Девятое июня, вечер четверга. Задний двор дома Уинтерсов. Итан сидит на пороге, жуёт фильтр сигареты, которую всё-таки не удержал в пачке даже при Розе, и смотрит, как дочь считает маленьких пластмассовых ублюдков, чтобы выстроить из лего равностороннюю пирамиду для своего обезьяньего бога. У неё отлично со счётом и цветами: по крайней мере, у всех её карандашных людей по десять пальцев на руках, а облака удивительно белые на фоне старательно зачириканного синим неба — невероятно. Елена как-то сказала, что дистанция с Мией на её рисунках слишком большая, спросила, не нужна ли семейная терапия — Итан не нашёлся с причинами для согласия. В том числе и потому, что после отъезда Карла и того, как они паршиво, ну, откровенно хреново попрощались в аэропорту, пришло долговынашиваемое понимание: он проебался.
Итан. Роза. Не хочешь надеть кофту? Комары уже. А воды? Да, конечно, отмахивайся от папки.
Он упустил момент, когда они с Мией начали просто жить соседями в одном доме, когда у них на двоих осталось только совместно нажитое имущество, дочь и пятнадцать потраченных долларов за свидетельство о браке. Паршивый список для грызни из-за делёжки и судов, но это было нужно, действительно и для всех.
Итан (оценивая детали декора, которые смешно подняла над собой Роза). Давай кусты лучше. Да, чтобы он сразу мог рвать себе обед.
На самом деле, Итан проебался ещё тогда в церкви, когда в самом деле поверил в сухую хватку отца на плече, в её силу и пиздецки тяжёлую довлеющую тяжесть, мэрствующую потом всю его жизнь под всеми уинтерсовскими крышами. Дальше всё только, понятно, наплывало и трещало настом слой за слоем, пока Карл со своим самосборным огнемётом и помято-запойным лицом с того видео… Итан ведь посмотрел его первый концерт в Исландии. Нашарил по отрывкам и целым песням — его была где-то под конец, и Уинтерс впервые её слышал чистой эмоцией и целиком, — звучало понимающе-больно, и даже не из-за того, что Гейзенберг переписал барабаны, просто… Это было возвращено: то, что Итан рассказывал, чем он делился, раз за разом не придавая необходимой значимости, — Карл это передумал, перемолол за него и отдал готовое. Охуенно, до печёнок трогающее. Уинтерс раз десять переслушал. И с каждым новым разом всё упрямее принимал, насколько давно это исходное трухлявое дерьмо впервые обвалилось, с каждым повтором прилаживал к себе: от реквиема остались только перевранные годы и припевные просьбы о принятии в словах песни.
Итан. Очень красиво. (Тушит бычок о порог, встаёт на ноги.) Понесёшь в дом? Давай, нет, ладно, ты сама, но я просто рядом буду, хорошо?
У Розы уморительный вид: она несёт этот плотно сцепленный пластик, будто это набор рёбер, Неймара и мужского эго, с надутым сосредоточенностью лицом и упрямыми локоточками, которыми она пихается, если подойти со своей помощью слишком навязчиво-близко. (Гейзенберг с Итана наверняка умилялся так же, мол, посмотрите, как важен ему его собственноручно собранный груз, он так трудился над ним.) И она точно дотащит его до гостиной сама — кроме коварных порогов — и оставит там греться под люстрой, пока не придёт Мия. И Итан хотел бы, чтобы это была не Мия. То есть он хотел бы заходить домой, пусть вообще первым, пусть проталкиваться сразу же на кухню, пусть пока в одиночестве, но точно знать, что все эти купленные пространства скоро займутся — и физически, и тем, что придумал себе человечек о душе: теплом, комфортом, тихой пухлой радостью, любовью пресловутой, да. Итан хотел бы не быть один, к девяти вечера накормив, умыв и зачитав до сна дочку сказками, не быть каким-то обобранным и постоянно нытливо-задроченным — а, знаете, было бы неплохо быть целым. И для Карла с Розой. И Мии, даже если позже.
Кухня Уинтерсов. Половина двенадцатого. Итан сидит за столом в наушнике, пересматривая трейлеры к мультикам и попадающиеся между ними документалки на немецком: по набравшемуся в истории их количеству он просидел так пару часов. Не то чтобы не спалось: перед ним стояла свежекупленная свежеотпитая на бокал бутылка портвейна и тарелка для Мии — она пробирается на кухню только теперь, подсвечивая пол телефоном, чтобы не наступить на игрушки.
Мия. О, привет.
(Стягивает с плеч рубашку и вешает ту на спинку стула напротив.) Ты чего не спишь?
Итан (откладывая телефон и наушники). Погреть тебе ужин?
Мия. Да. Вино? У нас повод какой-то? Итан?
Итан. Я поговорить хочу. После еды, ладно? Час тишины.
Мия усталая, ещё в работе, у неё не хватает сил даже нахмуриться — и она просто кивает, обваливаясь на стул и локти и топясь лицом в ладонях. Она громко и медленно дышит, как будто действительно рядом с водой, но трогать её не тянет совершенно, может только исключением за руку — Итан смотрит на её острые лопатки под майкой, пока греется паста, и оставляет ей не час, конечно, но минут двадцать точно на её ужин, пару бокалов и мытьё одного столового набора за собой.
Мия (усаживающемуся напротив Итану). О нас хочешь поговорить? Я понимаю, разговоры мало помогают, но я сейчас действительно ничего не могу сделать. Нас отсматривают для повышения, в лабораториях завалы и грызня за каждую секунду внимания. Мне нужно вложиться сейчас, Итан.
Итан. Зачем? У тебя отличная должность сейчас. Катаешься по командировкам, имеешь допуск к проектам, возможность запуск новых продуктов курировать. Зарплата отличная. На кой чёрт тебе выше?
Тема пошла мимо: Итан знает, видит, как от этого пустого трёпа, размазанного на последние несколько месяцев, Мия пытается оттереться пальцами и взаимным раздражением, но его уже покатило так.
Мия. У меня будет время. Я смогу…
Итан. У тебя оно было бы и сейчас, Мия.
Мия. Я не… Итан, это ведущая мировая организация. Здесь нельзя выполнять минимум — надо выкладываться по полной, чтобы хотя бы сохранить работу. Это непросто, Итан. Недостаточно просто отсиживать зад в офисе до отбоя и счастливым идти домой.
Итан усмехается. О да, он почти рад и ему похрен на огрызания, потому что это оно: ебучее подтверждение теоремы спустя годы затупа и игнорирования всех вводных данных — с математикой у Уинтерса всегда было на B-C, лучше давалась наглядная практика с чёткими задачами. Вырасти достойным, обзаведись женой, заделай ребёнка, радуйся возможности поскорее свинтить из дома. А тут такое… очевидно-простое…
Итан (Мие в глаза). Тебе действительно нравится? Так и столько работать, я имею в виду? Дочь не видеть почти?
Мия. Господи, Итан, я всё это делаю только ради неё!
Не-ет. Ни хрена это не так.
Итан. Я тебе изменяю.
Мия бросает стучать ногтем по ножке бокала и поднимает взгляд.
Мия. Что? Нет, я слышала, я просто…
Итан. Несколько месяцев уже.
Мия (после паузы, кивая в пространство). Это кто-то из наших знакомых? А знаешь, неважно, не имеет значения.
Итан слышит, как на самом деле просело между ними тишиной: холодильник гудит, кран капает о металл раковины, с улицы едва слышно несёт собачим лаем и далёкой дорогой, вроде даже голоса угадать можно — дети соседские, — а когда затихает всё почти к беззвучию, на уши и виски начинает давить белым шумом: и о чём вот говорить ещё? Как будто бы что-то нужно сказать, объяснить причины, может, подсобрать мыслишки в кучу и выдавить из себя адекватные слова.
Итан. Это имеет значение.
(Слова звучат громко, и Уинтерс говорит тише, разглядывая рисунок стола и тонкие неподвижные пальцы.) Я c мужчиной сплю. И я… Мне нравятся мужчины, я, оказывается, гей.
(Невесело ухмыляется.) Понял это только в этом году, так что… Я знаю — я паскудно поступил, я не должен был обманывать, но я — дело это не меняет, — просто я сам так запутался, я не знал, что со мной не так — всю мою жизнь и особенно последние годы. И у меня, знаешь, не было цели изменить или сделать больно хоть кому-нибудь… я просто хотел разобраться. У нас хреновый брак, Мия, и мне жаль, что… что у нас так выходит, что я не хочу — это гадски-плохо звучит, но дело именно в этом чёртовом статусе, — я не хочу больше жить с тобой как с женой.
Мия. Ты все эти месяцы не живёшь со мной как с женой. Неужели у тебя изменилось что-то, милый?
(Кривит рот, мотая головой и отворачиваясь.) Всё это дерьмо не имеет значения. Я не дам тебе развод. Я не хочу…
Она старается, но всё равно рвётся рукой к глазам и вытирает влажные ресницы. Это уродливо — то, что он заставил её плакать: это не грань и не какая-то редчайшая вещь, вроде бейсбольных карточек с Хонусом Вагнером или мироточения, — Итан просто мудак, поступивший хреново со своей женой, с которой конкретно сейчас накатывающиеся на щёки слёзы снимали все сопричастность и вину. Так выходило: объективность ненужно наматывается на средний палец и, удушив вплотную, начинает давить на жалость, вынуждает скрипеть стулом, поднимать свой зад и нелепо пытаться подойти с неуклюжими руками, чтобы хоть как-нибудь уложиться поверх и утешить.
Итан (накрыв ладонью ладонь). Прости. Прости меня.
Мия (растирая скулы и рот). Это просто обида. Просто сраная обида. И усталость.
Они никогда вместе не переживали горе: в прошлый раз, когда Мия давилась слезами, она лежала в постели, выписанная из госпиталя, и разглядывала снимки УЗИ с их никогда не родившимся ребёнком, пока Итан сидел там же, спиной к ней, упёршись локтями в колени — протяни она руку и он развернулся бы. Мия стукнула ящичком тумбочки, молча убрав снимки, и выключила свет.
Итан. Мия. Ты же не любишь меня. Какой смысл пытаться сохранить брак?
Мия (откидываясь на спинку стула и сжимая губы). Нет. Хрен тебе, Уинтерс. Ты прав, но я не готова. Я не хочу быть одна, я не хочу разбирательств, не хочу думать о том, что я настолько плохая жена и мать, потому что… Нет. Нет. Нет, просто не сейчас.
(Сглатывает, пропуская слезу.) Знаешь, что делают с разведёнками в «Амбрелле»? С теми женщинами, которые не способны решить проблемы даже в собственном доме?! Мы никому не нужны, если не представляем из себя идеал. Мне всё равно, с кем ты трахаешься. Я побью в лабораториях все стеклянные потолки, а потом мы поговорим об этом ещё раз.
Мия смотрит чуть побелевши и затравленно, точно как в госпитале, куда Итан продирался сквозь её запреты — он не был плохим, точно не был по крайней мере в её глазах: тогда и сейчас даже. Он смог пробраться к ней под бок, пролезть пальцами под предплечье и разгладить там у локтя её успокоение.
Мия. Отпусти.
Итан (осторожно привлекая к себе). Мне очень жаль.
Мия. Что у меня осталось?
(Упирается лбом в грудь Уинтерса.) Я всё упустила, Итан.
Итан. Мы никуда не денемся с Розой.
Он точно знает, что говорит в этот момент: у него начисто отбивает всю неприязнь и всё до портвейной печени желание свалить подальше в закат — он будто-то бы… успокаивается, да, наверное, так, принимает ситуацию, себя, усталую Мию. Уинтерс точно не собирается скидывать на простыни свои вещи, вязать в узел и на поварёшке нести их вместе с собой и Розой на плечах в светлое будущее — в этот раз нужно было подумать о Мие.
Они говорят об этом ещё раз в выходные — спокойно и трезво, не считая белое полусладкое, и ещё раз утром в понедельник — тихо, чтобы раньше времени не будить дочку. Выходит плохо, уставши, околообречённо, но со странными и кривыми заделами на будущее, от которых апатично морозит обоих. И Итан, за эти дни и всё прошлое время заебавшийся топиться в самоинквизировании в край, решает растолкать истончившиеся шкафные дверцы и занять собой пространство побольше, вот, хотя бы комнату, — он вызванивает Криса.
Кафе рядом с парком Doctor Franjo Tudjman, Велика-Горица, Хорватия. Итан щурится на тонкую взвесь облаков за уличным зонтом и крепко прикладывается к чашке кофе, прежде чем толкнуть позади себя стул и впечататься — твёрдо и коротко — в тушу Редфилда. Тот выбелился башкой ещё больше: то ли от летнего солнца, то ли от того же, что ещё больше порезало его лицо морщинами — но он всё такой же огромно-широкий, даже в гражданском, и так же по-мальчишечьи лыбится, ответно разглядывая Уинтерса допустимые пару секунд. Итан рад: видеть, получать свой хлопок по плечу, слышать родной акцент под столицей забитого кусочка Европы, знать, что ему с радостью дали это время по первому же запросу, разгреблись в часах очередных политических разборок.
Итан. Охрененно рад тебя видеть.
Крис. Ты спас меня от очередной сраной слежки за очередной сраной партией в крикет. Так что у нас времени…
(Смотрит на запястье.) До пяти сорока, потом за мной приедут.
Итан. Что на этот раз? Табачка или банки?
Крис. Поверишь, если скажу, что мусор?
(Оба ухмыляются.) Н-да, кому не насрать… Бывшая разведка и связи с Советами. Скукотища пиздец, Итан. Ещё и платят хреново, видишь?
(Указывает на кафе.)
Итан. А потом он заказывает салат с осьминогами, свинину и импортное пиво.
Крис. Какой ты задницей стал, пиздец.
Итан. И тридцать процентов на чай, ведь жены тут нет.
Крис. Ладно, Итан, ладно. Всё-таки я должен был рассказать… Я зажрался.
(Посмеиваются.) Ну а ты и твоя жена? Уже успел превратиться в содержанку? Машины, виллы…
Итан. Тявкающая щётка от швабры. Разумеется. Злющая тварина.
Итан отмахивает протезными пальцами, которыми придерживал чашку — Крис на это только разбивается улыбчивыми морщинами и понятливо кивает. Раньше, в детстве и лет эдак до двадцати, пока это не сменилось армейской клубничкой, они разгоняли такие полушутки в альтернативный остинский бред и урживались до слёз с собственных серьёзных лиц. Но сейчас — у этого «сейчас» есть бэкграунд в один внезапный звонок и договор о встрече спустя сутки и четыре часа на аэропорт и дорогу; — но сейчас Крис откашливает улыбку и напускает на лицо что потяжелее.
Крис. Да, ладно, серьёзно. Как ты?
Итан (не задумываясь). Да задолбался.
Крис. Поэтому побег организовал? Давай, скажи, кто обидел — порву на части.
Уинтерс тянет усмешкой уголок рта: о, он не сомневается, что Редфилд впишется и перетряхнёт кого надо, советов поднапихает, если дело семьи касается; он отличный друг, таких как он поискать, всегда был рядом, с самого позорного малолетства, не отворачивался никогда, слушал — но только то, что ему говорили вслух. А Уинтерс… отмалчивался ледниками и их же горькой пеной, остывшей вне холодильника, захлёбывался. Но раз уж он здесь…
Итан. Из могилы достанешь?
(Ухмыляется — и всё равно не сдерживается: откидывается на спинку стула, скрещивая на груди руки.) Отец обидел. Это… длинная история.
Крис (кивая). До пяти сорока чтоб уложился.
Итан (выдыхая). Господи, поверить не могу…
(Сглатывает пульс, трёт лицо и переводит взгляд на фонтан в парке.) В общем, в девяносто шестом отец забирал меня из кафе, тогда, помнишь, день рождения Джимми был, он ещё стащил бутылку у мамаши и заблевал пол в туалете. Вот, и мы шли пешком домой, чтобы, ну ты знаешь, бензин не тратить — всё-таки не три мили тащиться, хах. И мне приспичило поссать. А тогда уже поздно было, открыты оставались только клубы, ну и зайти я туда не мог при отце. И я зашёл в… в переулок зашёл. Там были мусорные баки. Там воняло…
Итан чувствует, как между пальцев стекают сгустки воспоминаний: нос забит, напихан до боли сладковатой вонью прелости и человеческой грязи, а в голове пустеет, как будто он пытается выскоблить из подсознания ебучий сон. У него отекает рот, руки не двигаются, он не чувствует под задом кафешного стула, и свет белый до ужаса, до рези в глазах, хотя должно быть, должно быть темно…
Крис. Эй, ты в порядке?
Уинтерс медленно моргает.
Итан. Да, просто… Ого — накрыло как… Я всё никак не мог полностью вспомнить тот вечер. Двадцать с лишним лет.
(Поджимает губы, пытается дышать, как показывала Елена в его прошлые попытки.) На чём я там?.. А, ну, в общем, я встал за эти баки. И там была дверь, из которой вышли двое парней. Там было темно, в переулке. Они меня не видели. И они просто… начали сосаться, так, знаешь, в штаны друг к другу лезть. Оказалось, это был чёрный вход гей-бара. Я не знал, что делать. Я просто стоял там с членом в руке и смотрел, как они…
Итан не мог оторваться тогда. Совсем как те извращенцы, которые подглядывают в окна, может даже через домашние телескопы, за неосторожно переодевающимися школьницами. Он знал о геях: о пидорах, гомиках, заднеприводных, садомитах, педофилах, глиномесах, тех, кого толпами нагибают в тюрьмах и в армиях, тех, кто лучше бы подох сразу или научился себя контролировать, но никогда не видел их как людей. Как обычных подвыпивших парочек на автобусных остановках, которые не могут остановиться жрать друг другу лица и получают за это только недовольные или понимающие взгляды. Как людей, у которых всё происходит — удивительно — без насилия, с взаимным желанием, которого Уинтерс больше нигде не видел — не позволял себе замечать, особенно если оно было направлено на него.
Итан. Видимо, это продолжалось слишком долго, потому что отец…
(Вдох-выдох.) Он оказался там, и он…
(Вдох…) Кхм. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я видел его таким. Он избил их. Избивал их, не давая закричать даже или попросить о помощи. А я просто стоял там и смотрел. Как он превращает их лица в кашу. Я помню, как… ну, звуки и запах.
(Нервная усмешка.) И как у одного из них выпал глаз. Пиздецки точно это помню, он так блестел весь в крови у него из глазницы. Ебануться. И когда он, отец, закончил, он схватил меня за руку и ткнул лицом в них. Сказал что-то вроде, что это мерзость, что это педики, ненастоящие мужчины, что он воспитает из меня нормального человека. И увёл меня. Я пришёл в себя дома в ванной. Стоял у двери, смотрел в пол. И у меня на запястье была его пятерня из чужой крови. Меня тогда перемкнуло на этой теме. Я никому не мог рассказать, а когда вспоминал — меня тошнило и как будто выкидывало из собственной же башки. Поэтому я не мог себе, не позволял признаться, что я по парням.
Крис. Блядь.
Итан. Хах, подожди, самое интересное… Я всё это время был влюблён в тебя. И я где-то на подсознании знал это, чувствовал точно. Пока Карла не встретил.
Крис. Соседа? Того, которого ты на похороны притащил?
Итан. Да. Я…
Он смотрит на Редфилда: сосредоточенная морда без эмоций — без осуждения, которое обычно сразу выливается на кожу, если что-то идёт в разрез с его мировоззрением — это он так собирает информацию, соглашается с установками, распределяет на задачи данные. Так удобнее и проще. Так придётся ждать, когда он примет решение без возможности обжаловать или вытрясти снисхождение хлопками по лопаткам и рукопожатиями.
За этим Уинтерс и здесь.
Итан. Я изменил с ним Мие. Намного позже, да и она уже в курсе, так что… Вот так.
Крис поднимает брови, но всё равно молча кивает. Смотрит прямо, широко облокотившись на столик, обсматривая Уинтерса, обдумывая своё. И сейчас нельзя отводить своего взгляда — надо держать его в ответ: просто, открыто, мол, считай, что и сколько угодно, мы всё о себе знаем, мы столько друг друга проверяли.
Крис стаскивает с салфеток предплечья, зеркально откидываясь назад. Жмёт плечами — улыбается.
Крис. Ну… Не ты первый, не ты последний, кто влюбляется в меня, так что порядок с этим. Но.
(Порицающе тычет в сторону Уинтерса.) То, что ты жене изменил — хреново, Итан.
Сжать челюсти едва помогает, чтобы не выдохнуть из себя всё облегчение и ненормальную дозу счастья, ударившую по вискам и рёбрам пульсом. Его приняли. Он не уродец. Он не противен. Он просто сделал дурь, и большой брат грозит ему пальцем — но стоит извиниться, и его снова возьмут с собой поиграть в аркады.
Итан. Да знаю. Мы с ней говорили об этом. Но тогда я как-то не мог это остановить.
Крис. Хах, ого. Должно быть сильно накрыло.
Итан. Ты представить не можешь. Это как… стимуляторами обдолбаться вперемешку с ингибиторами в период пубертата и остаться в комнате с одним единственным плакатом Клаудии Шиффер. Ну, или Ричарда Гира.
Крис. Будете разводиться?
Итан. Да. Мие должны дать повышение через несколько месяцев, после этого только.
Крис. Понятно. А с твоим рокером что?
Итан (трёт затылок — ему неловко). Он в туре. В верности друг другу мы не клялись, так что… В Австрии, наверное, развлекается.
Он косится на свой телефон с безответным чёрным экраном. Половина третьего только — они там, наверное, аппаратуру готовят или отсыпаются…
Крис. Билеты смотрел?
Итан. Если он мне ответит в ближайшие два часа, успею на вечерний рейс.
Крис (с улыбкой). Нашёл себе приключений на задницу в отставке.
Итан. Дел никаких нет? Видишь, уже на стены лезу.
Крис. Посмотрю что-нибудь для тебя, дружище, так уж и быть.
Уинтерс расплывается в ответ. Ему не хватало такого: однозначного, понимающего, делающего — без Карла этого совсем не стало: покидал с собой в сумку к трусам, футболкам и чёрному лаку для ногтей. И увёз. А у Криса занимать слишком много было нельзя: тот занятой, даже если готов делиться позже, как пообещал.
Итан. Спасибо, Крис. Охуенно большое спасибо.
Крис. Да было бы за что. Эй, мисс. Салат с осьминогами и безалкогольный Icehouse.
Редфилд тянет улыбку, делая заказ, тянет её, даже когда официантка уходит и им остаётся занимать тишину новыми темами — но они, хах, они, блядь, находятся, как всегда находились раньше: что-то об оставшихся общих друзьях, о выпивке, планах. О том, что Крис планирует закупаться чёртовым универсалом или минивэном, потому что всё его семейство в седаны не влезает; о том, что Итан планирует смотаться в Штаты, риелтора, может, нанять и продать дом вместе с ебучим бассейном; о том, что им с Крисом надо выбраться куда-нибудь — в хижину в лесу или на ферму — только бы нажраться и поорать университетских гимнов… И всё это будто ни хрена не случилось, будто это действительно Уинтерсу нужно было время, год, блин, чтобы от узнавания перейти к принятию, будто через три часа не он будет сидеть в самолёте, отписывая Мие сообщение о том, что задержится на день и вернётся только ночным рейсом с воскресенья на понедельник. Как будто всё нашло свои места и теперь будет только… хорошо всё будет, в общем.
Глубокий вечер той же субботы, средней паршивости гостиница почти над Дунаем — машинный нудёж с Хандельскай слышно было даже на ресепшене, где Уинтерса выцепила взглядом менеджерка с заплывшими серо-синим мешками под глазами и, не проверив документов, подкидышем сунула его под дверь номера, молча шаркнув ключ-картой по замку. Внутри темно и остывши. В три открытых окна тянет занавесками и тонкой струйкой дыма с сигары, скатившейся с пепельницы на столик. Карл темнится в тени кресла, закинув на пуф ноги, и отблёскивает зайчиками светящейся дороги с экрана телефона в руке. Итан хочет позвать, но почему-то немеет — и только тихо скидывает на ковёр и обувницу свои вещи и выдувается в комнату, вплотную к креслу, сунувшись рукой в темноту, к которой ещё не привыкли глаза. Гейзенберг всхрапывает и перекатывает навстречу башкой, утыкаясь скулой в уинтерсовскую кисть — он спит, совершенно неудобно раскидавшись конечностями по подлокотникам. Ухмыльнувшись, Уинтерс оглаживает большим пальцем отросшую щетину.
Итан (полушёпотом). Привет.
Карл (вздрагивая и поднимая голову). Ethan. Tut mir leid, ich bin eingeschlafen. Ficken.
(Протяжно глотает зевок и, перехватив уинтеровскую руку, гвоздит её к спинке кресла носом, ведёт им по ладони и шумно вдыхает у запястья и выше, пока Итан всё глубже зарывается пальцами в спутанные патлы.) Ебучие энергетики держат пару часов.
Итан. Ни на чем больше не сидишь?
Карл. Нет, господин инспектор. Кокаин и водку мне больше нельзя. Я успел соскучиться, чтоб ты знал.
Гейзенберг пробирается по предплечью, до локтя, грабастая, обвиваясь крепче и тяжелее — так, что всей его гравитацией утягивает на себя до хрипа: Итан тяжело валится поверх чужих бёдер. От Карла пахнет отельным гелем для душа и несёт табаком, даже от пальцев, которые укладываются под челюсть и обтираются костяшками о кожу. Карл ещё сонно дышит: глубоко и громко, прямо по губам; и смотрит, наверное, так же, правда, не видно это ни хрена: как бы Уинтерс не привыкал к полутьме, напротив всё равно проваливалось глазницами, потому Итан позволяет себе прикрыться веками и медленно вплавиться лбом в лоб. И… так сразу чувствуется вес: собственной усталости, атмосферного давления восьмого этажа гостиницы, Карловых рук, спускающихся с висков на шею, плечи, лопатки, рёбра, лезущие под футболку — всю пропотевшую в аэропорту и такси, и начинающие лезть обратно вверх уже наголо. Тот тоже устал, почти в каждом своём движении, теряющем на поворотах скорость, но он перманентно прошаривается глубже, клюётся горько губами по губам, вздыхает и чуть не давится истерично проскочившим пульсом.
Итан (вяло отцеловывая в ответ и съезжая, потираясь, к щетине). Нет, пошли в кровать.
Карл (скалясь). Обожаю, когда ты это говоришь.
Никто не двигается. Так долго, что Итан выныривает из общего дыхания, только когда гейзенберговское сбивается на сопение. Тогда он собирается с чужих колен, расхристанно становится на ковёр и, растягивая по непомерно длинному пути нытливые мышцы, утягивает Карла за собой сдирать с себя джинсу и весь хлопок и тонуть в отельной свежевыглаженной химии, запихав себе под руки целое сонное тело. И глухо спит так до утра.
«Утро», начало первого после полудня. Итан смотрит, как отвернувшийся от солнечно-белых окон Карл зарывается лицом в подушки, и натапливается под простынёй до состояния готового спалить дедовские тапки обогревателя. У Гейзенберга в ресницах недосмытая размазавшаяся тушь или тени (что-то чёрное, декоративное), остатки сна в уголках глаз, следы постельных складок на щеке и растрепавшиеся брови, которые сами бросаются приглаживаться под пальцы и, отпихавшись ими, укрываются вместе с висками целой ладонью — это не Уинтерс, он так обычно не делает, он вытекает из-под одеял сразу же, чтоб не мешаться и не мешать, но не в этот раз.
Итан лежит долго. Просто смотрит на лицо Гейзенберга напротив, стараясь не слишком сильно давить на него неуёмными ручонками. И вот оно: хорошо, до расклёванного лилейностью ливера спокойно, верно и чёрт его знает как ещё, главное, что ещё чуть-чуть, и Уинтерс точно подавится своим раздавшимся сердцем. И он думает, что лучше соскрести себя с постели сейчас, пока то не растрескало рёбра — и, эй, у него вообще-то были планы. В его рюкзаке, то есть уже перекочевавши на прикроватной тумбочке и в душе минут так на двадцать.
Карл высматривает его, дважды отражённого, в зеркале шкафа, пока полулежит на кровати, широко разбросав в стороны ноги, и запивает водой свою утреннюю порцию идеально сбалансированных колёс с экстрактами зелёного чая, водорослей, глаза козы и цитоплазмы Мистера Мишлен из своей разноцветной коробочки.
Карл. Эй, красавчик, чего застрял?
Уинтерс отворачивается от своих опухших красных глаз и смотрит в ответ на сраный утренний идеал, разве что без голливудски уложенных локонов. До этого он успел облазать взглядом свои шрамы на щеке, плечах, голенях, собрал все червивые росчерки на теле и всё измотанно-обрюзгшее, что ещё успел заметить, обливаясь из душа. Итан застрял перед зеркалом болваном, который всерьёз думает сделать дюжину отжиманий перед приходом подружки — но он хотя бы точно знает, что дело непоправимо дрянь, да и у его подружки в трусиках теперь елда.
Итан (отшагивая из ванной по ковру). Выгляжу паршиво.
Карл (прищуриваясь, разглядывая весь голый уинтерсовский путь до кровати). Помято больше. Ну так ты шарашишься по Европе в свои законные выходные, хреново спишь в принципе и наверняка не перестаёшь себя жрать угрызениями совести. Могу вписать тебя в свою медстраховку.
(Уинтерс усмехается, укладываясь на спину поверх одеяла.) Проверишься, витаминок попьёшь.
Итан. Да похрен, не бери в голову.
Карл. Эй. Итан. Я серьёзно. Это меньшее, о чём стоит загоняться.
Итан. Это бонус.
Во взгляде Гейзенберга — пусть даже сверху вниз — тепло: настоящее, паточное, его можно пальпировать, оно точно — чувствуется — тенью стекает с его ресниц и капает отпечатками пальцев Уинтерсу на лицо: на шрам на щеке и мешки под глазами. Карл весь прибивается ближе, сворачиваясь на бок, шелестя постельным бельём и дыханием.
Карл. Ты зараза. Знаешь, внешность, мысли — херня и фантик, дело в том, что человек делает, вся начинка в его действиях. О, я вижу, о чём ты думаешь, но попробуй-ка сместить вектор с единственного проёба в своей жизни, ладно? Ты ещё разберёшься с женой. А теперь послушай умного дядю, умудрённого опытом…
Итан. Весь твой опыт упирается мне в ляжку.
(Гейзенберг выжидающе играет желваками.) Ладно, действия человека это начинка.
Карл. И дело в том, как он улыбается, когда видит тебя, как задаёт вопросы, пишет, звонит, начинает разговор, как подкладывает под голову ортопедическую подушку, когда ты неудобно и некрасиво уснул на диване. Потому что дело не в том, что ты, страшно открыв рот, воняешь и храпишь, а в том, что у тебя не будет завтра болеть шея. Но никому не нужен просто джем. Он всегда либо в банке, либо внутри пирога. И дело в том, что ты хочешь получить в итоге: стекляшку или ужин.
Итан (перегрето растягивается в улыбку). Ты говоришь несвязный бред, выдавая за мотивационную речь?
Карл. Рад, что ты внимательно слушаешь. Так вот я надеюсь получить свой ужин. Я люблю чёртовы пироги, и мне насрать на то, что тот, что я выбрал, не самый красивый в мире. Итан, кожа есть кожа — похер. Мешки под глазами. А я старый, и у меня морщины и, возможно, скоро перестанет вставать хер. Я бухой изрезал себя резаками по неосторожности, а ты подрался с волками за дочь. Это лучшая начинка.
Карл цепляет рукой руку Уинтерса, перебирая пальцами протез, и тянет её обцеловывать — Итана греет, слишком сильно: ему с фаланг отдаёт в голову и грудину, прожигая до костного мозга, ему рвёт всю кровь с пульсом в виски и пах. И он знает, что делает только хуже, неотрывно объедая взглядом то, как Гейзенберг скалится ему в кожу сквозь щетину и поцелуи. Тут только и остаётся, что тянуть обглоданную кисть обратно себе, подниматься навстречу самому и лепиться плотно к чужому рту. Карл поддаётся — легко, охотно, с кислым привкусом от своих витаминов, с выдохом в скулу, вечной ебучей усмешкой, которая царапает уголки рта и разрядно бьёт прямо по яйцам. У Уинтерса точно фетиши на неё, колючую и слепую, — то есть похрен вообще на какую, но, пока Карл замазывает губами тёплые следы своего языка и не пялится на Итана, читая реакции, шансы не оплавиться до пружин и ударника ещё есть. Нет, правда, у него даже получается сносно отвечать, вертеть головой, чтоб было удобнее и новее жрать друг друга, целенаправленно натягивая Гейзенберга всё больше на себя, пока тот не рычит, прикусывая подбородок, не дёргает мешающее одеяло куда-то подальше к чёртовой матери и не запирает Уинтерса в себе: своих ручищах, мято свесившихся на лица волосах, коротких жадных поцелуйчиках, просыпавшихся из него: достаётся щекам, носу, бровям, полузакрытым векам, лбу, виску, ушной раковине.
Карл (сбивчивым шёпотом). Я тут, кстати, не мог не заметить. На тумбочке. Ты ведь презервативы притащил? У меня просто несколько вариантов, но, может, у тебя есть что-то поконкретнее?
Итан бездумно косится в указанную сторону, берёт пару мгновений, чтобы вспомнить, как говорить через рот.
Итан. Это для тебя. В плане… Да, наденешь. И меня сверху.
Карл (присматривается, дёргая башкой, чтобы убрать волосы). А мне нужно знать, что с тобой случилось, что ты вдруг решил рвануть в Австрию и оставить у меня свою анальную девственность?
Уинтерс высвобождает из-под Гейзенберга руку и тянет её забраться в чужие пряди, прочесать их к затылку и, ещё раз упавшие, за ухо. Немного времени, чтобы сформулироваться.
Итан. Соскучился. И… я решил, что могу и хочу прояснить рамки наших отношений. Я говорил с Мией: рассказал про измену, про себя, конкретно про тебя не говорил — подумал, может, ты бы не хотел… не знаю. В общем, только Крис знает, но он будет шантажировать только в крайнем случае.
Дело не в последней нелепой попытке пошутить — Карл трескается на морщинки, тихо и длинно, ещё со слов про рассказ: он клонится к руке, всё ещё гладящей его шею у волос, он пытается истыкать ладонь носом, косясь на Итана, он не удерживает в себе смешки, и те остро впиваются во все капилляры разом. Уинтерс знает — ну, он почти уверен, что знает причину, что Гейзенберг однозначен и прост, как жопа воробья, когда выставляется на эмоции и чувства, что они сейчас точно всё проговорят, как делали прежде, — но. Но у него, у Итана, есть привычки старее и глубже, сильнее, чем чистое и ясное перед собственной рожей, и они чётче маршей отбивают по зубам, что смеются над ним.
Карл. Так тебя можно поздравить? Свободная жизнь?
Итан. Я не… развожусь пока. То есть мы обсуждали это и решили, что есть смысл дождаться её повышения, чтобы этот год впустую не пролетел.
Карл. Я про шкафы вообще-то.
Итан (пытаясь запихать нервы под выдох). Ну да, наверное. Так что?
Гейзенберг их видит, узнаёт — у него сквозь счастье по лицу от этого немного горчит и присползает улыбка вместе со взглядом: теперь он смотрит не в глаза, а на губы, размечая расстояние, и наплывает на них. И вот конкретно сейчас хочется слов, конечно, но так, с тяжёлой тушей Карла поверх, тоже неплохо, хорошо даже, если бы нудно не подвывало на подсознанке, что это то, как уходила от ответов Мия. Но Карл вдруг с мягким чмоканьем разлепляет рты, твёрдо укладывается пальцами под челюсть, хмурится.
Карл. Будешь моим моногамным, честным, открытым к диалогу партнёром? Не люблю слово бойфренд, оно для педиков…
Это хедшот. Всё, что может Уинтерс, — знаете, он ненавидит это: парализующее, абсолютное, огромное для его крохотного мозга и узкой грудной клетки чувство — прицельный, необъятно-необъяснимый восторженный разрыв мягких тканей и по всему телу от головы ощущение: как прийти с мороза и сунуть отмороженные в синий пальцы под тёплый кран — сразу не поймёшь холодная вода или горячая; — и вот всё, что может сделать с этим Уинтерс — заткнуться. На пару мгновений он не может сделать ни хрена, он грёбаный кот в фольгированной шапочке, он не может обработать запрос по поступившей информации. И вот с Карлом всегда было… по ощущениям слишком много, а тут… всё это утро, ебанутая речь про пироги и… Итан просто не знает, что делать с ошмётками под кожей, в которые разорвало внутренности.
Наверх его дёргает наугад и пиздецки верно, как оказывается, когда он прижимается ладонями к Гейзенбергу, между них пропуская себя — выразиться хотя бы так. Через рот, вплотную, насухо прижатый ко рту напротив, пока по грудине не пережимает спазмом, не даёт начать двигать челюстью, губами. Итану хочется сказать что-нибудь вслух, но выходит сиплый прерывистый выдох, который сразу же идёт к чёрту, идёт колыхаться и глохнуть в бое пульса, в чмоканье, сопении по щекам. Карл совсем хорошо обнаруживается пальцами на шее: он разминает и греет гортань, поглаживая большим пальцем кадык и мышцы, расслабляя, опрокидывая уинтерсовскую голову в подушки, где удобнее размеренно и спокойно облизывать чужие губы.
Итан. Чёрт.
(Переставая захлёбываться, задирает подбородок, откашливает улыбающиеся слова.) Буду, хах. Взаимно.
Карл. Разумеется.
Гейзенберг растягивается оскалом, клюётся носом и ртом под челюсть, зарядно бьёт усмешкой в кожу, когда Итан выворачивает голову, чтобы удобнее было выгрызать уже бесполезную глотку, когда он тянет за талию Карла ближе и тому даже не надо расталкивать разъезжающиеся колени, чтобы пробраться теснее. От горячего гейзенберговского тела, от того, как тот весь липнет, льётся, толкается в него, Уинтерса, от касаний, которые он может себе позволить: по чужим лопаткам, шрамам, мускулам спины и плеч, и ниже по позвоночнику, по плотно сбитому апоневрозу, ямкам, ягодицам — от этого серьёзно плавит и поколачивает пульсом. И вроде бы, да, Карл так правильно лезет ниже, зацеловывает ключицы, грудину, линии пресса, костяшками до мурашек наглаживает внутреннюю сторону бёдер, края стриженого лобка, и пиздецки шало стреляется взглядом из-под ресниц уже где-то на уровне уинтерсовского живота, но Итана ещё не отпустило: он хочет, чтобы Карлово лицо было напротив, чтобы острее пахло и звучало, чтобы ему жарко дышали по губам, задевая их привычным невнятным шёпотом, чтобы…
Карл. Давай-ка на край. Итан, на край кровати. Смазку возьми.
Итан стонет, пытается уцепиться за исчезающие тяжесть и тепло, но Карл поднимается, сползает в изножье и неумолимо остаётся там, непомерно далеко и одиноко, как Ной Кэлхаун или чёртов Ретт Батлер. Приходится двигаться, отбрасывать комья одеяла, приходится соглашаться на всё что угодно, когда Гейзенберг опускается на ковёр и начинает гладить лодыжку, и выше колено, и целует туда же, где проходился только что пальцами, — и весь он разом, полностью неебически, невозможно ласковый и притихший. Он почти осторожно берёт из Итановых рук баночку, укладывает её рядом, сам укладывается ладонями на его колени, помогая подползти к краю, обводит бёдра, устраиваясь руками на тазовых костях, никнет грёбаной плакучей ивой над рёбрами, которыми Уинтерс пытается не порвать от вздохов лёгкие, и начинает выцеловывать, мокро и нежно, широкий путь к паху. И всё это, каждое сраное действие, тягучее, как сквалан — всё под взглядом, от которого Итан понимает — в самолёте домой он будет возвращаться стоя.
Уинтерс отворачивается к окнам и не знает, что ярче: сраное солнце, которое вот-вот пролезет сквозь занавески и сожжёт ему роговицу, или глазища Карла, масляно отражающее всё это самое солнце расплывшимися начерно зрачками. Прямо под цвет ногтей — он заправляет за уши волосы. Кожа на просвет кажется краснее и горячее супергигантов — Гейзенберг облизывает губы, — и у Итана дёргается член, даёт пульсом с головки под пупок, в напрягшийся живот, на котором лежит, пока по нему не ведут пальцами, не обхватывают, направляя в рот.
Карл берёт сразу же глубоко, до собственного обхвата, быстрым ритмом насаживаясь и поднимаясь, втягивая щёки, раскатывая по стволу влажные, охуенно жаркие звуки, переводя дыхание и надрачивая, и всё уменьшая амплитуду по мере того, как слабеют ноги у Уинтерса, сливая до боли всё возбуждение в пах. Стоит откинуться затылком, закатить глаза — всего пара заполошных, разъёбанных по постельным складкам мгновений — и у Карла мокрые, блестящие от слюны и натёкшего предэякулята рот и пальцы, у него начинают налипать на лоб и скулы выбившиеся волосы, он жадно тянет кислород носом, мелко ускоряясь, обсасывая только головку. Итана кипяточно обдаёт по низу живота, ему хочется похватать что-нибудь в руки, сжать посильнее, и он лезет пятернёй в гейзенбергские патлы, чтобы помочь хоть так — всё, на что хватает мозгов, — и жмёт те в мочалку, наверняка дёргает слишком сильно, потому что Карл шипит, потому что Карл, разогнавшись, съехал мимо члена, ошпарив по длине щетиной. Уинтерс едва не кончает. По ощущениям перегруз, перегрев на хуй всего — и это совсем не смешно, это вообще не повод вот так вот напротив скалиться, Гейзенберг, блядь, не повод зализывать красноту по выступающим венам и осторожнее теперь прикладываться и обтираться щекой специально. Нет. Итана толкает, выгибает, как последнюю девственницу с капитаном сборной, он не слышит себя за пульсом, но там наверняка что-то совсем жалкое и измученное, ему буквально нужно пару движений, таких же точно: рукой и щетиной — и, господи, он закончится.
Итан. Бля.
Он пытается отодвинуть Карла, шарясь по его голове, и у него не выходит: тот паскудно, упрямо и не видя краёв продолжает водить губами по члену.
Карл. Да что ты? Нравится?
Уинтерсу хочется взвыть: пик проёбан, Гейзенберг сполз носом к мошонке, лижет и посасывает основание ствола, яйца, а по ощущениям душу и все её перепутавшиеся в ком струны.
Итан. Я сейчас кончу.
(Прячет глаза и капли пота на лбу в сгибе локтя.) Пиздец.
Карл смеётся ему в бедро, целует туда же, отпуская член, позволяя ему мокро шлёпнуться на живот и там зудеть от пульсации, давления и ожога, пока сам он, ублюдок Гейзенберг, растирает напряжённые мышцы и, судя по звукам, наконец дрочит себе. У Итана есть несколько секунд, всего-то одна Миссисипи и две Йеллоустон, чтобы перевести дыхание, охладить голову, подостыть — охрененно мало для того состояния, в котором был виноват исключительно чёртов Карл.
Карл. Итан.
(Трётся подбородком о пах, тут же опускаясь на раздражение губами.) Давай подушку сюда. Приподнимись. Удобно?
(Обеими руками оглаживает по бокам ягодицы, ведёт по ляжкам.) Ногу на плечо можешь поставить.
(Снова опускается на колени между разведённых ног.) Так мне больше не бриться, м?
Уинтерс больше не настроен на разговоры, серьёзно: у него будто распух язык, у него губы высохли, ему бы лучше сосаться с Карлом, проливающим на пальцы смазку, проводящим ими по промежности, оглаживающим теперь только там; у него саднит кожу, которую истёрли гейзенберговским лицом, которую надо очень одиноко и трагично растирать самому, чтобы не так сильно ёрзать от влажных касаний внизу, от того, как входят медленно и тягуче пальцы. Итану заполошно, у него нытливо ломит шею и поясницу хрен знает от чего, его тянет Гейзенбергом, ожиданием и боем сердца по грудине, предплечьям, низу живота — ему почти плохо и много… Ебучее ненормальное почти, которому не хватает только перекрытого чужим ртом воздуха.
Оказывается, у Карла пиздец большие пальцы. Он старается, он что-то шепчет своё неразборчивое и горячее по коже ягодиц, мошонки, члена; он бросается шариться руками по Итану, куда можно дотянуться, но постоянно возвращается ладонями к тазу, удерживая, разглаживая сопротивление, не давая дёргаться и вхолостую толкаться бёдрами. Уинтерсу остаётся только лежать побитым медведем, нудно выстанывать ругань и неоформившийся в конкретные просьбы кашель, пережимая то простынь, то руки, волосы, спину Карла, — и молить ебучее солнце не жрать ему лицо, и без того горевшее не хуже чучела на Burning Man.
Оказывается, большими были не только пальцы — Итан, блядь, не был слепым, он видел этот член каждый чёртов раз, как они трахались, он трогал его, ощущал в руке, да даже между собственных ляшек, но… Вы знаете это «но». Карл старается. Карл колючими поцелуями возвращается вверх по коже, лижет шею, прикусывает мочку уха, жарко дышит, говорит, предупреждает. Карл просит дать ему презерватив. И ему нужно немного, чтобы порвать упаковку зубами и раскатать резинку на член, и ещё меньше, чтобы выжать ещё смазки, — Итану вот нужно было явно больше времени.
Ствол давит размером и жаром, куда-то остро-неприятно в копчик, просто внутрь, продирается сквозь пульсирующие мышцы и отбивает пульсом в ответ. И на все просьбы, весь качающий шёпот становится раздражённо поебать — всё концентрируется не на том, чего хочется: требовательно ноет член, поджимаются яйца и зад, удушливо перегревается грудь, слишком потно от навалившегося Карла. И Уинтерс действительно думает всё это проглотить, перетерпеть и обдумать потом, как привык, как всегда делал раньше. Но в голову бьёт осознанным: «Надо сейчас и прямо».
Итан (упираясь Гейзенбергу в плечо). Стой, чёрт. Нехорошо так. Нет, я…
(Тот замирает, молча выжидающе всматривается. Итан вздыхает, пытается отстраниться.) Просто ляг на спину.
Карл (хрипло). Подожди. Не торопись.
Он придерживает Уинтерса за тазовую кость, себя за основание члена, медленно выходя, плавно выскальзывая головкой на промежность и неотрывно глядя в глаза, выслеживая на лице напротив реакцию. И её надо дать, Итан знает, — и он жмёт губы, и тянется навстречу, тоже вставая на колени, ловит лицо Карла в ладони и глубоко целует, резковато двигая челюстью и зализывая чужую нижнюю губу. Этого достаёт, чтобы успокоиться, распалиться, разойтись сердцем обоим, чтобы легко опрокинуть в складки одеяла Гейзенберга и перебросить через его торс ногу, и усесться следом поверх, примяв к животу чужой член, гибко, как может, проехавшись вдоль него мошонкой. Карл на это дышит в рот улыбкой, — и всё становится лучше.
Итану снова тепло и заполошно, он млеет от рук на спине, на животе, на стволе, он подаётся на каждое движение и касание, он может закончить и так. Он не глядя нащупывает по кровати баночку смазки и выпрямляется, чувствуя, как его отпускает совсем. Ему дали контроль, время, возможность вдохнуть поглубже, почувствовать, как сильно между телами нагрелось, как пахнет слюной, потом, химией, возбуждением — понять, чем они тут действительно занимаются. Итан назвал бы доверием, долбанной любовью. Гейзенберг бы промолчал и усмехнулся, предпочёл бы впериться исподлобья и мелко водить зрачками за движениями. Не поправляя мешающихся волос, не выпуская из пальцев талию Уинтерса, не двигаясь — позволяя обливать свой член остатками лубриканта, направлять его, пытаясь опуститься.
Итан. Ладно, второй заход.
Карл (сипло, с придыханием). Давай. Ты охуенно горячий. Да, я говорил раз десять уже, но ты же ни хрена не понимаешь, пока тебе командой не сказать.
(Скалится.) Слышишь, Итан? Обожаю, когда ты краснеешь, обожаю, как ты пахнешь, пиздецки нравится, как ты…
Итан (с усмешкой). Завали, Карл.
Весь их смех смазывают гейзенберговские рот и пульс, на которые насаживается Итан — сам, в своём ритме, со своей глубиной и всеми засевшими там чертями. И так много лучше. Так свободнее, легче, так он чувствует, всё ещё придерживая Карла рукой, что действительно участвует в себе. Он жмётся к Гейзенбергу ртом, прикусывая его губы, много и громко вдыхая носом, и оседает ниже, непроизвольно сжимаясь на члене, заставляя Карла утыкаться лбом в лоб, шипеть, сильнее сжимать на боках пальцы — да, так определённо лучше.
Они вместе набирают темп. Итан даётся под Карловыми ладонями, сильнее и сильнее сгибая колени, наплевав на хлюпающие звуки смазки — те слышатся где-то на периферии, пуская вперёд распалившийся, порядком подразмазанный рык Гейзенберга. Он терял терпение, сбивался на мелкие быстрые толчки, останавливаясь, когда Уинтерс тянул за волосы и прикусывал линию челюсти. Он старался прислушиваться — и быстро забывал услышанное на хер, зажимая уже и крепче в локтях и бёдрах, обвивая так, чтобы, видимо, подохнуть вместе. И, о, Итан был совсем не против, имея возможность отожрать такими темпами Карлово лицо и не принимать до основания весь его член, надрачивая свой. Но чёртовы колени…
Карл. Я устал.
Итан. Бля, мне так похрен.
Карл. Ляг на бок. Komm schon, Kätzchen, bitte.
Итан пытается сфокусировать взгляд, разглядеть покрасневшее потное лицо Карла — его тянет поцеловать, убрать от глаз слипшиеся волосы и долго ткнуться в чужой рот своим. Уинтерс делает, и делает то, что просил Карл: легче слезает с члена, с дрожащих конечностей валится на бок, разворачивая торс к подлезшему под спину Гейзенбергу. Получает ещё поцелуй, зубастый, раздолбанный от того, что его сдержанно пытаются трахнуть, — Итан сыпется в чужие губы сбивчивой ухмылкой, поднимается чуть выше и обхватывает голову Карла рукой, забираясь пальцами в его горячие мокрые волосы, съезжая на шею и спину, размазывая по лопаткам капли пота. И, боже, да, Карл старается. Очень хорошо, очень плотно. Бьётся сердцем в рёбра, зарывается носом под мышку, влажно прихватывая чувствительную кожу, впивается пальцами в бедро, придерживая, чтобы удобнее было вбиваться, и отпускает то, вспоминая об Уинтерсе, протискивая руку между его ног и помогая дрочить, обхватывая то яйца, то член у самой головки.
И Итана разваривает в пудинг от всего этого, его качает, у него кончается воздух для хрипа и стонов, он измотался в ноль, ему много, ему хорошо и слишком. Его первого переваливает в оргазм, потряхивая и выплёскивая Карлу на пальцы. И Гейзенберг оставляет его выдаивать остатки разрядки, той же рукой снимая резинку и быстро доводя себя, задевая костяшками и головкой задницу, забрызгивая её, ублюдочно размазывая по ней сперму, убивая на хуй всю идею презерватива.
И после возможным представляется только перекатиться на спину и прикрыть глаза от света. Полежать минут несколько десятков, перетерпеть остаточный зуд. Карл шало и влажно гладит Итану плечо и испачканной ладонью скользит на грудь, чтоб горячо уложиться ею на сердце и упереться лбом в плечо. Уинтерс давно не был так начисто вымотан и освежёван, у него в голове теперь наконец модернизм и упорядоченность: только то, что нужно, только то, что осталось после зачистки. Он, пожалуй, честнее некуда, он может видеть перед глазами в перьях небо, если чуть дёрнуть занавески, но он вертит головой — смотрит, как близко и прямо в него улыбается Карл, чувствует, что его точно прогрели до костей и глубже, так, что могильно к нему больше не сунется ничто.
Карл
12 июля
Доброе утро. Мы сели. Если у меня не лопнет башка и я не разосрусь с менеджеркой, сможешь выдвинуться через час. Чем занят?
8:13
Вложение
8:13
Тебе нужна моральная поддержка? Или нюдсы? Хочешь посмотреть нюдсы своего партнёра, стоя рядом с могилой своего гомофобного отца?
8:14
Ты в аэропорту, Карл
8:14
Ты убиваешь во мне дух рок-ин-ролла :(
8:14
Лучше позвоню тебе минут через пятнадцать — послушаешь, как я зеваю над кофе
8:14
<3
и это не мошонка
8:15
Мой ты сливовый пирожочек
8:16
Котёнок, соскучился по тебе
8:16
Меня сейчас вырвет
8:16
Ахахахах
Уйди с кладбища!!!
8:17
Вложение
8:18
Итан усмехается в телефон, блокирует и пихает его в задний карман джинсов. Хлопает по свободным, левой рукой выцарапывает на ладонь монетки и измявшуюся салфетку. У Уинтерса под ногами отцовское надгробие — серый камень с серой фактической надписью: «Друг, муж, отец.», без эпитафий, плаксивых цитат и мемориальной претенциозности, вроде лишних запятых и многоточий, разумеется, цветов и протоптанной травы нет тоже. Зачем-то тянет оглянуться, но в восемь утра вторника на Берче никого нет, даже птиц. И небо голое до горизонта. Итан зевает. Кладёт на камень салфетку с просвечивающими чернилами, отсчитывает сверху шесть центов для тяжести, зевает снова и, развернувшись, идёт к забору на выход. У него дела: ему нужно поесть и встретиться с риелтором, а потом отмотать триста миль на юг до Хьюстона, чтобы ещё раз урвать у Карлова тура несколько часов привата. И всё, дальше ближайшим рейсом до Румынии, до Розы, до её молчаливого вечного понимания этой жизни.
