Шестипенсовая песня

Без шуток, народ. Карл Гейзенберг — лучший предприниматель всех времён, у него точно сосали бы Адельсон, Рокфеллер, все Дасслеры и добрая половина вермахта, если бы нацистам не запрещали брать в рот у кого-то, кроме… ладно, знаете, он сделает список, он за последние месяцы так много их написал, что ещё один труда не вызовет. Карл Гейзенберг по праву может считать себя лучше человека, придумавшего проституцию и скидочные купоны в оптовиках. Ведь он вложился на чистых энтузиазме и вере в любовь — и, сука, выгорело. Охуенно так, пожгло в их радиусе всё, вскипятило до магмы и похоронило под пеплом пару городов на стыках тектоники. Карл счастлив в той степени, когда начинает устраивать весь ёбаный мир: когда тот не трогает больше, чем прилагает усилий Роза, чтобы сжать свою ладошку вокруг его пальца. Ему теперь насрать на то, что происходит за пределами уинтерсовского лица — площадь его рта и суммарная длина каждой блядской морщинки опоясывает всю его Землю. Это до сих пор, игнорируя общепринятый трёхлетний срок годности, почти страшно. Потому что это самое счастье и вся его полнота слишком ярко контрастируют с тем, как хреново было раньше. Что он бухал — он и так знал это, но вроде как знать и всеми нейронами и химией мозга ощущать — это уж точно совершенно другое дело; — так вот, что он бухал, жрал таблетки со смайликами, ебался, срывал интервью и сессии с терапевтом, потому что было больно. И, внимание, это не про сумеречный сорт героина, это про Итаново «один раз не наркоман» и правильные дозировки. Карл боялся просрать своих дилеров, боялся, что боль начнётся снова. Он действительно исходился по этой мысли тревожностью, особенно когда Итан неделями пропадал на «подработках» с Крисом. И всё это коптилось старой одержимой мыслью об одиночестве с новыми переменными, сколько бы фоток на фоне европейских соборов, чёртовых храмов и дворцов ни присылал ему Уинтерс — остальное было, блядь, засекречено. А потом тот вдруг привёз с собой кокаин — метафорично, с отсылками на двадцатые, когда белому порошку приписывали свойства избавления от героиновой и морфийной зависимости, от кариеса, выпадения волос, насморка, запоров — любого мелкого показателя вашей хреновой жизни. Карл как сейчас помнит: прошла пара дней после последней отлучки, и Итан сидел в одних штанцах на голую вытраханную задницу за кухонным островком, весь в тенях от лезущих по окну капель и тыкался в телефон. И Карл снова подсунул ему договор — шутку в той степени серьёзности, что адвокат у него подрабатывал психологом. И Итан посмотрел на буквы, как всегда смотрел до этого, взял ручку, как когда он по обыкновению тянулся вычеркнуть очередной семимильный пункт про «в случае развода всё имущество отдать им», и — подписал. И с каменным лицом отшуршал бумажкой обратно. И сказал: «Только без шума». Карл не верил. Он ему эту юридическую поеботу совал уже полтора года, а она вдруг взяла и приобрела всю свою силу. Карл не верил, пока не обнаружил себя в половину третьего ночи ставящим стакан виски на очередную версию рассадки приглашённых гостей. Ебануться, конечно. И он мог бы повалить Уинтерса на плечо и унести к адвокатам заверяться, а потом сразу же орать на окружного секретаря, чтобы тот выдал чёртову лицензию прямо вот, блядь, сейчас, но Гейзенберг себя знал. Знал, что захочет покричать в окна, попиздить у детей сладкой ваты, подраться, может, с полицейскими и точно набухаться и потрахаться на церковной площади, но Итан сказал, без шума. И Карл выбрал путь сквозь дизайнерские белые стулья. Англия. Родовое поместье бывшего мужа Димитреску, отошедшего ей по доброй воле и в обмен на неприкасаемость большей части трастовых фондов и марихуанного семейного бизнеса. В целом довольно тёплый августовский день. Карл широко шагает к заросшей нестриженными кустами в вазах каменной лестнице, пытаясь не расплескать стакан с разбухшим внутри лимонным абсорбентом. Итана выворачивает рядом с одной из ваз. Карл. Trommelt einer gegen die Toilet­tentür und ruft: «Laß mich rein, ich hab Durchfall!» Итан, дрожаще хватаясь рукой за стойку, показывает средний палец и хрипло закашливается, пока Гейзенберг разглаживает его между лопаток поверх влажной рубашки. Его отпускает только спустя ещё пару спазмов и длинного глотка из принесённого стакана. Итан (усаживаясь на ступени и устало растирая лицо). Надеюсь, я ничего не испортил. Карл (опускаясь рядом). Ты испортил бы этот день, только если бы полчаса назад сказал «нет». (Скалится, оглядывая, наклоняется ближе, утыкаясь носом в мокрый висок.) Рвотный мальчишка. Это Рэдфилд напоил его: завалился в комнату, где Уинтерс уже минут двадцать не мог справиться с бабочкой, и ткнул под нос бутылку текилы. Волноваться Итан не перестал: всё так же инсультно подрагивал левой частью лица, выслушивая заключающую клятву Гейзенберга, а потом совсем сорвался, не успев запихать на свою мексиканскую тусовку и парочку тарталеток — сбежал, вот, блевать в чайные розы Альсины. Итан. Надо умыться. И покурить. У тебя с собой нет? Карл съезжает на висок лбом, чтобы видно было, что вываливается из карманов жилетки: где-то там, среди салфеток, спичек и снятых с потных пальцев колец должны были быть самокрутки, но надзор не помогает, и на траву под ноги валится пакетик травки. Итан видит — Карл чувствует, как тот наклоняет голову и обречённо вздыхает. Карл. Что? У меня сегодня праздник. Я поделюсь. Уинтерс под поцелуем-клевком коротко давит улыбку и, прикрыв глаза, задирает лицо к солнцу. Тут по всему поместью достаточно тени, она лепит по земле тёмными пятнами, не давая лету выжигать гостям пьяные головы и вонять алкоголем и потом ещё сильнее. А ведь только немного за полдень, и им ещё выслушивать нелепые интернациональные тосты с пожеланиями попробовать медитацию и лизнуть колорадскую жабу, серьёзно, дружище, открывает новые горизонты — хер проссы, что именно из этого — и откинуться в один день. Карл всё ещё эпизодами думает, что уже словил лучший в своей жизни трип. Итан. Всё. Я пошёл. На плечо давит доброй половиной его веса, но тот справляется быстро, ну, как для того, кто с десять минут назад пытался орально избавиться от желудка. Итан шаркает вверх по лестнице (внутри этого крыла были туалеты, или будуары, хрен их разберёшь), и Гейзенберг смотрит ему вслед. Чуть выше его следа, где-то на три фута: даже если Итан поплатится за это яйцами всмятку, брюки на нём сели охуенно, на весь свой ненормальный ценник. И да, он потратился. Нормально так: на цветы, аппаратуру с декорациями и мебелью, на еду и алкоголь, и алкоголь, и — он уже говорил об алкоголе? — и, удивительно, не на само место: Альсина… Карл так и не понял, когда та окончательно пустила собственные убеждения на фарш и обожралась им так, что решила одолжить на несколько дней это поместье и без особого сарказма высказать что-то вроде: «У семьи должно быть всё самое лучшее…», но итог был таков: Гейзенберг сидел сейчас на тёмном мраморе ступеней Димитреску и неверяще пялился на её земельные владения. По кустам которых шарилось что-то розово-маленькое. Карл. Роза! Розе плевать на приближающиеся шаги Карла, Розе плевать на его устрашающую позу шотландского воина — Роза, милая, чудная Роза с огромным трухлявым огрызком палки в руках стоит в окружении железно хлопнувших и парочки разинутых медвежьих капканов и своими огромными безвинными глазищами смотрит на Гейзенберга. Роза. Папе лучше? Карл (скрещивает на груди руки, поднимая брови). Думаешь, ему станет лучше, если он узнает, чем ты занимаешься? (Роза пропихивает палку в тут же лязгнувший капкан и опускает взгляд.) Иди-ка сюда. Я наказываю тебя публичным сидением на руках. Роза дуется: так же мало, как и до сих пор говорит, но Карлу хватает — она показывает ему и складку между бровей, и напряжение в глазах, и маленькие злые пальцы на его плечах, и трясущийся от негодования застрявший в накрученных кудряшках лепесток — она несла корзинку. Роза. Пусти. Я думала, твои друзья могут наступить. Они много пьют. Карл. Да. Но не ценой твоих рук. Роза. Я палкой. Не руками. И лис жалко. Карл (усаживаясь с ней на ступени — Итан должен когда-нибудь выйти). Видела их? Роза. Нет. Я помню, что подходить нельзя. Карл. И что ты сделала в итоге? Роза снова ведёт взглядом вниз. Она отмалчивается вся в отца, помимо глаз и невыносимой любви к джинсам и курткам — выучилось давно уже, с тех пор как года три назад они наконец-то съехались в новенький дом в Форест-Хилле, когда Гейзенберг клялся, что выбрал это место не из-за удалённости от офиса Мии, серьёзно, с ней у него проблем не было. Как и с тем, что Роза пытается совсем не по-детски не показывать, что у неё снова проблемы с общением. Роза. Мне скучно там. Мама флиртует с барменом, а дети швыряются капкейками и играют в какую-то «Корону Солнца». Роза поджимает губы и теперь прямо смотрит на Карла — доверяет, так сильно, что у того кровью сердце обливается каждый раз, когда она проворачивает это маленькое дельце. Что-то из разряда, как открыть бабкину шкатулку и найти там «флорентийца», как получить ключ к бейловским криптограммам, как услышать от компьютера не сорок два, а что-то однозначнее и лично весомее. Гейзенберг старается взять себя в руки, но те заняты, плотно и самодурно, и он не сдерживается: ловит подушечками пальцев чужой маленький нос, который тут же хмурится и прячется в кудри. Роза считает себя взрослой, Розе не нравится, когда Карл, умирая от любви и умиления, начинает трогать её голову и руки. Карл. Н-да. Ты ведь знаешь, что это только до завтра? Потом мы сразу же поедем обратно, через тот парк, помнишь? Итан (всё ещё бледно, но собранно и прямо спускаясь с крыльца к ним). И укатаемся там вусмерть. Роза надувается ещё сильнее, когда отцовская рука, не жалея возрастной самоидентичности, лезет в причёску. Гейзенбергу смешно. Карл. Ты можешь остаться фотографировать. Роза. Я как раз хотела об этом поговорить. (Дожидается, пока Гейзенберг перестанет грызть глазами её отца и тоже посмотрит на неё, но, получив внимание, начинает разглядывать пуговицы на Карловой рубашке, вспоминая заготовленную речь.) Я придумала, что хочу получить на свой день рождения. Я хочу пропустить год и в следующем месяце поехать во Флориду, в парки. Я посчитала, сколько это может стоить, и в это время как раз идёт спад цен… Итан. Мне стоит забрать у тебя айпад и взамен сунуть… не знаю, уродливых кукол с непомерно большими головами? Роза (с осуждением). Пап. Итан. К этому невозможно привыкнуть. Карл (склабясь). И в кого она такая умная, да? Роза. Я просто умею пользоваться интернетом. Я бы могла провести этот месяц с вами, а потом остаться у мамы, пока вы будете… делать свои мужьи дела. Карл (серьёзно заглядывая Розе под кудряшки и подрагивающий лепесток). Что случилось? Уинтерс смотрит туда же: он тоже понимает, что дело не в скидках и дне рождения. Они оба знают, в чём проблема; они обсуждали это: в кровати перед сном, за завтраком, пока Роза ещё спала, на редких общих ланчах, пока та занималась очередной биологической хренью с репетитором, вроде задачек на ДНК и геномы; они ходили к детскому психологу. Но это просто факт: Роза не любит говорить, не любит шум и шуметь сама, не любит погодок и драки едой — это не страшно, это не расчленение кошек, но у неё не достаёт обычной детской дури, глупых синяков и обидных яростных драк. И копания в новенькой мастерской с Карлом или готовка с Итаном вкупе со всей их безмерной любовью этого не заменит. К огромному сраному сожалению. Роза. Я не хочу отличаться ещё больше. Итан (протягивая к ней левую руку). Эй, это ведь не плохо. Карл. Не для детей, Итан. Итан (вздыхая). Ладно, насчёт школы мы ещё с твоей мамой поговорим позже, хорошо? А на Флориду как минимум можно будет взять отгул и прийти вообще во втором семестре. Карл. Но ты тоже обещай поразмыслить — тебе со сверстниками всё равно скучно, м? Роза. Просто эти полные идиоты. Карл (с гордой усмешкой стреляет взглядом в Итана). Только им в лицо это не говори, хорошо? Я ещё надеялся дружить с их родителями. Ладно, у твоего публичного наказания перерыв. Давай, беги — там вроде фокусник должен был начать разбирать сумки. Можешь готовиться разоблачать его перед десятками идиотов. Роза. Не могу. (Слезает с колен Гейзенберга и, хлопнув ладошками по пышной розовой юбке, делает нечто неловко похожее на реверанс.) Сегодня я леди. Роза сбегает, всё так же мелко и быстро, как и три года назад по паркам Напока, и совсем не смотрит назад, где Гейзенберг тихо отражается смехом в её отце — у них уже давно намешались языки, и, если бы не Канада, они вдвоём говорили бы на англо-немецком и охуенно прямо называли бы продажных сук из Billboard продажными суками из Billboard. Проводив её взглядом до угла крыла, Итан подшаркивает задом ближе, утыкаясь полуулыбкой в Карлово плечо. Карл. Клянусь, это лучший ребёнок в мире. Итан. Мне становится страшно, когда она начинает говорить о сезонном снижении цен на билеты до Флориды. Может, ей действительно нет смысла идти в начальную школу? Сразу — в долбанный МакМастерский университет. Карл. Она хотела туда пойти, завести друзей. Итан (поднимая голову на уровень гейзенберговской и напуская серьёзности). Так же, как не хочет сейчас. Карл. Она расстроилась из-за детей. Ей трудно, знаешь же… Итан. С детьми Криса она неплохо поладила. Карл. Его жена охрененно их воспитала, да и они старше. Итан. В следующем году надо будет пропихнуть её в летний лагерь. А сейчас — в шахматный кружок, не знаю… Карл. Или в секцию самозащиты? (Укладывается ладонью на натянувшуюся на колене Уинтерса ткань брюк, тут же ответно вплетаясь в его живые и протезные пальцы.) Итан. Такая у нас будет школьная подготовка, да? Господи. Он топится лицом в свободной ладони, и Гейзенбергу на рефлексе хочется красно-белым кругом её перехватить, сунуть себе поближе ко рту и наговорить в неё утешающих речей про тяжесть отеческого бремени и благости Вселенной, но он ещё так и не скурил свой пакетик, даже «фифти-фифти» не крутил. Потому остаётся только трепать кибер-клешню и ластиться к ближайшему плечу подбородком — пару стаканчиков он успел за сегодня опрокинуть. Карл. Ты её сделал, Итан. Ты и мне жизнь сделал… Итан (прыская и пихаясь). О, заткнись, я наслушался этого у алтаря. Карл. Да? А я был уверен, что серый цвет морды лишил тебя возможности понимать человеческую речь. Ему нравится смотреть на такие едва растянутые улыбки: короткие пунктирчики Морзе без орущих сирен. Карлу всегда хотелось именно их. Просто потому, что они означали, что прошло порядком времени, что у него до порвавшихся ниток рассованы по карманам и складкам пижамы тесные маленькие прикосновения, что он может притянуть в руку солонку силой чужого внимания, что его губам причитается косточка на вон той волосатой лодыжке, когда покончено со стрижкой ногтей, ведь ему не влом это сделать. Он бы и больше делал, но ведь Уинтерс не просит: не смотрит часы по каталогам, не оставляет на ноуте открытые вкладки с домами, мотоциклами и платиново-алмазным пирсингом, не строит девственные глазки, обкатывая чьи-то левые колени — ни хрена. Он оставляет списки продуктов на холодильнике, он говорит: «Купи уже ёбаные насадки на зубные щётки», он посылает Розу совой переговаривать его недовольство из соседней комнаты. Он Карла этой пунктирной дробью долбит по рёбрам и предсердиям, и Гейзенбергу бы кодироваться уже, ну, наркомания там, все дела, но он лучше помрёт так — счастливо обдолбанным. Карл. Эй. (Забирается лицом к солёной уинтерсовской шее, дышит ядрёным парфюмом и горько-мускусным потом. Полушёпотом.) Спасибо за этот день. Блядь, серьёзно, спасибо, что согласился. Итан. Будто у меня был выбор перед такой толпой. (Говорит это тоже тихо — он понимает, что Карл не про формальности.) Это меньшее, что я мог сделать. (Неудобно выворачивает голову.) Я люблю тебя. Карла не жмёт, не бьёт под дых, не мажет маслом по тосту, никакой малодушной ежесекундной херни — он слышал эти слова раньше, от самого Уинтерса, и они успели проебать весь свой трепет, но они — каждое такое признание — новой порцией, новой белой или подкопчённой на ложке унцией ухают ему под нос и в вены маленьким славненьким приходом, медленным химическим теплом под грудиной. Ему становится хорошо, просто прелестно, мило, экзальтированно полно. Он становится самым настоящим стариком, слезливо подсевшим на простую семейную взаимность. И его тут же тянет заражать этим, порыкивая и покусывая уинтерсовскую шею, просто потому что она ближе и бьётся навстречу солоноватым пульсом. Итан (дёргаясь, когда Гейзенберг не сдерживает умиление и зубы). Блядь, да больно же, волчара хренов! Карл (выдыхая в укус). Ни хрена не могу с собой сделать. Когда… чёрт, когда ты что-то такое делаешь или когда Роза начинает говорить, я просто… Ihr stiehlt verdammt große Teile meines Herzens und ich will es einfach zurück. Итан. Und ich dachte, wir wären dein Herz… Карл. Sie sind mein ein und alles. Но это не значит, что вам можно паскудить и вот так обкрадывать своего старика. Итан. Да я бы сказал лорда. Судя по тому, как ты разоделся. Но тебе чертовски идёт, чтоб ты знал. Отлично выглядишь. А он знает, да. Дизайнерский чёрный килт в клетку из чёрной кожи, охуенная рубашка с плиссировками, жилетка, гольфы, сапожищи, в которых у него уже сварились ноги — он, сука, расстарался. И всё только ради самоуверенного, масляно-облепленного взглядами желания Уинтерса забраться своими пальчишками ему под полы. И Карл скалится в его шею, когда Итан выбирается из хватки и ведёт освободившейся рукой ему по бедру к не отороченному краю на коленях. И они, разумеется, тут же сами раздвигаются, чтобы удобнее было скользнуть на внутреннюю часть и пролезть глубже по волоскам на небритых ляжках. И у Гейзенберга отколачивает по рёбрам сильнее и плотнее, и руки лезут тянуть, лапать, развратничать, и можно уже не кусаться, а вот прям зацеловывать, водить щетиной, которую он не бреет специально, толкаться носом под челюсть и ухо, чтоб ближе слышать чужое заводящееся дыхание. Итан (продолжая вести пальцами по коже). Там есть что-нибудь интересное? Чт… Да ты, блядь, издеваешься? Карл посмеивается в Итанову скулу, припечатывая поцелуем. Да, детка, чёртова подвязка, с которой он не прогадал ни на йоту, судя по тому, как Уинтерс вцепился в кружева и наминает их вместе с бедром у самого паха. Карл (стискивая кисть Итана, останавливая). Ш-ш-ш, я вообще-то храню себя для первой брачной ночи. Итан. Было бы что хранить. Карл. Ты сейчас договоришься. Итан (выворачивая на него порозовевшее лицо). Это угроза или предложение? Карл. Я понял. (Растягивает многообещающий оскал, медленно поднимается на ноги, поправляя в узких трусишках член.) На хер гостей. Где ты там умывался? Пошли по-быстрому, ещё раз рожу свою умоешь. Итан встаёт следом и следом же, оглянувшись с расплывающейся улыбкой, уходит за Карлом по лестнице в дверь крыла.

Занавес.