Шестипенсовая песня

Итан отбивает пульсом грудину и скулы, но не выше и не глубже: кажется, будто сердце выкачало кипяток в поры и экстренно выжгло в них всё мягкое и податливое. Он спотыкается на первых шагах: порог, подлокотник кресла, — Карл вцепляется в его предплечья, держит крепче, проталкиваясь всё глубже в гараж. Тут теплее даже с открытой дверью, и под бласт-битом крови и тяжёлых низких потолков становится невыносимо жарко — всё остальное восприятие вогнано в чужое оглушительное дыхание и горячие тугие касания. Уинтерс не может перестать жаться к Карлу, разбрасываться ладонями и пальцами по его шее, макушке, плечам, лопаткам, мазать своими губами по чужим, игнорируя то, как с дури тянет порванную щёку. Его спёрто гнетёт от того, что устал рот, что не хватает воздуха и редких протяжных вдохов, которых на объём лёгких всё равно мало. Гейзенберг шумный, громоздкий, прёт вплотную, уводя Итана от столкновений со столами, баллонами и остальным инженерским хламом; однозначно приставляет его икрами к диванной подушке, чтобы в тот же момент просипеть что-то в щёку и, коротко процеловав дорожку, дёрнуть за ворот уинтерсовской кофты и мокро влепиться поцелуями уже в шею. Выбора не представляется даже: Итана бездумно валит на диван, увлекая Карла следом. И охрененная тяжесть — ещё одно отличие, от которого ещё сильнее оседает в поджавшейся мошонке. У Уинтерса точно стоит, с пол-оборота и неудобства вдавившейся ширинкой, и так явно, что плотно усевшийся задницей на его бёдра Гейзенберг крепко находит член рукой. И сверх того пару-тройку раз мнёт его через джинсы. Карл (шёпотом, похабно). Это ты рад меня видеть, или ты рад меня видеть? Итан (шипя и запрокидывая голову). Да-а… Наверное, стоило притормозить и задуматься: быть может, хотя да, скорее всего, Карл давал на это время, — но Итан всё просирает: он не замечает, не оценивает, не обнаруживает, потому что шарится, заполошно и бестолково, ладонями по гейзенбергским волосам, путаясь пальцами и мыслями. Плевать. Очень. Его ярко разрывает всей задохшейся в мозгах химией: все «-ины» и «-оны» с уроков биологии про половое возбуждение; ему почти больно и очень-очень классно, хорошо и ещё лучше, просто потрясно до облегчённого выдоха, особенно когда Карл наконец справляется с молнией и из-под резинки трусов достаёт уинтерсовский член. Из расстёгнутого ворота холодит шею: Карл больше не целуется — он смотрит вниз, между телами, закусив тоже вспухшие губы, разглядывает там что-то своё удивительное, совсем аккуратно проводя подушечкой пальца по головке. Уинтерс на это вздрагивает, пытается привлечь, приволочь к себе Гейзенберга, вхолостую глотая кислород полуоткрытым ртом, а тот по-гадски подставляется скулами, носом, всей своей острой щетиной — но не чёртовыми губами, — и снова мажет по члену, стирая предэякулят. Итана дёргает — прямо на чужую свободную руку, смиряюще нажавшую под челюстью. Карл (наконец ведя губами по губам). Ш-ш-ш-ш. Итан? Я отсосу тебе. Уинтерсу, знаете, эти слова воспринимать, как полёт F-100, который слышишь только спустя полминуты: за это время, пока Итан собирает мозаику из звуков и смыслов, Гейзенберг с уже расстёгнутой собственной ширинкой успевает сползти в ноги и разгладить по уинтерсовским ляжкам просьбу поднять задницу, чтобы удобнее стащить джинсы. Он не церемонится. Только жадно отирает внутреннюю сторону бёдер совсем близко к паху, поднимает на Итана глазища и ртом натягивается на головку. Горячо и влажно. И чересчур быстро. Он вертит башкой, насаживаясь глубже, уже, плотнее — охуеннее, и контрастом, едва ощутимо, придерживая член у основания. Всем пульсом колотиться ниже лобка — слишком концентрированно. Кажется, будто глупое голодное тело решило атрофироваться и выключиться: иначе Итан не знает, с какого ещё хрена он позволяет всему этому происходить; почему он с таким трудом смог ухватиться за Карловы затылок и плечо и просто остаться на них пальцами елозить беспомощно и смазанно; зачем так заполошно и спёрто дышится — до каких-то удушливых полустонов, на которые Гейзенберг давится рыком и, рывками запихав под пальцы Итана свои патлы, начинает рывками сосать быстрее. У Уинтерса стоит, как у четырнадцатилетки утром; как он не думал, что у него в принципе может так плотно и сильно стоять. Его просто распирает: от щетины, которой жжёт пах, когда Карл берёт глубоко; от его тяжёлого сипения; от звуков: лижущих и хлюпающих — чужих, и совсем жалко-паскудных — своих; от того, что очень правильно и — да, господи, как хорошо — мнут ему яйца; от того, что Гейзенберг устает, выпускает изо рта член, сплёвывает и растирает по длине взятый ранее ритм, пока сам пьяно пялится на Итана, разминая затёкшую челюсть. Пиздец какой-то. Он больше не может. Он ёрзает и жмёт до шипения волосы Карла — и тот опускается с поцелуями и языком к основанию члена, пока у головки рвано выдрачивает ему оргазм — и Итана хватает ещё на пару невнятных стонущих ругательств. Он по-скотски кончает Гейзенбергу на висок, не сумевши выдавить из себя хотя бы намёк на предупреждение. Отвратительно — ему охуенно хорошо. Карл смотрит на него снизу исподлобья, замедляя руку на члене и совершенно точно не благодаря за стекающие по волосам и щетине потёки. Уинтерс не может этого вытерпеть: он протрезвел, он начинает остывать — он запрокидывает голову на спинку дивана и не знает, куда теперь девать свои руки. Гейзенберг находится быстрее: собирается с пола, тяжко опёршись на Итаново колено, трёт шею и по пути к раковине успевает сунуть в рот измазанные спермой пальцы. У него самого стоит — Уинтерс успевает заметить внушительный бугор за ширинкой, и вроде надо отплачивать, возвращать услугу, но, сука, Карл молча у зеркала смывает с лица остатки чужой разрядки и ни хрена не просит взамен. Итан. Тебе помочь с… Карл (развернувшись и оглядев Итана, усмехается). О, да иди ты к чёрту, Уинтерс. У Итана, видимо, по лицу разбираемо: ни хуя он не готов ещё «помогать», ему сейчас всё паршивее и холоднее, и под череп пониженным давлением забираются обратно все его растерянные по гейзенбергскому рту мозгоёбские мысли. И вот мы снова здесь. Хотя со спущенными штанами и опадающим после мужского отсоса членом Итан «здесь» впервые. Карл (подойдя вплотную, легко лягнув Уинтерса коленом и приблизившись почти вплотную). Я рот полоскал. Итан (тут же найдя губы Гейзенберга взглядом). Я не брезгую. Карл целует совсем коротко: три Миссисипи или накрыть таз Уинтерса смявшимся рядом пледом и усесться справа на диван, широко расставив ноги. Итану мало. Ему хочется целовать Карла больше, а ещё неплохо было бы попить водички и проблеваться где-нибудь на холодном газоне, потому что, да, он слишком сильно скучал по Гейзенбергу и так перемолото себя тут под его боком чувствует, что тошно от самого себя, потому что выходит, что он поганый грязный пидор, которому до печёнок страшно. Ни чувствовать, ни тем более видеть это неприятно — Карл поджимает губы, хмурится, сползает лбом на плечо и долго выдыхает ему в шею. Карл (сиплым полушёпотом). Du siehst aus, als hätte ich dich vergewaltigt, Kätzchen. Ты хоть как себя чувствуешь? Порядок? Думал, я не так паршиво сосу. (Итан вяло усмехается в чужую макушку, говорит, что всё нормально, и больше ничего. Карл клюёт поцелуем под ухом и выныривает затылком на диванную подушку.) Дай покурить. Пачка в джинсах измялась. Итан достаёт её, пакует себя обратно в раздражающий хлопок и деним, и раскуривает с Карлом по сигарете, по второй — молча, просто рядом, едва привалившись друг к другу и пробуя найти мизинцем чужую ладонь. Гейзенберг не подыгрывает: неотрывно смотрит на его пальцы, двигает им навстречу руку и размеренно начинает разглаживать по ним своими. Итана чуть не тошнит. Это всё слишком искренне и тупо, слишком слабо, так мужики не делают — только бабы и нижние, омерзительно, лужей растекаться от таких касаний — омерзительно. И Уинтерс сидит, долго стряхивая пепел прямо на пол, как и Карл, чтобы никуда не вставать и не расцеплять пальцев. Уинтерс сидит, пока не звонит телефон. Итан (отпуская чужую руку). Алло? Да. Я знаю. Я приду. Двадцать минут, Мия. (Блокирует телефон. Затягивается. Выдыхая дым, Карлу.) Мне надо идти. Гейзенберг разводит руками. Из гаража выходит следом, ждёт, пока Уинтерс запрёт гараж — ключи ведь в Германию нахрен брать, — напоминает про пакеты для Розы и, затискав на прощание плечо, уходит в сторону поместья. Дома дочка, и Итан возвращается к ней. В пяти шагах от крыльца Карл сообщением спрашивает, когда они встретятся.

***

Доволен ли Карл случившимся? Охуенно хороший вопрос. При обычных обстоятельствах секс — нехилый такой прогресс в отношениях, но лично у Гейзенберга с секса обычно в принципе начиналось общение — хотя по большей части на нём и заканчивалось, и стоит заметить, ну, так, небольшой такой нюансик, что секс у него случился с женатым внутренне гомофобным мужиком. Итан, блядь… Итан, знаете, стоил всего, да ещё и в комплекте с чудесной дочкой, так что… Похрен было, доволен ли Карл сейчас: отсосал и отсосал, он давно уже работает здесь на результат, а не промежуточные показатели. Просто надо бы как-то покрепче теперь запихать свои проснувшиеся и затравленные «хочу тебя выебсти немедля, Итан Уинтерс, и ебсти до скончания дней» поглубже и пока что в себя и продолжать осторожно возвращать чужие шестерёнки на место. Единственное, правда, Карл раздумывал над вариантом, что шестерёнки встанут на место вовсе не на него. Но это покажет только время и всё такое в том же упаднически-смиренном духе — так что булки сжать и делать. Гейзенберг и делает. Предлагает встретиться; встречно безоговорочно соглашается зайти к Уинтерсам в пятницу, пока Мия, разумеется, работает, и до влажных глаз заиграть Розу, потому что, серьёзно, это лучший ребёнок в мире; встречно без возражений в воскресенье идёт с Итаном в бильярд и ужратого в хламину тащит обратно в холодные недовольные объятья Мии; осторожно предлагает в понедельник синхронно посмотреть ситкомы, пока Уинтерс с похмельем пытается не издохнуть за рабочим столом. Потихоньку, в общем. Пока не приезжает Специалист. С парнишкой они договорились на совместный проект, который Карл хотел успеть до тура, так что гараж отныне стал бы временами не доступен, потому что Специалист притащил с собой команду, помимо Итановых протезов — и вот о протезах главное. Короче, в четверг они заканчивают примерку в затянувшийся до половины третьего обед Уинтерса, на который тот так и не успевает и, контрольно поломавшись, соглашается проехаться до участка с Гейзенбергом, по пути планово заскочив за кофе и сандвичами и совершенно спонтанно зарулив на смотровую площадку. Cetățuia Park, чуть больше четырёх часов. Карл ищет в телефоне непритязательные окололаудж станции, чтобы перебить тишину и дождь. На пассажирском Итан пытается поднять стаканчик капучино над приборной доской — тот продолжает выскальзывать из пластмассовых «подушечек» протеза. Карл. С силиконом было бы проще. Итан. Он выглядит, как грим из «Зловещих мертвецов». Карл (продолжая пролистывать румынские топ-чарты и решая притормозить на какой-то сопливейшей романтике). Можно сделать, как из «Терминатора». Мы ж договорились, что с внешним видом ещё доработаем. Итан. Не, мне и так нормально, дождусь, когда придут накладки и… Уинтерс не договаривает: вслушивается в музыкальное сопровождение и едва не закатывает глаза — а Карл даже не начал зачитывать ему Гейне: биографию в основном и его сатиру, потому что на дерзость все и ведутся. Карл (усмехается, оставляя станцию подвывать белыми танцами). Это не свидание, если что. Итан (вяло хмыкая под нос). Я был уверен, что это опять экскурсия. И за что я платил свои деньги? Карл. Ты мне ещё за предыдущую должен. (Ловит чужую улыбку.) А это просто парк с охрененным видом на город. Не знаю, что ещё сказать… я сюда ездил раз пять, всегда в дождь и под «Szomorú vasárnap», бухал пиво, отсыпался и возвращался в поместье. Людей здесь не особо много в плохие дни. Итан. Значит, детям повезло оказаться подальше от твоей дремотной машины. Карл. О, и этот человек укорял меня за каламбуры. Итан стукает стаканчиком о приборную панель и смотрит в упор, очевидно облизывая взглядом весело растянутые губы Карла, будто только теперь понимает, на кой хрен Гейзенберг притащил его сюда. Ну да. Дождь, вид шикарный, музыкальный фон в тему, никого в округе, да и стёкла тонированные — не отпираться же, в любом случае это всего лишь предложение, в любом случае Карлу хватает просто отсиживать задницу рядом. Насмотревшись, Уинтерс шумно выдыхает и достаёт телефон, что-то отпечатывая там Дане, насколько Карл успевает высмотреть из списка диалогов: что-то конкретное, о, он знает что, он видит, как сглатывает Итан, понимает, зачем тот шлёпает смартфон в подстаканник и толкает наружу пассажирскую дверь. Итан. Давай назад. Его колотит — так, немного совсем, но Карл чувствует, когда тот, запихавшись на задние сиденья, тянет за толстовку на себя, когда нервно возит ладонями по груди, будто сейчас вот подкопит и ёбнет высоковольтно в мышцы, когда рвано кусается в губы, шпаря собственным сердцем. Гейзенбергу такое не нравится. Он видит, как прижимает Итана, как он явно даже для самого себя хочет, как жжёт его и Карла заодно, потому что Карл грёбаный скаут на ПП, но так не пойдёт: свою собственную инициативу Уинтерс пока не вывозит. Карл укладывается ладонями на уинтерсовское лицо, плотно и продолжительно, не мешает ему упрямо биться навстречу, только бы подубавить его лихорадочность и раскачавшиеся скрепы. Он давит на виски и чужой рот, наваливаясь ближе и успокаивающе, как только можно ленивее размазывая поцелуи по лицу напротив. Выходит паршиво, потому что Итан идиот, который упёрся в то, что справится и так, и который бескомпромиссно решает добить стратегию: ёрзает вплотную, отрывисто выдыхая Гейзенбергу в рот, шарит руками севернее и жарче. Приходится прекращать сипеть, когда его дёргают за пуговицу на ширинке и начинают нервно елозить по стояку молнией. Карл (поглаживая предплечье Итана и помогая расстегнуть давящие джинсы). Не торопись. Я никуда не убегу. Итан (нервно). Заткнись. Он укладывает пальцы поверх Карлова белья и жмёт челюсти, разыгрываясь желваками. Карл. Так. Хорошо. (Невольно толкаясь в ладонь.) Это член. Итан. Я. Знаю. Карл. Всё в порядке. Тихо. Успокойся. У меня всего лишь стояк. Уинтерс пялится и дышит куда-то поверх гейзенбергского плеча, его разъёбывает диссонансом и спускает на тормозах до остановки. Ох-х-х. Карл тянет его руку себе на живот, и сам распластывается ладонями по его бёдрам, растирая вдоль швов и большими пальцами нарочно съезжая к паху, где точно так же очевидно готово. Остаётся только надавить, вжать в сиденья и, стянув трусишки, ткнуться всем собой в обоюдное возбуждение — Карлу пиздецки хочется, но на долгосрок так просто нельзя. Карл. Итан. (Дожидается взгляда.) Не хочешь притормозить? (Уинтерс снова кидается ручонками ниже, провально хлопая резинкой белья о лобок — только и перехватывать, уговаривая.) На сухую дрочить не слишком то приятно, верно? — или что ты там собирался? Итан. Блять. Карл. Тш-ш-ш. Ну, чего? Попробуй через рот, я не читаю мысли. Итан. Охрененное время для разговоров. Карл. Самое подходящее. Тебя косоёбит, Итан Уинтерс. А мне не настолько пригорает, чтобы это игнорировать. Мы просто можем посидеть здесь и… Итан (рушась лбом на Карлово плечо). Нет. Черт… Просто дай мне минуту. Гейзенберг может дать больше, серьёзно: неделю, месяц, остатки себя, только бы толк был. Он знает, что ни хрена не просто переступать через себя, особенно когда по-честному, без оговорок про эксперименты и на разок попробовать, разнообразие, скуку и прочую поебень, особенно, когда тебе под сорок с латентностью и пятнадцать с семьёй. Только бы не через силу всё это делалось, а то это ёбаное непримирение с собой снова жрать не хочется вовсе. Вот и остаётся только гладить по бедру и затылку, выжидая, когда Итан дозреет главной головой. А пока можно повпитывать. Жадно и всё, что только лезет в восприятие. Узко и душно. Начинают сизо потеть окна, густо льёт на лобовое и течёт по остальным — за ними не видно ни черта, всё перемытое и избитое каплями так сильно, что кажется, будто в потемневшем салоне влажно из-за этого. Но это Уинтерс наверняка. Карл мажет щекой по его макушке, ведя носом ближе к волосам и коже: тянет в себя, как курево, и дуреет. Итан уже пахнет собой, запомненный с той недели, что Гейзенберг высидел у него в гостиной после Миранды, только вот сейчас ещё и приправлено остротой. А под ухом, у самой артерии, ещё и отбивает пульсом, быстрее и чётче, даже если просто провести там губами. Или щетиной. Итан, кажется, тащится по щетине. М-м? Обжечь легко вдоль мышцы прямиком до ключицы — Уинтерс дёргает ртом и клонит голову к плечу. Карл липнет, куда пригласили, лицом, возится носом, кусаче целует кожу, почти с нуля распаляясь снова. Сидеть уже совсем не удобно. Повалить — капслоком, неоном, рёвом, сука, боинга — под себя подмять и притянуться вплотную — и Карл тут себе уступает: с уинтерсовского бедра лезет ладонью на поясницу под кофту, намёком вдавливаясь ему в торс. Не выгорит — похрен, попробует в другой раз. Итан поддаётся. Одной ногой полностью запихивается под Карла, чтобы удобнее было, пометавшись задом по сиденью, медленно на него откинуться. Отлично, блядь, так-то лучше. Так действительно хорошо. Уинтерс снова елозит руками, только теперь вдумчивее и всё крепче обвивая спину, отвечает на поцелуи и улыбку и позволяет неловко втиснуться сверху, накрыв тенью. Виски ломит от пульса — есть вероятность, что у него подскочило давление: духота, погода, но так срать, если честно — сейчас у Карла куда больше крови стратегически ушло ниже, распирая плечи, грудину и член. Возиться со штанами, пытаясь не отрываться от чужого рта — запарно, тем более когда Уинтерс пытается помогать, совершенно бесполезно и горячо цепляя Гейзенберга за бока, таз и напряжённые ляжки. Член тяжело качается, влажно касаясь головкой Итанова живота — тот вздрагивает, но тут же сжимает челюсти и коротко смотрит, как Карл пару раз ведёт по стволу рукой, — хотя в полумраке и световых разводах от капель один хрен ничего не видно, но так, видимо, даже лучше. Итан (прямо в губы). Так что… у тебя нет ничего, чтоб не на сухую? Карл. Нет, Итан Уинтерс. (Склабясь и чуть отстраняясь, чтобы видеть лицо напротив.) Придётся плевать на член. (Итан выпрастывает руку и ладонью мажет Карлу от щеки ко рту. Понятно.) Хорошо, можно и так. Гейзенберг целует подставленные пальцы. Гейзенберг обхватывает их губами и втягивает по вторые фаланги. Гейзенберг жрёт глазами то, как пытается не тушеваться и смотреть прямо Итан, лижет ему ладонь и туда же вязко сплёвывает. От представления у Уинтерса полуоткрытый рот и тяжелое дыхание, которое Карл тут же жадно сцеловывает, приподнимаясь на коленях, чтобы пролезла рука. Итан умничка. Он всё делает правильно. Вот так. Ведёт осторожно, пусть даже слишком, размазывая слюну по члену и обхватывая его снизу. Карл не сдерживается: шипит, покусав губы — свои и чужие, в которые впивается накрепко и несдержанно двигает бёдрами навстречу кулаку. Ничего сверхъестественного, просто дрочка, Карл, но, блядь, от того, что дрочит ему, мать его, Уинтерс, подтекали крыша и фундамент. Подстроиться было сложно. Расположиться на узком сиденье было сложно. Ждать было сложно. Но, о-о-о, всё того стоило. Каждого неуклюжего, неудобного движения по члену, каждого, дьявол, заполошного, сплошь смазанного и мокрого поцелуя, каждого уинтерсовского задушенного полустона, ответа на то, что Карл тоже активно участвует. Карл (отстраняя голову и с трудом пытаясь остановиться трахать кольцо чужих пальцев). Так, стой. Ш-ш-ш, Итан? (Убирает руку Уинтерса и приподнимается.) Давай-ка, одному не интересно. Сымай штанишки. Дай, помогу. Так-то лучше, да? У Уинтерса член ещё шлёпается на живот — Карл почти завидует, хотя и брал размерами, которые обычно только мешали. Но сейчас не надо готовить и растягивать, сейчас и так отлично склониться обратно зацеловывать и, придерживая рукой, провести своим вдоль ствола Итана. Дальше идёт лучше. Они оба захлёбываются выдохами, путаются руками, мнут пальцы, члены, пытаются убирать Карловы волосы, лезущие в глаза и рты, совершенно жалко и по-ублюдски стонут, когда особенно удачно проезжаются уздечками, головками друг по другу — но Гейзенбергу плевать, как это звучит, как пахнет, как выглядит. Ему хорошо. Он трахается с тем, кого действительно хотел и хочет в этот момент, он взаимно желаем, взаимно получает удовольствие — и чего, блядь, ещё надо? Можно и не кончать даже, думает он, когда Итан, всхлипнув, спускает в пальцы первым. Забей, не обязательно, пытается сказать он, но Уинтерс, прикусив его губу, додрачивает ему остро и почти больно у самой головки. Итан недовольно стонет, когда Гейзенберг устало валится на него и сперму, но пару минут терпит, пока тот, измазанный, не сползает и не начинает шариться по органайзерам в поисках салфеток. Уинтерс всё равно собрался сразу домой ехать. Правда, прежде, очистив с себя что получится, он подрывается наружу, под стихшей моросью, весь дрожа, выкуривает две сигареты и убито усаживается на переднее кресло. А уже у своего крепко сжимает предплечье Карла левой рукой и молча выходит из машины. У Гейзенберга так не получается: он ещё долго просиживает зад в салоне, пялясь на свой грустный одинокий особняк и дыша почти выветрившимся в приоткрытое окно запахом быстрого секса. Ничего. С каждым разом будет всё лучше. Карл постарается. Карл старается, Карл ждёт — Карл старатель, ждун, гном-некрофил он, короче, который втюрился в Белоснежку и готов простаивать очереди со спущенными штанишками, только бы та отшлёпала и его. Ну а что? Он знал, во что ввязывался, знал, зачем копал золотые крупицы и дорожками высыпал их на зеркало; думал, правда, что с Еленой у Уинтерса пройдёт побыстрее, но у них там сраный затык. Елена, разумеется, ничего не говорила, но Карл и так допёр: без травм на себя так не озлобляются. И Итана ему… не то чтобы жаль, скорее он сожалеет, что дерьмо случается и в его жизни. До сих пор. По нему слишком хорошо видно, когда простужается Роза, или когда он ещё и ещё рассирается с Мией вдрызг, или в очередной раз окунается в самоненависть — обычно во время курения после их встреч. Те, к слову, не становятся чаще: всё те же условия с домом и работой, но зато Уинтерс всё дольше и алчнее жмётся к Карлу в послеоргазме. А в последние пару раз тот даже соглашается пообжиматься на территории Гейзенберга. Двадцать второе апреля, пятница — отлично запомнилось, чёртовым национальным праздником, с которого Карл, кажется, начинает понимать тех ебанашек, что до белой пены у рта дрочат на памятные даты в отношениях. Итан впервые заталкивается в его спальню и впервые позволяет раздеть себя полностью. Киновечер у них был — официальный, правдивый, чтоб знали и они сами, и Мия. Но Карла надолго не хватило, и уже на двадцатой минуте унылого «Костяного томагавка» он полез Уинтерсу под челюсть: дышать, хрипеть и кусаться. Тот по-быстрому в ответ завёлся и хотел было по накатанной растечься прямо по дивану, однако Гейзенберг успел прорычать ему на ухо про спальню. Путь выходит долбоёбски странный, но верный: коридоры и молчание, зато у самой двери прижимает о стены как в самой дешёвой порнухе и… Отлично, заебись просто. Кто бы знал, что Итана в секси-рассеянном свете из дверного проёма будет так обалденно распаковывать. По пуговке на рубашке, по каждой ёбаной складочке на майке, вздоху и касанию по обнажающейся коже. Карла едва не снесло: у него башка закипала в суп, пока он пытался ограничиваться поцелуями, а не сжирать каждый восхитительный дюйм Уинтерса. Лапались они долго. Просто лежали и мародёрствовали друг по другу наголо. Обтёрлись, изъёрзались до ноющей мошонки и покончали по-быстрому, чтобы потом обтискиваться спокойнее и не так заполошно. Карла начинает рубить. Он лежит на спине и бесконечно смотрит, как лениво у правого плеча моргает Уинтерс. Ему очень хорошо. Он почти засыпает, когда чувствует первое прикосновение. Оно начинается с руки, так, почти невесомо, но уплотняется, жмётся ближе к ключице и на грудь укладывается уже ладонью. Там шрамов больше всего — червивый взрыв, охуенно уродливый, весь как перерытый и раскрашенный обдолбанными муравьями-дальтониками. У Итана своих тоже порядком, но те старыми расползлись по предплечьям и бёдрам, а новыми… ну, там, где его жрали волки. Так что шрамами Итан точно не впечатлён, он в целом водит не по ним — по телу в общем его понимании: плоско и широко разглаживает кожу, волоски, мышцы, упирает подушечкой большого пальца во всё, что поглубже: выводит очертание грудных, зубчатых мускулов, подключичных впадин, белой линии пресса, пупка, блядской дорожки и стриженого лобка. Карл совсем не сухой, он плотно сбит хорошим аппетитом, регулярным залом и тестостероном, совершенно не так, как привык чувствовать под собой Итан — и тому нравится: так он трогательно примеряется к вот такому гейзенбергскому телу и, шуршаще подтянувшись ближе, начинает бороздить носом. Запах тоже другой: плотный, тяжёлый, горький, в подмышке, на шее, на корнях волос. Гейзенберг сам когда-то очень давно так делал — пробовал осознавать. Со стороны это ощущается пиздец маньячно, зато до Карла абсолютной уверенностью доходит, что тут уж он в деле, что он в принципе мог бы раскрыть перед Уинтерсом и грудную клетку и весь свой ливер, чтобы тот действительно принял: вот это вот всё — точно его. Карл открывает глаза и видит, какой же Итан на самом деле потерянный. Абсолютно заблудившийся в своей голове мальчишка, которому до одури понравилась розовейшая в Toys «R» Us барби, а брать надо солдатиков. И теперь барби придётся красть и запираться с ней в шкафу, примеряя всю, что урвал, дешёвую полиэтиленовую хренатень, только бы не видел никто, как при этом от восторга горят глаза. У Итана горят, даже сквозь всю тоску мира по себе. Он так увлечён, будто Карл не Карл, а одна из тех потрясных энциклопедий про драконов: понюхай, потри, посмотри на кожу и мышцы, дёрни вот тут — и встанет картинка. У Гейзенберга — ну вы поняли; правда, и Итан не дёргает, а гладит: уже бёдра, как-то незаметно миновав самое главное и всё неотрывно разглядывая, как собственные пальцы расшаркивают никогда не бритые волоски. И терпеть это прямо-таки тяжело, потому что… потому что это просто факт: Карл влюблён, он с головой с этим в жопе, настоящим паразитным глистом, и без партнёра в одиночестве хреново, и вот уж когда его тут, блин, под самым боком раздраконивают, но бездумно и грустно, Карл действительно не знает, что делать. Не давить, блядь. Он гнёт колено, приподнимая ляжку, ту, что мнёт Итан, чтобы не видно было встающий член, и всё-таки решает встать сам и включить светильник, когда Уинтерс пойманно отдёргивает руку. Итан (растерянно). Чего ты? Карл. У меня эрекция, Итан. (По привычке раскидывает руки в стороны и с улыбкой замечает старания Уинтерса смотреть ему в глаза.) Так что я пойду тихонько подрочу в ванной, потому что я точно уверен в том, что могу не домогаться тебя хотя бы минут пять, да? У Итана сложное лицо — всего пару мгновений, но, вашу ж вавилонскую блудницу, он всё же дёргает глазами вниз — и, поиграв желваками, соглашается с ситуацией, с присутствием Карла и его стояка, с мировым кризисом и отсутствием смысла жизни. Итан. Я не… Тебе не обязательно уходить. Карл скалится. Широко и ни на что особо не рассчитывая. Карл. О, правда? То есть, если я, скажем, присяду вот здесь, ты не будешь против? Гейзенберг садится в изножье кровати: медленно, текуче и похабно, только бы Уинтерс понял, во что только что ввязался; садится удобно и плотно, опершись на руку позади и свободной огладив себя по груди. Итан. Нет. Карл (спускаясь ладонью по животу). Может, ещё полежишь для меня красиво? Итан. Как например? Карл. Так, значит, ты со мной, Итан Уинтерс? Ладно. (Смотрит глаза в глаза, проводя по члену.) Давай как удобно. Уинтерс не меняет позы: всё так же полусидит на заднице, только складывает на груди руки и приопускает голову, чтоб уж совсем угрожающе смотреть исподлобья. И вот, блядь, вот о чём Карл и думал: ну ни хрена же не нормально ему, надулся жабой в жопу через соломинку и лупит глазами, пока Гейзенберг тут перед ним пытается красиво надрачивать. Сложно, сука! Неебически — потому что не даётся! Может, ну его к чёрту… Так ведь сам согласился… Карл замедляет руку — зашибись задумался, почти пропустил, как Уинтерс воровато косится на побагровевшую головку. Понято-принято: удав на мушке, комета в телескопе. Карл (запрокинув голову, подгибает под зад ногу, чтобы поднять повыше таз). О боже, привет, сексуашка. Что здесь делаешь? Один тут отдыхаешь? Итан (хмурится, осмысляет — растрескивается в усмешку и топит её, уже смущённую, в ладонь). Такое тебя возбуждает? Карл (сбиваясь на пульс и сипение). Да я так. Напряжение сбрасываю. Итан. Ты ужасен. Карл. Ага, отлично, можно и с грязными словечками. Давай, назови меня пожёстче. Уинтерс посмеивается в ладонь: так у него почти не видно мешков под глазами и тоски чуть выше, так у него едва заметные морщинки у век и просто потрясная улыбка. Он расслабляется, раскачивается мыслями, он всё так же палит взглядом из-под бровей, но теперь ему так интересно, что приходится положить ногу на ногу. Так-то лучше, на взгляд Карла, так даже горячее, потому что теперь Итан трещит всем своим зашуганным фундаментом и этажами, выстроенными недотрогой. Да, детка, Итан Уинтерс точно смотрит, как он, Карл, пошире раздвинув колени и совсем откинувшись на локоть, так одиноко старается продержаться ещё пару чужих долгих морганий. Итан видит, как напротив о грудь, которую он наглаживал минутами ранее, вхолостую бьёт пульсом, как напрягаются мышцы, по которым он пальцами полз ниже, где сейчас уже только его взгляд и остался, если не считать гейзенбергского кулака, которым Карл разгоняет всё это непотребство. Карл. Хочешь? А, Итан? Тот только раскрывает рот, в попытке продышаться, но выходит хрипло, выходит так, будто он астматичный прыщавый подросток, которого запихнули в девчачью раздевалку: он почти захлёбывается, он понимает, что у него стоит, что ситуация довлеет, что он действительно хотел бы — что у него проблемы. И у Уинтерса действительно будут проблемы, если Карл тут кончит в одиночестве. Уинтерс разочарованно стонет. Уинтерс тянется к телефону, проверяет экран и отшвыривает мобильник в подушки уже позади себя, на четвереньках пробравшись к Карлу вплотную. И, о, разумеется, он отпихивает руку Карла от его члена, и притворно зло клюётся тому в губы, и пихается в грудину, опрокидывая на лопатки, попадаясь в объятье и неуклюжие ожоги от щетины. Итан. Да чтоб тебя, Гейзенберг. (Поцелуй.) Говнюк хренов. (Поцелуй глубже и грубее.) Времени до хрена уже. Карл (вжимаясь своим в уинтерсовский пах). Мы по-быстрому. И дышать тяжело: ему снова хорошо до смеха и чистой радости от ещё одной маленькой победы; у него под рёбрами тепло и ни хрена не спокойно — возбуждённо, остро, тянуще, как угодно; он снова в их общем пространстве и его любят — и срать, что официально пока только физически, но как же, мать вашу, хорошо. Карл свешивает с кровати голову, молясь всем своим работающим остаткам мозгов, чтобы те не ёбнули ему инсультом, пока Итан, его грёбанный долгожданный приз, лучший в жизни пирог, поцелуями и языком мокро пятнит ему шею, ключицы и грудь, одержимо роется по своим же следам носом, дыша ими обоими, и, так осторожно трогательно обеими своими руками уложившись на скулы, приподнимает его башку, чтобы долго впиться в рот, проезжаясь и проезжаясь, плотнее и сбивчивее, членом по члену. Май. Ебучий май уже, пиздец. Карл не успевает следить за днями, а те уже отмахивают неделями. Ещё бы: всё слишком хорошо идёт. Ну… насколько может хорошо идти в их случае. Итан, по крайней мере, перестаёт мяться, совсем, особенно на тех сценариях, что они уже прошли: урванные у плотных графиков встречи в машине, в гараже, пока выключены камеры и нет протезников, типа свидания, которые так никто из них не называет, у Карла в поместье и все остальные их встречи, которых с каждым ебучим разом становится всё недостаточнее. Третья база, Карл. Он никогда в своей жизни так долго на ней не мялся, но дело даже не в сексе: видит Вакх, в жопу можно и не трахаться, но Уинтерс у него даже не ночевал — до сегодняшнего дня, но это вы ещё подождите: Карлу действительно мало. Он осознаёт это ясно и полно: его, блядь, человек занят. Дочкой — ещё терпимо, но женой. Женой, с которой он срётся обязательно раз в неделю, женой, которой нет дома, которая в работе вся, кроме пары часов, что она возится с Розой и пытается говорить с Итаном, женой, которой ни хрена не нужно от настоящего Уинтерса, но, сука, к которой тот каждый чёртов раз возвращается. Эти мысли ощущаются ржавым налётом, и Гейзенбергу его не счистить ни в работу с протезами, ни в загоны по вот-вот уже туру, ни в терапевта — и скоро его проест так, что закипит и протечёт. Но пока… Пока у них тут очередная суббота. Уже прогретая солнцем, накатывающейся с горизонта грозой, неплохой бутылочкой сухого красного под опупенные стейки с гриля, не пригодившимися пледами и опустевшими садовыми креслами — ушли они с улицы. Карл так хотел, но Уинтерс зацепился своими клешнями за тарелки и в итоге ловко уже с протезом унёс в дом всю посуду (да там только на два человечка и было-то) — остальное замочит ливнем, пока они будут любиться. Гейзенбергу нравилось так думать: было похоже со всей этой нежностью и желанием в Итане — за себя он давно всё решил. Заканчивают совсем поздно. Гроза катится уже к Бачу, из открытого окна несёт озоном, травой и ночью, и Карл выходит из ванной, весь распаренный и упревший в напряжение, потому что сейчас вот опять оленем придётся смотреть на то, как одевается Итан, чтобы уйти спать домой. На свой ебучий диван в гостиной. Но Уинтерс до сих пор голый. Он сидит на краю развороченной кровати и убито тычется лбом в кулаки, а локтями в бёдра, не слышит даже, или, может, замечать не хочет, как осторожно к нему подходит Карл и опускается в ноги, на уровень его взгляда. Карл (тихо). Mmh, Kätzchen. О чём так грустно думаешь? В темноте Итан тёмными провалами глаз, мешками под глазами и некрасиво растрёпанными волосами выглядит плохо. Он трёт ладонью лоб и нервно дёргает уголками губ, мол, по хрен и неважно — всё никак не запомнит, что Карлу ну надо знать, как там, под черепушкой, на самом деле: тот успевает уложиться головой на уинтерсовское освободившееся бедро прежде, чем Итан попытается уйти. Хер тебе. Итан (через паузу и долгий выдох). О том, что я трус и лжец. Карл. Gebranntes Kind scheut das Feuer. Итан (хмурясь). Это не оправдание. Что бы там ни было — хуйня, на деле я… погано поступаю. Карл. На деле ты изменяешь своей жене, Итан Уинтерс. И у тебя есть причины так поступать. Так что просто прими ситуацию, пока разгребаешь костёр и золу. Итан. Будто это так охуенно легко. Карл. Нет. (Трётся порядком заросшей щекой о чувствительную кожу — побриться бы.) Но что толку мусолить одно и то же? Думаешь, станет вот мне легче, если я начну трахать себе мозги тем, а спишь ли ты до сих пор с Мией или нет, чувствуешь ли к ней что-нибудь посильнее привычки, хочешь ты менять что-нибудь в этой ситуации или тебе и так нормально, пару раз в неделю напряжение сбросить? Какая разница сейчас? Не в этом выбор, его для тебя даже нет сейчас. Я не собираюсь давить, я не хочу похерить то, что у меня появилось с тобой. С Розой. Да, мне не сказать чтобы охуеть как здорово сейчас, я вообще не прочь выкрасть вас и запрятать куда-нибудь от всего грёбаного мира подальше, чтобы вы принадлежали только мне, а по факту получаю то, что получаю. C'est La Vie, Итан, нужно считаться с тупыми людишками, чтобы не лишиться всего. Итан. Я знаю всё это… Карл. Да, конечно. (Поднимается, садится на кровать рядом, плотно приваливаясь плечом.) Но ещё, знаешь, полезно иногда услышать что-нибудь очевидное. Была у меня учительница по естествознанию… огонь женщина, если бы не историк, конечно. И она однажды сказала просто потрясающую вещь. Зачем, говорит, переживать, стоя на остановке в ожидании автобуса? Автобус едет на бензине, а не на твоих нервах. Итан. Ага, великолепно. Карл (пихаясь в бок). Вдумайся, блин. Ты сам выбрал автобус. Ты сам знаешь, что на нём отлично доехать и не придётся мять яйца на велосипеде. Остаётся только подождать, понимаешь? Он приедет сам, независимо от тебя, пока ты стоишь и либо заёбываешь себя переживаниями, либо наслаждаешься тем, что происходит вокруг. Ты добираешься в своём темпе, Итан. И мне хватает того, что ты, по крайней мере, добираешься в правильную сторону. Итан (смягчившись в грусть). Сказал бы мне это кто-нибудь лет тридцать назад. Карл (вывернув на Уинтерса голову и проведя костяшками по его подвздошному гребню). Ну, давай, если я всё-таки соберу в гараже машину времени, я сразу после этих слов десятилетнему тебе появлюсь здесь с найками и бюстиком Тэтчер через… три, два, один. (Неотрывно смотрит, как по Итану расплывается горькая улыбка.) Чёрт, извини. Зато теперь тот тоже смотрит в ответ. Итан. Бьюсь об заклад, тебя перехватил Патруль времени. Это забавно, и Гейзенберг тянется сцеловать остатки усмешек. Он прямо в губы просит остаться. И впервые, спустя ленивую возню, уже едва разбираемый шёпот и все эти маленькие предсонные вещи, большой ложкой утыкается лбом Итану между лопаток, чтобы уснуть рядом до самого утра. Будто разом решились все их чёртовы проблемы, будто Уинтерс ему этим что-то пообещал, будто у них всё складывается так, как надо, и позже, правда, хрен знает когда, но абсолютно точно всё будет хорошо.