Карл
18 мая
Иду из города через твою улицу. Я зайду? 18:12Роза заснула, пока смотрела какую-то хрень на Netflix Jr., не хочу её будить
18:13
О, не переживай, у меня есть программа на все возможные случаи Тук-тук 18:15Боже, мне обязательно на это отвечать?..
Кто там?
18:15
Нобель 18:15 Итан (открывает входную дверь, перекладывая в левую руку радионяню). Какой к чёрту Нобель? Карл побрился. Это всё, что может видеть Итан. Его лицо… Он раза в два моложе, наглее, у него, оказывается, на подбородке глубокая ямка и парочка шрамов, кривых и бледных, и рот как будто больше, потому что уголками не тонет в усах, и… хрен пойми, что это такое ухмыляющееся и самодовольное всё. Карл (проходит в коридор, шёпотом). Я говорю никакого звонка, потому что Роза спит. Как тебе? Гейзенберг ведёт пальцами по отсутствующей щетине, и Итан не знает, что сказать — это просто непривычно, это не так, как он видел раньше, это не то, что он успел себе присвоить. А Карл успевает ткнуться носом под скулу — от него пахнет лосьоном, и в этот момент даже сильнее, чем парит с кухни. Карл. Что готовишь? Итан. Чили. Только вот мясо поставил. (Делает попытку слинять обратно через гостиную, но Гейзенберг цепляется за руки, тянется ближе, тычется и шарится лицом по загривку и шее.) Что ты делаешь? Карл. Как тебе? Итан (выбираясь из объятья). Моложе выглядишь. Макконахи из «Волка с Уолл-Стрит». Непривычно. Карл. Даже не из «Супер-Майка», м? Гейзенберга — да даже небритого — было бы тоже непривычно видеть в доме — он не ходил сюда с тех пор, как они начали… спать, спать они начали, трахаться, по машинам, углам гаража и Карлова особняка, сосаться, блудить и содомничать, и всё другие ублюдские синонимы, ёб тебя, Уинтерс. Гейзенберг всегда оставался по ту сторону входной двери, как и вся их грязь. Карл снял обувь на коврике. Карл нагнал Уинтерса у столешницы и теперь продолжает гладко обтираться поверх ворота чужой футболки. Итан. Карл. Н-не… (Вздыхает и предупреждающе останавливает отправившееся на север гейзенбергские руки.) Мне готовить надо. Пальцы останавливаются, спокойно укладываются на пояс штанов и на плечо опускаются совсем тихие оскаленные смешки. Карл. Ты такая жёнушка. Я же не мешаю. Как день прошёл? Как на работе? И Итана на это откашливает намёками на скулёж: он вдруг так просто получил то, чего не хватало годами, правда, только сейчас и вот так, не то чтобы… он не знает, как это, — это слишком сложное ощущение, чтобы сказать о нём не каким-нибудь унизительно-ублюдским звуком. Он хотел бы услышать эти вопросы снова, переиграть заново, сделать дубль получше, он, сука, если надо даже приоденет фартучек, но Карл только вопросительно мычит в рукав футболки и крепче жмёт резинку штанов. Итан. Да как обычно на сраных бумажках сидел. После обеда… (Пытается понять, что он вообще делал, пока не пришёл Гейзенберг, ищет глазами нож и недорезанные овощи.) Полдня проторчал на стрельбище — у нас скоро проверки будут, а у меня… Карл (вдыхает запах с линии волос на шее Итана). В душе был? Итан. Да, я… Там в подвале пиздецки душно, и… Они, видимо, совсем не знают про опасность размещения свинца в закрытых, невентилируемых помещениях… Карл. Напишешь жалобу на одной из своих бумажек, м? Итан. Ха, нет. Найду какое-нибудь стрельбище за городом. Будет чем заняться, когда ты уедешь. Карл (снова увиваясь руками по рёбрам и животу). М-м-м, не хочу об этом думать. (Итан вздыхает, поворачивается к Гейзенбергу взглядом, лицом, почти плечами, но тот не даётся, подталкивает Уинтерса ближе к столешнице.) Нет. Занимайся своими делами. Режь свой перец — я не отвлекаю. Враньё. И дело почти не в пальцах, которыми Карл наглаживает всё ниже подвздошных гребней и всё ближе к паху — то есть это тоже в счёт, но это только часть от целого Гейзенберга, вломившегося в его дом, напыхтевшего ему мурашек в шею, разогнавшего пульс по груди и наговорившего самых обычных слов, по которым — так уж сложилось — Итан иссыхал совершенно забытой бегонией. И тут можно было бы сгенерировать ворох метафор про доверие к поливающему, удобряющему и ухаживающему, про ощущение, что Уинтерс ещё немного и раздастся бутонами, про серую гниль что-нибудь, и ещё, и ещё, если бы Итан действительно думал об этом, но он стоит на своей кухне и пытается не нарезать в кубики болгарского перца оставшиеся пальцы. Потому что Карл его отвлекает. Итан. Ты буквально… Карл тискает его бёдра, съезжая уже совсем неприлично к внутренней стороне. Карл тяжело дышит ему на ухо, странно не обжигая щетиной. Карл жмётся к его заднице, лопаткам и затылку однозначно и совсем не вопросительно. Карл. Ты же знаешь, одно твоё слово — и я отъебусь. Итана коротко целуют в трапецию. Итан. Ага, как же. Полы его футболки мнут выше и забираются под них и под резинку штанов. Карл. Тогда будь потише. Итан хочет ещё одну попытку развернуться — он может, у него есть время, он выкрутил радионяню на максимум. Но у Гейзенберга явно планы, свои, блядь, как всегда: он ощутимо кусает лопатку, сразу же растирая её носом, и стаскивает на бёдра штаны с боксёрами, делясь ладонями на крестовый поход по животу к груди и первые сухие движения по члену. По лёгким пульсом растекается духота: не спасают ни приоткрытое окно, ни вяло тянущая воздух вытяжка, просто потому что Карл жмётся крепче, утыкаясь в позвоночник лбом, что-то опять шипя туда же и плотнее перехватывая руку поперёк рёбер. Остаётся только покрепче перехватить рукоятку ножа и сделать вид, что ковыряться в искромсанных овощах — очень, сука, занимательное занятие. И Гейзенберг вовсе не торопится разубеждать в этом, он просто продолжает издеваться: оттягивающе-медленно, узко, не задевая ничего, что уже выучил в анатомии Уинтерса, не давая даже двинуться самому под ритм — и напоследок совсем не по-джентльменски упирается собственным членом Итану в зад и, добившись, чтобы уинтерский крепко встал и потёк, убирает куда-то к чертям обе руки. На это сразу же хочется возразить, вывернуться, прижаться самому, сделать всё самому, как надо и по-быстрому, но… одни ебучие «но» с Карлом. Он вдруг оказывается ниже. На коленях. Спускающим штаны с бёдер к щиколоткам. Итан. Что ты?.. Карл, стой! «Ага, как же», ну, вы поняли: тот только вопросительно косит взглядом снизу вверх, нагло задирая футболку и целуя самый низ спины. Уинтерсу неловко: у него колет по ушам и скулам, он знает, какого они цвета: как рот Карла, которым он водит и кусается по ягодицам, что-то выпрашивая. Это не граница: в него пока что не тычут членом — это обычный невозможный, похабный Гейзенберг, и он разыгрывает какую-то неловкую порнуху на его кухне, мешает готовить ужин, не даёт целоваться, только говорит что-то — нужное, приятное, как всегда, выводящее на пульс, сбивающееся дыхание, бездумное: «Что угодно, просто сделай, чтоб было хорошо». Карл. У тебя отличная задница, Итан Уинтерс. (Гладко трётся щекой о кожу и ведёт рукой по мошонке и члену, второй придерживая за бедро.) Слушай, не дёргайся. Думаешь, на кой хрен я таскался в барбершоп на другой конец города? Итан. Ты такой пиздун, Гейзенберг. Бля… Уинтерс успевает упереться на локоть прежде, чем Карл дёргает его зад ближе, нажимает на таз, заставляя наклониться сильнее, и без церемоний мнёт и кусает ягодицы, грубо и редко надрачивая член. Под черепушкой выметает всё, кроме междометий и стыда, ненормально намешанного с желанием. Итан не готов, не готов вообще никак, и чёртового душа мало, он небрит, он знает, что Карлу глубоко на это плевать, и ему охренеть как нравится, что тот пыхтит и чмокает по коже, сипло переводя дыхание и сбивчиво водя по члену почти на отъебись, задевая головку и яйца, но этого всего слишком. Ему хочется опустить свою башку, спрятать лицо в сгибе локтя, продышаться, но приходится, качаясь от толчков, едва не своротив с конфорки кастрюльку, выключать огонь и сильнее хвататься за столешницу, потому что Гейзенберг решает отпихнуться и полезть расстёгивать себе ширинку. Член оставленно зудит, и Итан хочет подрочить себе сам — и Карлу вдруг с этим нормально: он рычит, целуется в копчик, что-то еле слышно за вытяжкой нудит в задницу, снова давя свободной рукой на подвздошный гребень — «наклонись». Уинтерс представляет, что будет, и ни хрена не легче от этого: всё так же ужасно неловко и жарко до поджавшейся мошонки. Карл ведёт по ней языком — он отвёл ягодицу, крепко уперевшись ладонью в зад, чтобы Итан не ёрзал, и широко мазнул языком по промежности. Он знает, что делает, как надо, он останавливает уинтерсовскую руку, набравшую по стволу слишком быстрый темп, гладит её по костяшкам, задавая новый, подстраивая под свой язык и кусачие поцелуи, отлично оставаясь ртом там, где надо. У Уинтерса сердце колотит в голову — по вискам и лбу, — в пальцы, даже кажется, что в те, протезные, которыми он скользит по камню столешницы, задевая радионяню, разделочную доску и раскидывая кусочки овощей — плевать; колотит по напряжённым бёдрам, которые Гейзенберг заботливо тут же растирает, по яйцам и члену, где уже просто жарко и мокро. Итан хрипит себе в кулак, с каждым движением по шву промежности и кольцу мышц всё протяжнее и выше. Он слышит, как Карл дрочит себе — быстро, рвано, мелко, — как он задыхается полустонами и обрывками слов ему между ягодиц, как он елозит коленями по плитке, потому что устал сгорбленно сидеть. Хочется, чтобы тот ещё успевал целовать в губы, и щёки, и шею, и утыкался лбом и всем своим дыханием в ключицу или в плечо, но до этого так далеко тянуться, так долго — Карл сбивается с темпа и впивается зубами в ягодицу быстрее, Итан выплёскивается, роняясь головой на столешницу и успевая увидеть, как тягуче кончает Гейзенберг, быстрее. Пока Гейзенберг кряхтит и возится позади на полу, Уинтерс успевает остыть головой — он снова сделал что-то больное и неправильное. Он видит, как по кухонному шкафчику стекает его сперма — он никогда не трахался на кухне, — он натягивает штаны и наконец поворачивается. Карл внезапно близко, с полуоткрытым ртом высматривает реакцию, хотя по глазам видно: он пиздецки доволен. Карл. Ты красный весь. (Улыбается, за подбородок тянет Итана к себе целоваться, вталкивая в столешницу теперь поясницей и стаскивая с ручки полотенце. Отпускает, осматривает уинтерсовское лицо снова и, полностью удовлетворённый чем-то своим, отстраняется.) Я вытру сейчас всё. Итан. Это полотенце, боже. Уинтерсу как-то расхристанно по херу на несчастное полотенце, которым Карл елозит по полу и шкафчику, — он пытается размеренно дышать и не думать о том, какой же он обмудок. Он наблюдает за тем, как Гейзенберг уходит в ванную, видимо, разбираться с запачканной тканью — на самом деле давая время, — как он мелькает в дверном проёме и стирает водой с воротника футболки пятна, как он будто бы тут и должен быть… Он возвращается умытый, странно-свежий и счастливый, скалится белозубо, прямо пока не подходит вплотную, не укладывает на бок ладонь, не целует коротко в висок, не спрашивает на ухо. Карл. Тебе помочь с ужином? Итан жмёт челюсти и невидяще утыкается взглядом в никуда — пару секунд, ему надо всего пару секунд, чтобы справиться с собственным лицом, которое очень хочет треснуть от передозировки. Итан (охрипло). Да нет, я… Тут только помидоры осталось… Чёрт, ладно. Поставь чайник, потом надо будет кипятком облить и снять кожицу. Карл. Так точно, сэр. И это всё, что ему нужно. Эти маленькие вопросы, короткие спрашивающие взгляды. На самом деле там гораздо больше всего, Итан знает, ощущает, чего точно не хватает, когда Карл закрывает за собой входную дверь. Ебучее всё, что Гейзенберг ему даёт. А Мия задерживается на работе. Отписывается сообщением и тихо звенит ключами из коридора где-то ближе к полуночи. На её силуэт в ванной Итан смотреть не хочет — пялится в потолок, лёжа на диване, и молчит, когда она проходит мимо на кухню, дежурно касаясь скрещённых под тонким пледом ног. И это всё. Ебучее всё. Хотя бы Розе достанется чуть больше — поцелуй, если она проснётся и попросит остаться своими сонными ручками навстречу матери, и ещё утром будет махать ей после завтрака, неохотно перетекая из Итановых рук в руки новой няни. Неправильно, что чужих женщин она видит больше родных ей людей — они с Мией оба это знают, они говорили об этом, о том, что, может, им просто кажется, что денег на беззаботное завтра всегда недостаточно, о том, что дочка без родителей вырастет, но Итан хотя бы замечает: Роза теряет всё меньше ложек овощного пюре по пути из тарелки в рот; он хотя бы старается уходить с работы раньше. Уинтерс говорит об этом вслух, и Мия раздражается, отплёвывается — впервые — что это она в их семье действительно зарабатывает деньги, упахивается в корпорации ради них, тянет счета и аренду, хотя это пиздёж, господи, всё их имущество, блядь, которое они оставили в Штатах, у них там дом, две машины и блядский бассейн на заднем дворе — его тоже чистят на сбережения и зарплату Итана! Он не может поверить, что они обсуждают деньги — это эгоистично, это бесполезно, как и каждая их сраная ссора в последние месяцы, — и Уинтерсу вдруг становится слишком глубоко плевать. Какая на хуй разница? Почему на самом деле они рассираются в ноль в очередной раз? Есть у Мии тоже кто-нибудь на стороне, из-за чего она приходит домой только поесть и поспать? Действительно ли они стараются сохранить то нормальное и общее что у них осталось, или просто делают вид, потому что так удобно? — да по херу. Итана этим откровением огревает по затылку в следующий понедельник. Мия в этот день даже успевает на ужин, даже расставляет тарелки и на руках приносит Розу за стол, улыбаясь и становясь похожей в одной из своих маечек с милым кружевом на лифе и красиво распущенными волосами на что-то почти идеальное. Уинтерс засматривается на неё — и Мия ответно переводит взгляд, и тянет уголки губ и ладонь через стол, чтобы коснуться левой руки — и ничего. И не в протезах дело, просто не ёкает уже ничего ностальгического, все воспоминания выворачиваются и пористо, миазматически дышат виной, потому что он врал, пиздел, самообманывался, бредил всю свою осознанную жизнь. И он не хочет — он одёргивает руку, доставая телефон — смотреть так на любую Мию. Спустя сорок минут, поместье Гейзенберга, «студия», на самом деле комната, обклеенная акустическими поглотителями, диффузорами, басовыми ловушками, креплениями под гитары, проводами, колонками и коврами с установленными на них барабанной установкой, столом с мониторами и приблудами для сведения звука — Карл иногда баловался, Итан несколько раз играл здесь на TAMA. Сейчас он тоже отбивает здесь по тарелкам, пытаясь вылезти из скучной сбивки, которую Карлов барабанщик напихал во все новые песни: у Уинтерса на каких-то там правах в телефоне покоился репертуар тура. Карл. Уже чувствуешь себя как дома? Он огромно стоит в проёме, упираясь рукой в открытую дверь и вызывающе задрав бритый подбородок — на вид он не так сильно устал, как мог бы, отсидев в гараже добрые сутки, и он играет, у него хорошее настроение, он подсекает им Итана и натурально заставляет по-идиотски лыбиться в ответ. Итан (выпендрёжно прокручивая палочку между здоровых пальцев). Меня проводил Моро с медсестрой, какие-то проблемы? Карл. Нет. Мне даже нравится. Итан. Я ещё на кухню заходил. Карл. Мне бежать смотреть, что там случилось? Или вы искали что-то конкретное, господин полицейский? Итан хмыкает и расплывается уголками губ, потому что забавно это звучит только от Гейзенберга; потому что это сильнее здравой оценки и уже просто что-то химически-респираторное. Итан. Я кое-что подкинул вообще-то. Я принёс тебе ужин. Там тушёные репа со свининой и уксус. Не знаю, вроде не слишком вредно. Карл. Составишь мне компанию? Карл наклоняет голову к плечу — и всё: он уже сексуален, обаятелен, внутренне скромен, на взгляд Итана, конечно, и он почти уверен, что действительно видит все эти манипуляции, а не придумывает их, обдолбавшись фенилэтиламином при виде Гейзенберга. Видно же, вон, как тот пытается умять улыбку во что-то приличное и невозмутимое, иначе он просто будет похож на лабрадора с самыми гладкими щеками в мире. И Уинтерс сейчас всё это похерит. Итан. Я… Мы поужинали уже. Карл (усмехаясь в пол и скрещивая на груди руки). Ладно. Тогда я пойду погрею ужин себе, пока ты тут… Итан. Переписываю твою песню. Карл. Решил добить меня, а? Ну давай, я весь внимание: выскажи всё. А я перешлю это Штефу, и он наконец-то блядь уйдёт на хуй на пенсию играть в барах. Итан. Я не подсиживаю, просто… Бочка в бас вообще не попадёт. Кардана много, бласт-бит на кой-то чёрт появился. А ещё мне тарелки не нравятся. Думал… Думал, знаешь, в припеве чтобы как ритм сердца был. Он говорит это, просто чтобы сказать и забить остывшую тишину чем-то вяжущим, потому что видит, как скис Карл и какой вдруг интересный оказался у него под ногами ковёр. Итан виновато щурит глаза и добавляет ту фразу про сердце, там, и ритм — это из глубоко личного, того, что он переваривал с похорон матери в себе и вспомнил, услышав последнюю версию песни, которую написали ему о нём; — он делился, в общем, и ловил Гейзенберга на это: тот должен был оценить. Тот ценит. Карл (кивая на установку и заходя в студию). Покажешь, где и как? По пути Карл цепляет за спинку винтажный, страшно неудобный на вид железный стул и, затолкав его за спину Уинтерса, пропихивается к стене сам. Между ними места остаётся только на локти, так что Итан точно чувствует затылком чужое дыхание — отвлекает, конечно, вкупе с лезущими в боковое зрение гейзенбергскими руками, мнущими собственные колени: привычка фантомно нудит, что скоро эти пальцы полезут к нему. Итан. Считаешь, так акустика лучше будет? Карл. Нет, уверен, так легче будет тебя лапать. (Ближе и тише.) Давай, я напою. Уинтерс был готов, правда: палочки по рукам раскидал, нашёл носком кардан, весь в слух ушёл, рассчитывая вступление; но Карл именно что напел, и Итан потерялся. На ухо, глубоко и низко набираясь откуда-то из груди, Гейзенберг потёк голосом по плечам и скальпу, плотно расплывался по пространству вокруг другим составом, пережимая трахею и медленно совершенно отключая мозг: чертовски охрененно-красивым а капелла, которому не сдались больше никакие другие инструменты. Уинтерс поплыл, он не заметил, как кисти опустились на бёдра, как голова вывернулась на звук, как накатились на расфокусированный взгляд веки под самым, мать твою, великолепным мычанием, которое он когда-либо слышал. И ему сахарно не хватает Карловых рук и пульса в спину, он хотел бы откинуться назад, прямо в этот бархат, в этот вельвет, велюр, шенилл и другое метафоричное сукно, он хотел бы… Карл. Так, вслух ты не играешь. Итан закрывает глаза и промаргивается, всматриваясь в оскал Гейзенберга. Итан (осипши). Да, я знаю. Карл (наклоняясь улыбкой ближе). Голос мой нравится? Итан. Ну… есть немного. Он мажет носом Гейзенбергу в щёку, ведёт к виску параллельно растекающейся улыбке, съезжая лбом к чужой коже. Итан скучает по щетине: не хватает её остроты на ладонях и лице, когда он, отложив палочки на тарелку, тянет Карла ближе в поцелуй, тот больше не жжётся, но всё так же довольно усмехается и накрывает рот, втираясь в губы. И сам Гейзенберг липнет ближе, шаркает руками на бёдра и тянется с них на живот, помогая развернуться к нему ещё. Карл. Останешься? Итан. Не сегодня. Карл (выдыхая рыканье и утыкаясь переносицей под челюсть). А на хрен ты вообще тогда пришёл, Уинтерс? Гейзенберг сжимает пальцы на его боках, и Итану кажется, будто он понимает отчего: у него, кажется, такая же жадность начала диагностироваться, поджимать горло над кадыком намёками на тупые ревнивые фантазии — и это совсем клинически паршиво, и, слава ирландским гномам, сюда он притащился не за этим. Он вспоминает, как, стоя на кухне спиной к Мие, собирал в контейнер порцию на Карла. Итан. Хотел тебя увидеть. Просто. Карл. Ладно. (Шумно выдыхает в шею и коротко закрепляет туда же поцелуем, отпуская из рук и поднимаясь.) Пойду возьму еды и вернусь. Или можешь в зал пойти, посмотрим что-нибудь. «Идиократия» кажется грустнее некуда, и Карл не дожидается даже финала — теряет из сонных рук дочиста вычищенную тарелку и раскидывается по дивану, устало и неудобно, так что в его храпе теряются последние монологи фильма. Итану на них плевать, он пытается осторожно подсунуть под гейзенбергскую голову подушку и не попасться в его загребущие клешни — проигрывает только на последнем, чтобы потом, пока не начнёт звонить Мия, тихо уговаривать полуспящего Карла пойти в нормальную кровать. Тот потухше провожает его до дверей и на прощанье тоскливо-размеренно долго сопит в трапецию — тогда больше всего Итан не хочет уходить. Дома он находит на вешалке идеально отглаженную рабочую форму. И утром застёгивает на ней пуговицы, вслушиваясь, как ходит на втором этаже Мия, опаздывая, но всё равно продолжая искать Розину обезьянку, которую та запрятала вчера вечером, просто чтобы утром подольше посмотреть на мать. Понедельник, тридцатое мая — последний день перед завтрашним рейсом Гейзенберга. У Итана времени нервно до пяти утра с какими-то минутными обрубышами, поэтому с работы он уходит раньше, договаривается с няней дожидаться Мию и с трудом уговаривает себя не включать фоновым режимом радионяню, потому что, да, он знает, что ему надо адекватно относиться к жизни собственной дочери, спасибо, мисс Елена. И с шести вечера он сидит у Карла на постели, запутавшимся в его ногах и старающимся говорить в потолок о дури, вроде магнитных бурь на Солнце, сифона в гараже и родословно-общих корнях у котов и вампиров. Гейзенберг на это только улыбается через два их тела и решает, что расстояние великовато и лучше бы наплыть поверх оскалом и посыпать на уинтерсовское лицо свои патлы. Итан тянется под них ладонью на щёку — ладно, хрен с ним, ему нравится и так, выбрито; и всё остальное, надвинувшееся следом, ему нравится тоже: возня конечностями, дыхание всё в смешках, идиотские комментарии, совсем не порнушно-киношное выбирание из футболок, джинсов и трусов, потяжелевшие спёртые запахи. Карл нависает над ним, криво уперевшись в матрац локтями, и, объясняя что-то скомканное про египетских кошек, выцеловывает Итану скулы. От него пахнет тыквенной запеканкой с их ужина, пивом, шампунем с какой-то там свежестью альпийских гор и таким же ядрёным дезодорантом. Он занимает всё пространство, особенно в голове — Уинтерс почти ничего не помнит, кроме ответных движений ртом и свободными руками. Карл. Ляжешь на живот? Усмехнуться и найти взглядом взгляд Гейзенберга было ошибкой — тот серьёзно разъехался зрачками по радужке и совершенно однозначно проехался пахом по уинтерсовскому бедру. Итан. У тебя какой-то нездоровый интерес к моей заднице в последнее время. Карл (ведя приоткрытым ртом по шее, полушёпотом). Ничего не могу с собой поделать. Так что? Итан. Нет. Карл. Я разве давал повод беспокоиться? Итан (пытаясь уйти от гейзенбергских губ и найти его глаза). Я не… Я не готов ещё… Карл. Ох-х, я знаю. (Укладывается рядом на бок и пару раз проводит по члену.) Поэтому я просто потрусь о твои бёдра или ягодицы, м? Он уговаривает. Во всех своих поползновениях носом под ухо, вымывающимися поцелуями, разглаживающих стриженный пах Уинтерса пальцах, в костяшках, ритмично упирающихся ему в бедро. Накипающей головой Итан почти физически знает: Карл сделает правильно, Карл упрямо спросит, даже начав уже, и дождётся кивка, чёртового разрешения точно — и Итан вроде как не против. Итан. И как мне? (Упирается в кровать, приподнимаясь и чувствуя, как вокруг их разошедшегося пульса контрастом стало прохладнее.) Встать на локти и колени, прогнуться, зад отклячить? Гейзенберг всматривается в уинтерсовское лицо своё коронное всезнающее мгновение, пока не поднимается следом, елейно растекаясь усмешкой. Карл. М-м-м, готов красоваться, Kätzchen? Буду только рад, но ты можешь поубавить энтузиазма и просто лечь как удобно, или приподнять таз, тогда я тебе ещё и подрочу. Идёт? Итан. Идёт, если перестанешь говорить со мной, как с имбецилом. Карл. Эй. Я стараюсь не спугнуть тебя. И здесь надо было притормозить. Остыть под температуру комнаты, чуть подумать, может, потискаться ещё, поцеловаться, но Уинтерс поверх возбуждения и пота чует сизое облачко красного фосфора — они оба последние недели неудачно скребли друг друга об один и тот же спичечный коробок. Итан. Я не хрустальный. Карл. Сам напросился. Гейзенберг не был грубым — Итан бы так не сказал, но он вообще никак ничего не сказал, он просто слышит эти слова, укладываясь на живот, и чувствует, как Гейзенберг перекидывает через него ногу, как головка его члена мажет по пояснице, и он хочет повернуть голову, убедиться, что его правильно поняли — и тогда же затыкается совсем. Карл сминает его руки вместе и вытягивает к подушкам, раскидав те по сторонам, чтоб не мешались, накрывает всем собой сверху, грузно упёршись грудью в лопатки и ощутимо прикусив за шею, громко вдыхая и шипя, и первый раз вжимается пахом в зад. Собственное сердце бьёт по грудине, пульсом отстучав по вискам и плечам, и на это получается только сжать сильнее челюсти и уложиться щекой на простынь — неудобно, но так он видит хотя бы, как Гейзенберг кидается в его сторону взглядом сквозь свесившиеся волосы. Это не было плохо — просто ощущалось как-то не так: Карл кусался за мускулы, бороздил носом выемки, сухо, совсем коротко чмокая в кожу, которую тут же оставлял неприятно остывать. Надрачивая себе член, он плотно держал вторую ладонь на седьмом позвонке, грязно и липко разглядывая тело и не давая подняться — можно было только отвернуться, чтобы слепо чувствовать, как он направляет ствол, мажет головкой крестец, спускает её ниже к ложбинке и бросает, начиная разминать инстинктивно напрягшиеся мышцы. Итан пытается слушать, не уходить в аналогии и флэшбэки, в мысли о том, что так, видимо, и должно происходить у них, пытается расслабиться и смазать покалывание со скул. Он широко дышит, когда Карл проталкивает член между ляшек, совсем близко к мошонке, и начинает двигаться; сглатывает пульс, ёрзает пахом, сбивает Гейзенберга, когда тот опускается лбом между лопаток. Всё просто резче и жёстче, это нормально. Карл всё так же быстро считывает движения: лезет рукой Уинтерсу под грудь, приподнимая, сжимая соски, растирая их и кожу вокруг, прижимает к себе, давая возможность подрочить, пока сам, сведя вместе уже разъехавшиеся ноги, вбивается между них. Крепко сжатым, Итан начинает сипеть, давясь пульсом и неудобной позой, его качает в такт толчкам Гейзенберга, вытрахивающего себе разрядку. Тот дышит почти зло, влажно и жгуче хрипя уже в затылок, сбивается с темпа, шлёпает пахом о зад быстрее, пока Уинтерс мнёт в пальцах одеяло и чужое предплечье. «Как-то не так» — навязчивое ощущение поверх собственного острого желания кончить. Карл приходит быстро, рыча ругательства и додрачивая член — и всё равно не ослабляет хватку: у него обычная программа, в которой Итан ещё не получил своё. Между бёдер горячо и мокро от спермы, начинающей стекать вниз, когда Гейзенберг встаёт на колени и подталкивает, прося приподняться. Уинтерса отпускают — на один грёбаный вдох, который тут же пережимается у горла: Карл подкладывается рукой ему под подбородок — и так немного удобнее, но Итану хочется продышаться. Ему не дают, вокруг его ноющего члена влажно оборачивают пальцы и быстро дрочат у самой головки — остро, концентрированно, почти больно. В оргазм выворачивает до тёмных кругов перед глазами, осипшего стона, осевшего на каждый следующий вдох, и желанием скорее убрать от себя чужие руки. Пару минут. Уинтерс просто лежит — не так много: Карл успевает слезть, сползти на край кровати и растереть там под волосами лицо. Итан чувствует его взгляд, пока собирает себя с одеяла и осознаёт, что впервые за двадцать лет может и хочет сказать, что это вот только что была полная хуйня, что больше такого не надо — и это действительно будет иметь смысл. Потому что разговоры между ними всегда… да, блин, по-настоящему помогали. Так или иначе. Итан (охрипши). Не делай так больше. Карл (кивает, понятливо). Прости. Блядь. Ты в порядке? Итан неожиданно ни разу не спрашивал того же. Итан. Да. А ты? Карл (кисло усмехаясь). Да иди ты к чёрту. Итан. Карл? (Впустую выжидая его взгляд.) Как ты? Карл (долго моргая, кривя рот). А как я могу, блядь, быть? Я уезжаю на сраных три месяца. А ты, сука, остаёшься здесь. И хуй поймёшь, что у тебя ещё в голове перевернётся, пока меня не будет. Я, знаешь, с каждым днём всё больше думаю, что просру ещё и это — всё, что за год сделал. За год, чёрт! И я знаю, что нельзя, сука, нельзя давить, как я это уже делал, надо принять ситуацию, потому что я знал, на что иду, я знал, в какие въёбываюсь отношения. Но я просто устал. Я уже не вижу, в какие ебеня это катится. Я пиздецки боюсь, что я опять вложился, как в сраный биткойн, а эта херня не выгорит, что я опять останусь ни с чем и один и сторчусь на хуй от тоски, что ты зассышь, придумаешь, что лучше остаться с Мией, чтобы точно никого, блядь, не задеть, особенно свои чёртовы представления о нормальности! Итан. Я пытаюсь, Карл. Каждый ёбаный день. Мне сорок, а я до сих пор застрял в пубертате. Думаешь, так просто: посидел в скайпе с мозгоправом, поболтал о жизни — и вперёд, подставлять жопу под хуи? А отстранение от оперативки, а… полная херня дома, ебучая тревожность из-за того, что я могу Розу потерять, а ты, блин, как ребёнок, каждый грёбаный час требующий внимания? Карл. Ой, блядь, ну извините, что меня косоёбит от того, что у тебя язык застрял в собственной заднице и признаться жене в том, что ты несчастный пиздотраханный гей, ты не можешь! Итан. А какой, на хуй, смысл? Карл замирает и смотрит. Он не так понял. Карл. Действительно, блядь! Всё, ладно, проехали. (Поднимается с постели и раскидывает в стороны руки.) Если ты не видишь смысла рвать с женщиной, с которой у вас из совместного только штамп в паспорте, то действительно никакого смысла нет. Охуенно! Итан. Я не могу! Я не могу выбирать между тобой и Розой. Карл. Чего, блядь?! При чём тут?.. (Растирает лоб, пытаясь успокоиться.) Ты чё себе опять драмы навыдумывал, а? Блядь. Нет, заткнись сейчас. Серьёзно. Мысль запомни. Мне надо остыть. Не уходи никуда — мы закончим разговор. Только, блин, я покурю. Он, не оборачиваясь на Уинтерса, собирает с пола штаны и хлопает за собой дверью. В спальне светло и помято: Итан бездумно разглядывает складки одеяла, скатавшейся простыни, скинутых на пол одежды и подушек… в зеркале в ванной можно будет увидеть собственные морщины — Уинтерс идёт смотреть. Ему тоже хочется перекурить этот вечер, но тут везде понатыканы датчики дыма, да и душ кажется вариантом получше: хотя бы смоет с себя пот и сперму. Холодная вода правда приходится кстати, и Итан растирает ей зудящие шею и грудь, обмывается весь и ещё долго стоит тяжёлым затылком под струями, пока не додумывается до того, что ему вообще лучше уйти к чертям собачьим скитаться по миру и искать собственное ебучее «я», и, может, основать аскетичную коммуну на вершине какой-нибудь альпийской горы, поклоняясь левой пятке муравьеда Сальвадора Дали. Это кажется лучше, чем возвращаться в чужую спальню, а потом в собственный дом, которым мозг упрямо хочет поменять местами прилагательные и оставить так до конца его бесславной жизни. На развороченной кровати и в одних джинсах Карл выглядит красиво и почти так же пошло, как и обложки плохих женских романов из восьмидесятых; — почти, потому что на лицо и сгорбленные плечи он просто ужасно заебавшийся. Итану хочется к нему на колени, лечь спиной ко всему ёбаному миру, а своим тупым лицом ткнуться в его живот и слушать, засыпая, его пульс и смешки над картинками про бодипозитивщиц. Но приходится преодолевать всё остывшее через открытое окно расстояние и молча усаживаться на постель рядом. Карл (размеренно и тихо). Ты думаешь, что Мия дочку отсудит? Зачем? Она ей не занимается почти. В любом случае я найду адвокатов — не докопаются. Думает. И про факт суда, и ограничение прав, и последствия, и вот последнее его волнует больше. Итан. Роза… наш второй ребёнок. Первый был выкидышем на позднем месяце. Мы оба, я, Мия… Хотели детей. Мы были… она была так счастлива, когда узнала, что беременна. Она так берегла ребёнка: ушла с работы, гимнастику какую-то делала, прогулки, питание, витамины, расписание — всё, что можно было придумать. Но что-то случилось… В Луизиане мы были в гостях у друзей, в домике посреди болота. Там что-то произошло. Все говорили об испарениях газа, которые повлияли… Но это бред. Я знаю. Я напился тогда. До белки с галлюнами. Из-за Криса. Никто не сказал, что именно я сделал, ничего серьёзного, по крайней мере, но я абсолютно уверен, что виноват я, что что-то, видимо, сказал лично Мие, и она… не знаю. В общем, потом, через три года, она забеременела снова. И это было грёбаным чудом. Врачи говорили, она больше не сможет, но у нас вышло. И сейчас Мия работает так, чтобы у нашей дочери было всё. Будто бы Роза могла бы жить за двоих наших детей. И мы всё это похерили, и я в отдельности, все попытки в какой-то идеал счастливого будущего. Карл (тяжело вздыхая). Блядство. Ты многовато на себя берёшь, не думаешь? (Итан усмехается — Елена говорила то же.) А эта твоя поэзия про самоотдачу Мии — действительно так? Или это ты придумал, чтобы удобнее было себя виноватым чувствовать, а, Уинтерс? Не думаешь, что она увлеклась? Что она действительно уходит из семьи на работу? Думает. Но не хочет верить, после всех их ссор, пустых разговоров и пропущенных завтраков — не хочет. Должен же оставаться кто-то хороший — наивно и по-детски. Итан. Нет. Нет, ты, блин, думаешь, что так охуенно всё знаешь? Карл. Нет, конечно, куда мне. Ты же сам мне ни хрена не рассказываешь. Когда ты уже, мать твою, поймёшь, что мне действительно интересно, что с тобой происходит? Что это не для галочки всё? Итан. Не знаю… (Поднимает взгляд на Гейзенберга.) Я просто не привык к этому. Извини, знаешь. Я не хотел выливать всё это дерьмо. Я хотел разобраться со всем сам, но, видимо, у меня просто нет на это яиц. Карл. О Господи. Это слова твоего отца, что ли? За что Елена вообще деньги дерёт? Итан, твой папаша был грёбаным гомофобом, который боялся, что чужой член в чужой жопе сделает из него пидораса. Он наговнил тебе по уши, а ты теперь подгаживаешь людям, которых считаешь семьёй, в угоду его мёртвому мнению. Важно только то, что, если ты дорожишь, действительно дорожишь, семьёй, Мией как матерью своего ребёнка и другом, с которым ты провёл двадцать лет своей жизни, если ты дорожишь этим, ты будешь честен и возьмёшь на себя ответственность. Вот, блядь, что значит иметь яйца. Итан (ухмыляясь). Охрененная речь. С Еленой в одном колледже учились? Тебе бы реально надо свои сеансы проводить. Карл. А я что тут делаю, по-твоему? Ты представляешь, сколько задолжал мне? И это я ещё экскурсии не упоминал. Итан. Отвезу тебя завтра в аэропорт. Карл (дёргая за собачку, снимает джинсы и заваливается с ногами на кровать). Не отделаешься так просто, Уинтерс. Итан не хочет заканчивать разговор на этом, но ему нечего больше сказать. Он не хочет расставаться так и долёживает рядом до утра, пялясь в потолок и слушая всё-таки чужое дыхание; и всё равно молча сидит в машине, оглаживая на пустых поворотах руль и ручку коробки передач. Карл протяжно выкуривает его сигарету и горьким выдохом утыкается ему в висок — Итан успевает прижать к себе ближе как-то чересчур отчаянно и выдавливает на это усмешку. Гейзенберг сухо отмахивает ему кистью через лобовое стекло.