Шестипенсовая песня

Карл зол. Он надевает на входе в Romtek очки и так же молча, как и весь путь в машине под шведский глэм-метал, выдернув из колонны тележку, идёт в глубь магазина. За сорок минут Гейзенберг посылает на хуй консультанта, выплывшего из-за стойки своего отдела с услужливым лицом; не глядя швыряет в тележку армированный скотч, батарейки и кабели; давит пятки деду в рыболовном отделе и, не извиняясь, выкатывает к стене с поющими рыбами. Он так и не зашёл домой к Итану, он не успел: он закурил у ворот и дождался Мии. Уинтерс понятия не имел, о чём они говорили, — и хорошо. Карл сам до конца не понимает, о чём они говорили: о работе или о той занятости, что пережимает Итану левый безымянный, вкупе с тем, что ещё одна нянька Розе не нужна — да и плевать, если честно; тона и манеры Мии, собственнической и снисходительной, хватает по горло, и ими же обваривает до нервов просто потому, что она имеет на всё это моральное и юридическое право. Чёрт бы побрал эти этические нормы и уголовную ответственность! Этот мир чудом уцелел — Гейзенберг не выцвел в психопата, хотя почва была удобрена что надо. А ведь мог засадить задний двор кипарисом и маком. Итан ходит по отделам хвостом, тратит время на никому не всравшиеся извинения и отмазки. «У него умер хомячок», «Его кошку покусали пчелы», «Его любимую рыбку Людовика обезглавили аквариумные сомики». Это их время, мать вашу. Это его Итан должен утешать, это его ментальные пятки изъездили бульдозером под названием «жена твоего друга». Сука! Ему надо выпить. Карл думает об этом, когда закидывает поющих рыб в багажник, когда одна из них на резком повороте включается и механическим тенором начинает подпевать почившему Лепарду, когда молча наконец открывает гараж. Разумеется, он знает, что пиво ни хрена не поможет — это дерьмо нужно просто переварить, но так хоть заняты руки, пока не перекладывают из багажника на столы вещи, и рот, пока не посыпает руганью своротившиеся на пол контейнеры с шурупами и шайбами. Раздражение в Гейзенберге с каждым годом оседает всё дольше — это происходит неотвратимо — это старость. Он старый. Карл знает это, и этому ничего уже не поможет: ни залы, ни йоги и массажи, ни гиалуроновые маски с экстрактом слоновьей жопы, ни кокаиновые угары с едва совершеннолетними шлюхами. Это происходит в его голове. Он уже думает, что раньше было лучше, он точно знает, что правительство мутит какую-то херню и где-то там замешаны евреи, он скоро начнёт плакать над видео с просыпающимися щенками. С этим ничего нельзя сделать. С женой Уинтерса ничего нельзя сделать. Карл не знает, почему его разворотило так погано именно сейчас: может, сраная погода, может, давление, может, что-то менее стариковское и что-нибудь более тупое, вроде предчувствий, усталости с нихуя или того, что ему так резко обломали все разросшиеся границы владений Уинтерсов. Итан смотрел на них из окна гостиной, держа на руках Розу. Мия прощалась совсем не мило, входила в дом и забирала Розу, забирала на пороге поцелуй Итана, от которого тот вдруг качался в сторону, и уносила всё это вглубь их дома. В тот момент Карл был самым бедным оборванцем в мире. Карл пытается вскрыть панель рыбы и не порвать к чертям кабели. Что-то во всём этом мусоре должно приводить в движение рыбий рот, возможно, даже вот этот жёлтый ржавый провод и тот, один из двух, убогенький моторчик. Господь, как же всё херово держалось в восемьдесят шестом… Ему нужны щипцы, плоскогубцы и паяльник: он не может достать из этих сраных проводков нужный, у него обломаны ногти. За ним никто не следит, ему самому плевать. Одинокий старый гей, которому уже не надо стричь ногти под ноль и следить за кутикулой. Только, блядь, по праздникам. Давай, он думает, пожалей себя, ублюдка, ещё немного, нажрись портера и наори на человека, которого хочешь оставить себе. Гараж Гейзенберга. Всё тот же четверг. Около девяти часов вечера. Итан (раздирая руками и канцелярским ножом упаковки, которые в него требовательно кинул Карл). Всё ещё думаю, что восемнадцать микроконтроллеров — это мало. Карл. Я сейчас засуну парочку тебе в жопу и их станет ещё меньше. Итан. Делу это не поможет. (Вздыхает, откладывает изрезанный картон в скотче, смотрит прямо.) О чём вы говорили? Карл (огрызаясь). Это не твоё дело, Итан Уинтерс. Итан. Это моя жена. Карл. Вот у неё и спроси. А сейчас завали ебло и дай мне чёртову отвёртку. Итан. Ты хотел это снять. Карл (откидывая в мрак и ебеня щипцы). Блядство! (Оглядывается в поисках камеры и штатива, смотрит на неподключённую аппаратуру, развороченную рыбу и посылает всё это туда же, куда отправились щипцы.) А знаешь? Нахуй это всё. Заколебало. Карл, широко закинув руки за голову, уходит к другому столу, громко шарится по коробкам, раскидывая по железу бумагу для самокруток и табак — всё не то, он хочет сигар и того замечательного недоконьячного румынского спирта — как же его? — с полки, забитой канистрами с бензином, антисептиком и спреями от мокриц и тараканов. Он чувствует, как Итан жжёт ему сквозь рубашку, футболку и рёбра дыру, но ему срать сейчас на одобрение. Итан (пытаясь не кричать, но достаточно громко, чтобы его было слышно за шумом). Что у вас произошло? Карл, блядь! Гейзенберг! Это не выход. (Провожает взглядом направившегося на улицу Карла с бутылкой в руке, продолжает нудить вслед.) Сегодня ещё чёртов четверг. Карл! Что насчёт музыки? Ты говорил об установке. Хоть покажи мне её. Да твою ж мать… Итан осматривает разбросанные вещи, запрокидывает голову и вздыхает: он не знает, что делать, он впервые видит Карла таким, и кажется просто необходимым выправить его: гейзенберговское раздражение выглядит неудобной вмятиной. Уинтерс выходит на улицу. Заката не видно: он остывше отгорел блекло-розовым без них за простынёй вечерних облаков, и уже завернулся во влажность и сумерки. В Румынии осень приходит быстрее — даже в начале сентября по вечерам уже промозгло в толстовке. В гараже наконец становится теплее, чем снаружи. Прислонившись спиной к кирпичной кладке, Карл крутит сигару, обсыпая пепел, небрежно суёт в рот, вдыхает и, задержав, бело выдыхает оборачиваясь. Итан не хочет смотреть на него. Карл (спокойнее и вальяжнее). Как ты мог заметить, из инструментов у меня здесь только гитара и синтезатор. Всё остальное там. (Он указывает сигарой куда-то в сторону, поверх гаража, туда, где, если проследить за движением, окажется высокий плотный забор соседнего участка, за которым с трудом можно разглядеть черепичные острые крыши.) Итан (подтверждающим полувопросом). Так это твой замок? Карл. Де-юре. На деле там собралась вся моя ебанутая семейка. (Совершенно не предлагающим тоном.) Экскурсию хочешь по звёздному поместью? Итан. Видимо, нет. Карл. Справедливо. Лучше не проверять, что там живёт. Карл тяжело тянет вечер в лёгкие, косится на Итана и всё равно долго отпивает из бутылки — он готовится вести свой отряд на штурм. За домиком, в который перетекает гараж, оказывается задний двор: разбитый, забытый до разросшихся в хаосе кустов и низких кривых деревьев, иссохшихся от задушивших самих себя узлами корней и разбросавшихся поверх валунами связок кирпичей, газобетона и истлевающих мешков песка. Здесь кажется много холоднее: высокий забор и тени от домов и совсем голых уродливо-кружевных веток лепят по земле свет пятнами и пускают гудеть ветер. Карл говорит, что хотел выстраивать здесь убежище, может, прокопать пару сотен метров под фундамент, только бы двинутая семейка не нашла, но все планы оказывались либо тутанхамоновскими усыпальницами, либо инфернальными заводами — а психотерапевт сказал, что это точно нездоровая херня. Легче было выкупить остров где-нибудь в Атлантике и умереть от одиночества там с Уилсоном на члене. Итан думает, что Карлу легчает. Он снова театральным потоком читает монологи, разгребая сквозь сизые змеи тумана под ногами дорожку к забору, он не оборачивается на Уинтерса, давая стараться не смотреть ему в ширь спины, а высматривать на верхушках вязов неподвижных, как куклы, ворон. Итан говорит, что участок огромный и похож на могильник, Карл хмыкает через плечо и толкает скрипучую литую дверь витого забора. Здесь может быть красиво, думает Итан, в таком виде, может, даже на рассвете, потому что вот сюда солнце точно слепит, когда режет у горизонта облака. Здесь стриженый газон, реже рассажены деревья, жмутся в низкие каменные оградки клумбы, готовые вывалиться через края усами, сорняками и какими-то ягодами. Здесь довольно мило для огромных площадей и редкой ухоженности, но Карлу тут заметно хреново: он потухает и становится дёрганее и угловатее в движениях, в словах; его становится больше, он точно ощетинивается — Уинтерс видит слишком хорошо и рефлексом из побратимских милитаристских времён напрягается тоже. Итану кажется, что по кустам и чёрным дырам между посадками низко рычит: так тихо, не считая шагов и звуков пригорода. Но Карл смотрит туда же, на звук, и прерывисто свистит в темноту. Итан (шёпотом). Что за… Так тихо, что рывок просто оглушителен. Итан успевает прикрыть лицо рукой прежде, чем с него стянут скальп мелькнувшими перед глазами клыками. Карл (дёрнув за шиворот Итана на себя и отпинав в сторону чёрную тушу носком тяжёлого ботинка). Место! Место, я сказал! Тупые создания… Итан (честно охреневши и пытаясь плечом вылезти перед Карлом: гражданский — прикрывать). Это что, блядь, волки? (Быстро оглядывается, оценивая: едва две пары тапетумных глаз.) Карл (широко отмахивая команду-жест и свистя). Фу! Пошли на хуй! Эм, да? (Развернув Итана к себе, всматривается в лицо, шею, руки, похлопывает по плечам, задерживая движение.) Порядок? (Уинтерсу это лишнее, он дёргается, он хочет спросить то же, но Карл явно о них в курсе — мог бы, чёрт возьми, предупредить.) Они не мои. Это мать притащила, когда ей в голову вдруг ударили семейные чувства и она решила остаться на пару дней у меня, пока переезжала из пансионата к миссис Большая Сука. Уверен, она просто стащила щенков из какой-нибудь пещеры, пока шаталась по лесу в очередном откате. Они боятся только её. (Продолжая идти вперёд, Карл разворачивается, дёргает за расстёгнутый ворот рубашки, тянет ниже футболку, звеня цепочками и показывая — Итан отводит глаза, но успевает заметить то, к чему Гейзенберг клонит.) Шрамы на груди от них — подростками здорово подрали меня. Так что мне пришлось заниматься дрессурой. Он широко склабится, зажёвывая сигару, и отворачивается. Весь этот пиздец он проработал со специалистами, он уже отзвучал совершенно неправильно и нездорово с его слов, и каждый чёртов раз Карл видит ёбаное сочувствие, которое никуда ему не влезло, но сейчас… Он думает: «О, чудесно тебя замесили, Итан Уинтерс!». Сейчас он видит непринятие: мол, нет, ты не в порядке ни хрена после этого, и прекрати ты скалиться, грусти, мать твою, это же блядские волки! Но это ведь так забавно, это уморительно, это жжёт ненавистью, но это смешно! Карл готов задушить собственную мать каким-нибудь грязным шнурком из тех сальных корсетов, из которых прыщами пытаются выдавить свои сиськи его дорогие племянницы, но сейчас она упивается жизнью в пансионате на его деньги. Он переиграл Долана и ему до Линь Цзы, как до счастливой полной семьи, и именно поэтому Гейзенберга обливает по нервам в скулы, когда он толкает тяжёлые двери дома и, раскидывая под высокие потолки эхо удвоенных шагов, слышит заносчивый поток трёпа. Гостиная гейзенберговской усадьбы. Смесь классики и урбанизма, в целом всё выглядит громоздким, но практично-удобным. Ковра нет, пространство большое, вкруг выставлены диваны и кресла, свет — тусклый и тёплый — с низко повешенных люстр. Из присутствующих видно только всех Димитреску. Димитреску (вальяжно раскидавшись безразмерным платьем по подушкам и спинке дивана). Этот склад алкоголя здесь никому не нужен. А мои дочери так любят развлекаться нехорошими вещами, ещё бы в их-то возрасте. К тому же я уверяю, если половину из всех бутылок распродать по аукционам, дом Димитреску сможет быстрее съехать из этой дыры и быстрее обзавестись другим местом пребывания в этот непростой период… (Оборачивается и, смерив взглядом Карла, облизывает им подобравшегося Уинтерса. То же делают её дочери и, так же быстро потеряв к нему интерес, снова утыкаются в телефоны.) О, а вот и хозяин винодельни. Ты как всегда вовремя, дитя. Карл (загораживая собой Итана). Заткнитесь на хер! (Выходит вперёд, ближе к центру гостиной, тоже забыв об Уинтерсе и широко жестикулируя. Итану кажется, что самое время либо взять попкорн для этого сраного театра, либо немедленно свалить, пока его присутствие активно игнорируют.) То есть ты хочешь раздать моё имущество, находясь в моём доме, чтобы на мои деньги выстроить себе отдельное гнездо для своей безразмерной задницы? Охуенный план. Но у меня есть получше. Вы все съебёте от меня — и тогда мы все будем счастливы. Димитреску (небрежно). Как пошло. Тебе разве не важна крепость семейных уз? Ты разве забыл, кто вытаскивал тебя из ночлежек и притонов, милый? Голос. Довольно, дети мои. Карл слишком быстро находит его источник — отделившаяся от складчатых штор у окон в пол, тень едва выскреблась в размытый радиус тусклого света, но даже этого хватило, чтобы разглядеть в сумраке восковое лицо Миранды. Ну ещё бы, блядь. Мать. Карл (без всякого резона и ни к кому конкретно, просто зло до зубовного скрежета). Какого хера она здесь делает? Димитреску. О, а разве Моро не сказал тебе? У матушки каникулы, и она изъявила желание провести золотую осень здесь. В поместье своего дорогого сына. (Затыкая тут же раскрывшего рот Карла, смотрит на Итана, будто только его заметила. Дочери переглядываются со всем паскудством мира в оскалах.) А это кто? Карл, не познакомишь нас со своим гостем? Он выглядит не в своей тарелке. Полагаю, нам не стоило при нём обсуждать твои проблемы… Карл. Завали пасть! Сходи сожри что-нибудь на моей кухне и отъебись от моего склада! Димитреску (властно). А ну-ка тихо! Послушай взрослых. (Снисходительно.) У тебя снова проблемы, Карл. Ты снова срываешься. Это из-за него? (Показывает на Уинтерса кистью, как на мебель.) Что с этим не так на этот раз? Или ты ещё ничего не понял? Копошишься себе в своём мусорном баке и даже на минуту не… Карл (уже сам не понимая, злясь или ажитируя). О-о, конечно! А ты всё жрёшь, и тебе вечно мало? Где сраная кастрюля моей похлёбки, которой можно было прокормить Альма-матер в ЮАР? Итан (спине Карла, но достаточно громко). Эй, а может, я в другой раз зайду? Миранда. Молчать! Что это за поведение в присутствии гостя? Разве я так вас воспитывала? Он останется и расскажет нам о своей семье. (Смотрит прямо на Уинтерса.) Не так ли? Карл (развернувшись к Итану с нечитаемым лицом). Он проваливает в течение десяти секунд. Пиздуй. Итан. Что. Карл. Десять, девять… Итану хочется озираться и высматривать по углам камеры: всё кажется отрепетированным до блеска аплодирующих актёрам ладоней. Костюмы, грим, сценарий, декорации — всё выглядит искусственно подобранным для идеального открытия осеннего сезона пиздобратского Big, мать его, Apple Circus. Всё, кроме Карла, который без билетов протащил его в первые ряды: он выглядел… просто… Похер, Итан разберётся с этим сразу же, как выйдет отсюда, вот как только растолкает все эти высоченные двери в коридорах и на выходе и на пороге оглянётся на чёртово затихшее до звона в ушах поместье. Ебануться. Карл ему вслед стратегически не смотрит, как бы ни было поздно: эти суки и без того уже растаскали Уинтерса на тряпки по своим полкам и сосут там его нитки взглядов и движений — им похуй, но Гейзенберг просто из упрямства не станет сдавать позиции. Он не может смотреть на мать — его воротит, потому он мажет взглядом на её, как салом, зализанные назад волосы, которые не растреплет ни удар по стене, ни зубы собственных волков, ни какой-нибудь сраный огнемёт, ни пневматика в тумбочке рядом с Карловой кроватью. О, он так красочно может себе представить этот наконец-то выбившийся волосок… Миранда (выходя в центр и отмахивая Альсине сидеть). Зачем ты так груб с ним? Он хороший молодой человек. Почему бы тебе не познакомить его с нами? Пригласи его на ужин. Гейзенберг усмехается. Он думает, что не сможет пригласить Итана даже в чёртов чат, чтобы извиниться за этот пиздец. Не из-за Уинтерса, естественно, потому что он всё-таки нормальный и даже понимающий — насколько Карл успел разрыть своим носом, — а из-за того, что Карл, однако же, разберёт свой алкопогреб, самолично и внутривенно. Карл (с пафосом и облегчением). А у него есть своя нормальная семья. На кой хер ему наш цирк уродов? Миранда. У него есть ребёнок… Димитреску (с исполинской высоты своего великого бюста). О, бедняга. Ты так рвёшься защитить его от нас. Неужели снова хочешь себе занятого мальчика… Карл. На этот раз его родители мертвы. Димитреску. Ты ведь сам знаешь, что дело никогда не было в родителях. Он сам этого хотел. Ты сам его упустил. Да знает он! Всю свою жизнь ебётся с этим, заедая антидепрессантами вместо грибов и тадафила. Гейзенберг уже просто чувствует себя ситом, просыпающим сквозь клетки крупицы золота, которые с таким жопорвущим усердием собирал и которые снова и снова падают обратно в неприглядное одноразовое дерьмо, и оставляющим внутри себя фарисейский кирпич. Зато, насобирав по гланды, теперь он точно выдохся и пойдёт лучше литофагом попереваривает это в каком-нибудь тёмном углу, размышляя о смысле своей никчёмной безлюбовной жизни. Карл (устало потирая глаза под очками и уходя из гостиной). Да идите вы все на хуй. Опять придётся звонить терапевту. Сучары испиздевшиеся.

***

Карл пропадает до конца недели, и Итан предчувственно прислушивается к хлопкам с улицы — но все они глушители старых соседских машин. Уинтерс решает не соваться. Он не знает — почему; это решение просто оформляется в голове, минуя все сознательные блокпосты и проверки на адекватность и запихав в багаж под кодовый замочек ощущение разрастающегося недосказанного вакуума. Чёрт знает что. Просто всё кажется тупым и ненужным, просто у Итана есть свои дела: ему надо добывать еду для семейных ужинов и бороться с Розиными монстрами под кроватью и в окнах — Карл не его обязанность. Он взрослый мужик с уёбским чувством юмора и вроде бы здравым взглядом на собственные проблемы. Уж со своей семьёй тот разберётся. В любом случае Итан решил, что копу лучше не знать, где зарыты трупы его друга, а утешающее голосовое: «Я, конечно, всё понимаю, но, раз денег с меня за представление никто не взял, то всё в порядке. Правда.» он отправил той же ночью, стоя на пороге собственного дома. Так что… его совесть чиста. Но у неё мизофобия и грёбаное ОКР: Итан зачем-то помнит слова той огромной женщины и состояние Гейзенберга в тот вечер четверга; Итан думает о том, что Карл обязательно где-нибудь вдрызг нажрался и кого-нибудь самоуличительно трахнул. В пятницу он с ключом проверяет овдовевший гараж, в субботу случайно проезжает с дочкой в коляске дальше по улице и облизывает взглядом колья высокого забора и далёкие тёмные окна поместья, в воскресенье его задалбывает смотреть в белый экран телефона с открытым диалогом и самому с собой играть в подростка, который не хочет казаться навязчивым. Голосовое прочитано. Прекрасно. Следующий вопрос о том, всё ли в порядке, читается тут же и через минуту обзаводится друзьями: Карлу жаль, Карл назначает встречу: им надо готовить рыбий хор, Карл присылает анекдот. Гейзенберг в порядке. «Я в порядке, Итан», — он говорит, разводя в стороны руки и показывая, что гараж определённо не усеян пустыми бутылками, только полными, которые Карл успел унести-таки из погреба, потому что заполонившие его дом ведьмы вытрахали ему все мозги. Он говорит, что вот то креплёное вино в глухой бутылке около старого газового баллона стоит всего, и они вдвоём приканчивают его, гладко разливая по горлу и делая гараж совсем лёгким и мягким. Итан наконец чувствует себя хорошо. Он понимает это только сейчас — на полупьяном контрасте: он великолепно терпит Карла, который расхерачивает двухмоторного форелевого первенца, слишком долго игравшего «Barbie Girl»; он рассказывает глупую историю из детства про сломанный палец от слишком хорошо сделанного лука; он может пустить совсем близко под бок, начать смеяться вдрызг над похабщиной, тонуть в тусклости и зябкости гаража, в плаще, ультимативно натянутом на плечи Карлом, в его присутствии. Господи, всё действительно хорошо. Разгружаться вот так после мозговыносящих апатичных дней, зачитав до слипшихся глаз и тёплых улыбок дочку, а потом сидеть и мастерить ей лучший в её жизни Хэллоуин с человеком, которого он в свои почти сорок хочет называть другом. На неделе Карл снова ведёт его в поместье, сказав, что семейка выехала к юристам или что-то вроде того — он что-то пространное рассыпал словами про опеку, — и что в доме только Моро, но он не выходит из подвалов — Итан надеялся, что подвалы всё же в кавычках, а то выходило что-то совсем странное, пусть даже бдительность при Гейзенберге уже взяла в привычку беспечно сворачиваться в ком и подставлять для касания лопатки и плечи. Вечером вторника снова туман и холод. Итан, вышагивая след в след по камням, готов поклясться, что слышит голос Мии и чей-то истеричный смех, но Карл играет бровями и снова говорит, что здесь никого. Теперь он без очков, и Уинтерс видит, что под глазами у того синее и пухлее обычного; он курит сигару и дышит ею в туман, как огромная хтонь, пахнущая железом и палёными микросхемами: старые двухмоторные рыбы продолжают перегреваться, но Гейзенберг божится, что не пытался ими озвучивать ни порно, ни «Happy Tree Friends». В коридорах снова узко, и Итан начинает истребление фарфора Димитреску, случайно задев первую вазу из тех, что расхреначил следом Карл. И те бьются так же хорошо, как и Tama в «студии» — отличная установка, на которую Итан сначала может только смотреть, пока Гейзенберг не начинает толкать в её сторону. Уинтерс разыгрывается на ней за полторы недели, и Карл, сняв со стены гитару получше, вляпывается в него через итановские заминки и попытки в сложные вариации рудиментов. Доходит до откровенного нетерпения, до просьб забить на хуй на упражнения, потому что и без того «получается уже неплохо, Итан», потому что «ты не флагеллант, а это не Библия — хватит пороть эту хрень и поиграйся с инструментом». Доходит до того, что, доиграв до чёткости и чистоты Шейлы, Итан дышит счастьем поверх тарелок прямо в широченную улыбку Карла и чего-то ждёт — он сам не знает, но чёртов порыв плещет сквозь эпителий и ухает пульсом по вискам, грудине, ниже. И Гейзенберг подвисает тоже и тоже смотрит, а потом предлагает записать партию для песни в его альбом. И это не походит ни на одну строчку из всех политических анекдотов мира, потому Уинтерс совершенно не понимает, куда смеяться. А у Карла всё проще: он не зовёт ни в группу, ни в тур, ни на концерты, только говорит, что для его песни он играет так, как надо играть, и всё получится шикарно, ведь Карл сейчас зачитает текст и божественно споёт, чтоб Итан набил ритмов. Слушать это странно. Итан не понимает ничего, кроме того, что даже сыро Карл поёт хорошо, что наружу лезет теперь ещё и желание рассказать о его прекрасном будущем, и мировом принятии, и остальной поддерживающей херне, намешанной с совсем коротким фанатским восторгом от раскрывшегося закулисья настоящей музыки. Вслух только обещается размышление и переводится тема: а что ещё есть из нового? А можно послушать? А будут на английском песни, а то ни хрена не понятно, мужик, не у всех ведь есть самоучители языка. Итан не хочет уходить. Он снова слушает Карла до глубокой ночи, только теперь тот говорит с ним, а за окном уже слишком поздно для гроз. Правда, он в первый раз возвращается домой под будильник Мии. Тротуар у участка с гаражом Карла. Ранний вечер хэллоуинского воскресенья. Пятьдесят пять градусов по Фаренгейту, тухлое солнце для особенно наивных в плане тепла, улицы в разрисованных детях и оброненных конфетах. Обворовывание кошельков и пластмассовых тыкв почти закончилось, потому что глубокая румынская осень с заходом солнца нещадно кусается заморозками. Итан успел отходить телохранителем за Розой в утеплённом костюмчике Ариэль и едва не забыть алфавит при виде Гейзенберга на полном серьёзе голого по пояс и в совершенно не пластиковых короне, браслетах и трезубце. Сейчас Уинтерс идёт к нему в полной уверенности, что сможет не только в кивки и односложные ответы на фоне непрекращающихся за чужой спиной — широкой, собравшейся от прохлады в твёрдое и тугое, просящей укрыть от взглядов чужих восхищённых Тритоном детей и чужих деланно недовольных мамаш… — и на фоне не прекращающих биться в агонии шанти пластмассовых настенных рыб. Итан (стараясь не смотреть ниже шеи. Там гусиная кожа, мурашки, совсем сжавшиеся ареолы…). Как ты тут? Карл (вымотано, но растянуто в улыбку при виде Уинтерса). Неплохо. Первый год с таким размахом. За Хэллоуином обычно сваливают в Трансильванию или в города побольше. Там замки, фестивали, туры, вампирские ужины с переодетыми под шлюх студентками на подработке. Красота… Итан. Розе ещё тяжело даются долгие поездки, так что, может, на следующий год съездим. Сейчас она и без того в полном восторге. Любимый дядя Карл оказался Тритоном с целым рыбным хором. Карл. И Адольфом. Итан (найдя взглядом скелет пританцовывающего внизу инсталляции кота, которого Роза пару часов назад настойчиво хотела утащить с собой домой). И Ад… Тебе разве исторически можно упоминать это имя всуе? Долго ещё планируешь тут стоять? Карл. Я… не знаю. В целом на всех этих детей мне наср… (Получает тычок от Итана при виде очередной проходящей мимо женщины с ребёнком.) Но, с другой стороны, порицающие взгляды их мамочек при виде голого мужика… (Самодовольно тянет уголки рта.) Und nicht nur ihre Ansichten. Итан. И не… чего? (Бросив попытки разобрать комментарий и держать высоту взгляда, снимает куртку и тянет её Гейзенбергу.) На, держи. Уже темнеть начинает. Карл. Спасибо, Итан Уинтерс. Если ещё вынесешь мне виски с чаем в термосе — завещаю тебе поместье. Уинтерс не хочет отходить снова. Странная мысль. Итан (мнётся, но всё же уходит). Только без остальных Гейзенбергов. Карл провожает его за угол улицы глазами, поворотом головы, уютным движением, которым натягивает чужую джинсовку глубже на плечи. Та маловата ему, но так ещё теплее. Итан на этот год тарантиновский Клифф Бут, денимный мачо с самым крепким дружеским плечом во всей Калифорнии, и Гейзенберг давит в себе все комментарии про Дел Мара. и страстное влечение геев и ковбоев к джинсе и вечным туфлям — сейчас, да и в последние дни, у них так всё гладко идёт, что похерить, даже если и надо, жалко. Уинтерс почти приручился, мать вашу, он даётся в руки, вот в эти пальцы, уже даже шеей, уже и дёргается едва-едва, когда надо снять с брови или с ресницы металлическую стружку. О, Гейзенберг о себе уже всё знает — пускай, ему только рядом надо быть, чтоб все уинтерсовские улыбки были только его. Розу, разумеется, комплектом. Розу чуть ли ни лучшей его частью. Когда-нибудь они останутся у него насовсем. Итан приходит спустя минут десять и тянется к забору, подальше от дороги, ветра и слишком явной усталости, которую опирает вместе с собой и Гейзенбергом о прутья. Термос кочует, и в Карла дышит перевёрнутая крышка чистого чёрного чая с лимоном — на такое можно только ответной усмешкой выдохнуть. Карл (тоскливо глядя на Итана). И ты, Брут? Итан (самоуничижительно кивает). Я стоял над ним с бутылкой и думал: лить или нет. (Вздыхает, подыскивая оправдания.) Вспомнил слова твоей сестры. Она переживает. Карл. Ей ведь похрен, Итан. Мы выросли чужими и злыми друг к другу, и это просто пустые шпильки. У нас у всех проблемы, только она их заедает, я запиваю, а Моро, вон, рыбок и слизевиков разводит. И мне абсолютно срать, сколько эта великанша жрёт, где она шляется, чьего очередного соседского кота забивают палками её дочери, главное, чтобы не на моей лужайке. Мы не семья. Итан (морщит лоб и смотрит на Гейзенберга). Да что ж, что не история, то херня какая-то? Блядь, Карл… Карл (с усмешкой). На словах действительно хуёво звучит, но у меня далеко не плохая жизнь. (С улыбкой. Тихой, дрожащей пульсом от горячего глотка из крышки.) Особенно сейчас. Ты что, кстати о не плохом, про партию надумал? Песня ведь твоя. Итан. В каком смысле? Карл. Помнишь, говорил, что спизжу из вечера себе, когда ты мне об отце рассказывал. Так вот оно отлично легло на припев. Итан. А я-то думаю, чего он такой знакомый. (Роняет под ноги взгляд, ухмылку, гейзенбергское сердешко.) Говнюк. Карл. Не против? Итан. Будто это важно… (Карл хмурится — и Уинтерс кидает в него новые слова.) Ладно. На самом деле я думал… Да даже если так, я в деле. На безымянную запись в альбоме. Карл. Ich bin zu gierig, um dich jetzt der Welt offen zu zeigen, Ethan. Итан. Was auch immer du sagen, ich erkenne es an. (Выжидает паузу, ещё чуть-чуть и лопнувшую от сомнения: произнёс ли правильно, поверил ли Карл — он тоже искажённым зеркалом: понимал ли Итан; её, паузу, рвёт вручную по эмоциональному диапазону докладом, потому что вдруг не хватает сил на насмешки, — в обе стороны. Уинтерс снова отдал Карлу знание, что он занимался, начал, по крайней мере, чтоб точно, определённо только ради этого, поиметь что-то общее.) На самом деле нет. Я просто выучил правила чтения и эту фразу. Карл (тихо). Число у глагола не то взял. Du sagst. Но начало хорошее. Не бросай. Итан (пытаясь отшутиться). Тебе просто жалко денег за сборник Witzblätter. Карл (серьёзно). Нет. Итан. Ну да, они милые. Но бесполезные. Роза их уже обожает. Карл. Я рад. (Весь в морщинках у глаз смотрит, впитывает холодно-розовый, весь порозовевший сам — низкий закат и настоящий вечер существуют где-то слишком далеко, чтобы делить их с лицом на цвет кожи и простое освещение. Гейзенберг хочет присвоить их всех вместе. Пока нельзя. Может быть, никогда нельзя будет.) Эй, Итан. Кто спасётся, если Хиллари Клинтон и Дональд Трамп отправятся в плавание на лодке, и лодка утонет? Итан (тоже возвращаясь из провала в тишину). Да иди ты. Это не немецкий анекдот. Карл. Это вводный курс. Ладно. Вот мой любимый. У кого четыре ноги и одна рука? Итан (саркастично). О боже. Понятия не имею, Карл, и у кого же? Карл. У питбуля, возвращающегося с детской площадки. Итан смеётся в слёзы и в два тихо угасших в улыбки захода. Он доволен, он говорит «хорошо, хорошо», он сбивает ритм по грудине, когда видит, что Карл смотрит прямо ему в улыбку и убито уводит её след на сетчатке в закат. От воспоминаний об этом взгляде Уинтерса тошнит всю следующую неделю, пока он не убеждает себя, что присваивает Карлу слишком много: он всё надумал зачем-то, он может захлопнуть на хуй свою внутреннюю истерию и лучше пойти сочинять сказки для дочки. Он снова зол. Он пытается заняться сексом с Мией, но ему снова приходится отлизывать ей, бесполезно наминая собственный член, и трястись над раковиной в ванной под предлогом принести обтереться полотенцами. Он хочет уйти из дома и никогда не приходить к этой ебучей двери из дуба, или что он там заказывал перед переездом сюда, бесплодно кидая Мие в спину и в телефон варианты. Он смотрит на себя в зеркало в рабочем туалете и не понимает, кто загораживает его отражение. Итан. У нас просто сложный период. У неё просто пока слишком много работы. Она хочет хорошее место, она старается. Я тоже должен. Я должен больше. Я, сука, мужик. Ты мужчина. Запихни это дерьмо поглубже и просто вывези ещё один день. Уинтерс пыхтит это себе в запотевшие стеклянные губы и оставляет сальные полосы от лба — уборщице на одну тупую голову больше. В пятницу двенадцатого ноября Карл отправляет голосовое: «Господин полицейский, я обнаружил в своём гараже пакетик отличной марихуаны. Понятия не имею, как он у меня оказался, но я подозреваю своего соседа, которому отдавал ключи. Не могли бы вы прийти и провести расследование со мной сегодня вечером?» Итан думает, что оно приходит чертовски вовремя. Гараж Гейзенберга. Одиннадцать вечера. Порядочно накуренный Карл сидит на диване в глубоко расстёгнутой рубашке и настойчиво заваливается на в большей степени улетевшего Итана, которому заполошно, нервно и жарко: эйфория прошла слишком быстро, потому что он очень хотел пойти на улицу смотреть полёты ночниц и пение ворон, но Карл не пустил, и Итан захотел обиженно смотреть, как растёт щетина на его шее, и больше никогда-никогда не брать ничего из его злых рук; так вот, эйфория прошла, и у Уинтерса остались только голод, насмешливое тепло от плеча Карла и все эти экзистенциально просто так висящие на стенах отвёртки. Карл (слишком долго нараспев). Двадцать дроздов запекли в пироге — разрежь, и они запоют. Итан. Опять пироги? Карл. Я их перепутал, Итан. Мне достался тот самый, но я продолжаю брать другие. У них так легко различить начинку. А тебя придётся резать. Итан. Чего? (Отталкивает совсем уложившегося на него Гейзенберга.) Не дави, чёрт. Карл. Это из песни. Всего за шесть пенсов я набью твой рот рожью. Что ты, по-твоему, куришь? Итан. Антиквариат? Я читал, что можно нюхать грибы в старых книгах. Думаешь, библиотекарши поэтому такие нервные? Это что, какой-то MK-Ultra? Карл. Нет. Это точно что-то вроде MC-Kool Как я, когда уезжал от копов под гашишем. Я так сильно выжимал в пол под него, а они догоняли на своих двоих. Я должен был догадаться, что гоню не так быстро, как кажется. Но эти капкейки на свадьбе Джо были такими вкусными. Я так хочу капкейков, Итан. Гейзенберг тычется лбом в плечо и ладонью пытается вызвать из итановской груди джинов-капкейки. Итан (быстро-раздражённо). Не трогай меня, жадный ты жопник. Уинтерс вытискивается из-под Карла и тянет руки к потолку, разминаясь, показывая, что он большой и страшный, он филин, он ест петухов на завтрак. Карл (длинно, но собираясь и снова растягиваясь, только прямее и длиннее предплечьями). Да блядь. Что вдруг случилось? Ты же в курсе, что от прикосновений не становятся геями? Давай я тебе объясню, как это работает… Итан. Не надо мне твоих проповедей. Карл (тянет к нему пальцы). Тогда в чём твоя проблема? Итан (отмахиваясь). Я не чёртов гей! Карл. Эй, успокойся. Итан не может успокоиться. Предметы лезут в него со всех сторон и убеждают, что они важны каждым витком шурупной спирали, и Уинтерс теряется в них, как между камней на заднем дворе — а он только недавно заучил тропинку, но сейчас он её не помнит. Карл смеётся над ним: не всегда, он чаще так по-хорошему ему улыбается, что теснит своими ебучими фокусами всё запрятанное к горлу, — Итана тошнит и бьёт по мозгам запахом того переулка: моча, сигареты, кровь. Ярость. «Я сделаю из тебя мужика, даже если придётся тебя искалечить, как и эту мразь! Ты понял меня?! Смотри на меня! Смотри, как выглядит, как делает настоящий мужчина!». Итан не замечает среди этого хлама собственные прутья, между которыми ходит туда-сюда, шаркая туфлями по бетонному полу, и тяжёлый, натянутый взгляд протрезвевшего Карла. Итан (отчаянно-зло без адреса). Ты набухиваешь меня, накуриваешь, а потом спрашиваешь какую-то хрень про чувства. Это такой способ развлечься? Для старых одиноких педиков? Карл (спокойно). Я не буду обращать внимание на эти слова, потому что ты сейчас не в адеквате. Итан (остановившись и найдя взглядом Гейзенберга). О, да неужели? Ты не этого разве добивался? Что дальше в твоих планах? Связать и трахнуть? Карл (осклабившись). А на завтрак съесть Розу. Конечно. Господи, Итан, ты хоть слышишь себя? (Встаёт с дивана перед Итаном. Довлеет.) Я… Да ёб тебя Ктулху и весь Асгард! Я вижу, что у тебя проблемы! Я, блядь, знаю, как это бывает, когда не можешь принять, что тебе нравятся парни. Я знаю, какие бывают последствия! Итана мутит сильнее. Он сглатывает, он не понимает, кому Карл говорит эти слова. Не ему же. Он же не пидор… Он не пидор! Он должен показать. Итан. Хочешь меня в любовники заделать? Как того парнишку? Он мог не быть гомиком, Карл. Он мог запутаться. Все в юности пробуют херню. Один косяк не делает тебя наркоманом. Это могла быть твоя вина. Гейзенберг отводит взгляд и долго моргает. Итану хочется выблевать ему под ноги все двадцать пять лет после девяносто шестого. Карл (твёрдо). Это больно, Итан Уинтерс. Но это ни черта не так. Я не хочу снова «проповедовать» тебе постулат толерантности и принятия, но… Итан. Отлично, потому что у меня с этим нет проблем! Карл. Есть, Итан. И было бы просто охуенно здорово, если бы ты это признал. Итан. Да пошёл ты! Я в порядке. Я в порядке! У меня прекрасная семья. У меня жена и ребёнок. Я нормальный. Карл. А что насчёт Криса? Он просто старый друг, на которого ты не смотришь блядски-влюблённым взглядом? Итан (сквозь зубы). Захлопнись. Карл. Я не могу просрать ещё одного дорогого мне человека из-за этой гомофобной хуйни. Итан. Так не лезь. Гейзенберг давится смешком: плюнь — и от горечи прожжёт полы и перекрытия. Карл (металлом глядя исподлобья). И просто смотреть, как тебя воротит, когда ты, выходя из дома, целуешь свою единственную и любимую женщину? Уинтерс наконец пустой: ни щетины, ни голода, ни фантазий — только порыв, удушенный в корень и глотающий теперь воздух раздутой грудью. Итан бьёт в скулу, поближе туда, откуда шёл рвотным корнем звук, потом не так важно: попадает в живот, по бокам, лодыжкам, чувствует животом чужую голову, потому что Карла согнуло от боли, он переводит дух, он ждёт, когда Итан перестанет слепо бить — и толкается регбистом вперёд. Затылком о бетон — оглушающе, но есть ещё рефлексы и ноги: Уинтерс пинает туда, где сверху навалился Карл, — тот всаживает локтем под дых и подминает под зад чужие колени. Тяжело. Дышать трудно. И думать — голова пульсирует от затылка тупой резью. Зато Гейзенберг сипит откуда-то свысока, свинцово прижав руки Итана к полу своими. Карл. Блядь. Сука. (Откашливается. Хрипло выдыхает. Говорит тихо.) Прости. Прости, что так резко. Но иначе я не знаю, как сказать. Слышишь? Итан. Ты как? В сфокусированном взгляде Гейзенберг кажется облезшим до костей: он бледный, с красными, как мышцы, склерами, осунувшийся и потерявшийся в рядах кресел, не найдя выхода на сцену. Итан больше не злится — просто понимает, что дальше нельзя, иначе придётся что-то с собой делать, действительно делать, а не убеждать — не сейчас. Сейчас ему душно, его тошнит, ему надо на воздух и подальше от обдуманного выбора. Итан дёргается, и Карл отпускает. Голова едва выдерживает вертикаль тела. Итан (смотря Карлу на испачканные брюки). Держись подальше от меня и моей семьи. Гейзенберг только кивает и вертит плечом, пропуская к выходу. Как хорошо, что хлопать совершенно нечем. Можно до отупения смотреть на раскрытую дверь гаража и пропавшую из поля зрения чужую спину.