбитые бутылки, на гормонах все, готовые драться за пустые рамы окон и рисунки висельников на облезлых обоях. Я крепко надрал зад одному из чужих, здорово испугался, когда он упал без сознания и никто из его не кинулся на защиту. Мы его потащили в больницу, сказали, навернулся на стройке. А он, когда очнулся, разнылся, что домой побитым ему нельзя. Ночевал в итоге у меня в комнате — мне тогда и слова не сказали — друг и друг. Он оказался нудилой и заумным, пиздец. А к парням сунулся, чтоб те перестали его в школе хуесосить, и первым же на заброшке с диким ором кинулся на нас. Впечатлительный. Кристоф. Красивый был под очками, пиздец. Я в него вляпался года за полтора, как дружить стали. Ебануться просто, как сох. Мы с ним рвали на снос Берлинской стены, я сажал его на плечи, чтоб он видел всё в орущей толпе. Лучше всех концертов, на которые я катал, представь. Мы впервые шли по красным землям, а у коммунистов не оказалось даже рогов и третьего глаза. Такие же люди, как были мы. Я поцеловал его ночью под каким-то фонарём. Потом извинился, сказал, что на эмоциях, мол, такой день, объединение страны, теперь мы все снова братья — хуету какую-то нёс, потому что он стоял весь такой чуть не плача. А я просто умирал, натурально, я думал, что сдохну от того, как сердце колотится. Когда домой вернулись, он прорыдал мне всю рубашку от стыда, потому что ни хрена сказать не мог и только лез обниматься, чтоб я лицо его не видел. После он на месяц пропал по университетам и общежитиям, а у меня с группой начало что-то оформляться: я расписывался пиздостраданиями о неразделённой любви, а парни клали это дерьмо на музыку и орали по клубам. Мы с ним пересеклись на студенческой вечеринке, и я просто… Мне так хреново без него было, как, блин, без сердца и мозга, но с вечно ноющими рёбрами и яйцами. И вот я его вижу — и всё. Очнулся только, когда он мне по челюсти вмазал — я, оказывается, его зажал в углу и выпрашивал прощение. Долбоёб. Надо было оставить его. Со всеми его жилетками и кудрями. (Тяжело вздыхая и накрываясь сгибом локтя.) Он учился в медицинском, хотел стать врачом. Вылечить сначала себя, а потом всех, кто… Но я тогда просто двинулся на нём. Не мог отпустить. И мы провстречались весь его первый семестр. Прекрасное время было. Лучшее. Я пел и взаимно любил. Бля, мы все руки друг об друга сдрочили. Я впервые в жизни кому-то сосал, кому-то давал. Пиздец. (Потирая лоб и уставившись в низкий потолок.) Родители его были обычными, тоже католиками, но тогда все католиками были, если не в ГДР жили, и даже не сказать, что отбитые, но историй про то, что гомосексуалисты утаскивают детишек прямиком в дьявольскую клоаку, где-то наслушались. И… его мать нас застала. Просто спящих в одной кровати без одежды, но она всё поняла. И… (Сглатывает и переводит глаза на Итана.) Ты слышал что-нибудь о конверсионной терапии? (Тот кивает, и Карл мажет взглядом мимо его лица.) В общем, его увезли в заведение. Лечебное. Просто забрали его в один день, он только письмо мне оставил. Писал, что очень сильно болен и должен поправиться, чтобы быть правильным и любить меня тоже правильно, как следует любить друга. Я больше не видел его. Я приезжал в больницу Святой Марии, возил кассеты, еду, одежду — всё, что было нужно; я навещал его, но… человека там под коркой не осталось. Его зачистили, как ебаную тыкву на Хэллоуин. Пустая рыжая башка с блаженной гримасой. Зато он больше не мог разочаровать родителей, он, сука, больше не был больным. (С горечью.) Я до сих пор к нему катаюсь раз в несколько лет. Не знаю зачем. Родные у него уже все умерли, я обеспечил его на должный уход до конца жизни, но всё равно… чувствую вину и долг. Психотерапевт говорит, что это фиксация и травма — и это они и есть, — и именно она мешает мне, понимаешь ли, завести продолжительные отношения, но уж как есть. Она всё не переболит. Вот, Итан Уинтерс. Такая история. Карл находит лицо Итана и давит в него улыбку, виноватую, потому что видит, как просел Уинтерс: у него сухо во рту и ознобно в руках, ему бы на улицу продышаться, потому что это отчего-то очень душит и ноет под скальпом эхом. Он чувствует вину и презрение и не знает, к чему и кому больше — у него много вариантов. Ему очень надо перебить нудное тихое гудение электричества в фургоне. Итан (тяжело). Блядь. Мне очень жаль. Карл. А мне-то как жаль. Итан. Я могу что-нибудь сделать? Карл. Неловко теперь, да? Не надо, Итан. Серьёзно, это только проговаривать и переживать, пока не отпустит. Видишь, проговорил — и хуже стало обоим. Правда, здорово? Итан. Нет. (Он не может выдавить из себя смешок на чужую шутку, он может только мелко дышать и всем своим чувством долга тянуться к Гейзенбергу. Итан разбито собирается по кровати и садится.) Да бля. Всё у тебя хорошо будет. Карл. О-о, Итан, твоими стараниями только. А эти твои попытки утешить — просто обоссаться. Смотри, как надо. (Встаёт из-за стола и тягуче тянется, подбородком указывая в сторону Уинтерса.) Я сейчас ложусь тебе под бочок, ты обнимаешь меня, всего такого несчастного и растроганного, за талию, и нежно не пиздишь и не гундосишь до самого утра. Только схожу отлить. Итан. Ага, поебаться тебе не завернуть? Карл. Не хотел с тобой так торопиться, сладкий, но если ты предлагаешь… (Итан вымерзает до готовности серьёзно подраться.) Какое лицо состроил, поразительно. Я буду маленькой ложкой, Итан, расслабь жопу. Scheißdreck. (Закатывая глаза и хлопая дверцей туалетной кабинки.) Пока Карл в туалете, Итан переваривает, но, кажется, его сейчас вырвет: или злостью, или сраным тётушкиным пюре, — и он выходит покурить. Снаружи всё ещё парко, будто будет гроза, и весь этот низкий домашний райончик кажется придавленным сизым горизонтом. День ощущается тяжёлым только сейчас: он давит на плечи так сильно, что единственно хочется апатично свалиться на кровать и лёжа проспать до полудня под нормальными одеялом, температурой и давлением. Зато здесь громко: город, соседская неспокойная собака, кузнечики и москиты. Их слышно и в фургоне, когда Итан возвращается и открывает окошко. Он смотрит, как Карл уже в одних боксёрах лежит на кровати у стены и его лицо в свете экрана влажное и слишком розовое, почти красное: он умывался и очень долго тёр себя махровым полотенцем. Итану жарко будет так спать, но он всё равно оставляет футболку и шорты, щёлкнув по выключателю, молча лезет вторым на кровать. Он просто хочет нормально поспать и не думать обо всём этом дерьме, что заевшей пластинкой крутится в голове. Он дёргается, когда Карл, отложив телефон, за каким-то хреном тянется к нему рукой. Итан (предупреждающе). Я тебе въебу сейчас. Карл (упрямо дотягивается до макушки, снимает с волос Итана наездника, мнёт в пальцах, выкидывает и отворачивается). Спокойной ночи. Итан — злой и желчный — под чужим спокойным дыханием лежит в темноте до первой вспышки молнии.