В золоте, в любви, в слезах

— Съебись, — роняет в темноту кабинета Коко, как роняют чашку фарфоровую. Неизбежный полёт-осознание, и на осколки — понял? давай до свидания. Но в противовес приказу-просьбе видит, как опускаются руки на стол. Санзу как Ганнибал, то есть, как в «Ганнибале» — делает вид, что мотает время назад. Вот чашка фарфоровая, вот ты, Коко, ничего не было, не ори, все хорошо. Заговаривает зубы почти так же мастерски, но, Коко уверен, — его кукушка ещё не уехала далеко; так что подавитесь, заместитель главы Бонтен без докторской в кармане, я не поддамся на ваше «ещё-не-знаю-что». Потому что действительно не знает. У Санзу нет своего места. Ни у кого из них нет, однако остальные с переменным успехом заменяют. Какучо лелеет призрака на дне зрачков Майки, внутри своих оставляет место для того, кого Сано видит в нем; Хайтани сплелись змейсами в клубок, сам Коко успешно женат на отчетах, у Моччи бесконечная групповушка с пунктами «девочки», «клубы» и «бухло» — такая железобетонная, нерушимая, адекватная, иногда думается — в Бонтене он для того, чтобы остальные могли сказать «мы не сборище психов, смотрите, среди нас есть нормальный». нормально ли создать наркоимперию? — Коко не знает, знает только что даже у Такеоми что-то там есть ценное вне, в реале, а Харучие один. Сам себе и льдина, и Титаник. Если себя потопить не выходит, то цепляется ко всем вокруг. Ненавязчиво, но как блядский айсберг — неизбежно. Неизбежны руки на столе, а потом — присутствие за спиной; стук об пол убранной в ножны катаны, шорох жалюзи, щелчок створок, холодный вдох воздуха из открывшегося окна, ворвавшийся шум автострады. Ещё минуту назад Коко был готов вырубиться на середине третьей чашки и недописанного выражения в экселе. А теперь — нет, а теперь все. Как рукой сняло, потому что где не вывозят кофеин с адреналином, там справляются тревожно-стрессовые. Потому что Харучие Санзу не шатается праздно по комнатам, спальням, кабинетам, не нарушает пространство ради дежурного «ну че ты там ещё не сдох?». Коко вздыхает. И выдыхает: — Что? В ответ за спиной слышится шаг — и это значит, Санзу желает быть слышимым. Рука его выныривает из темноты в поле зрения, пальцы пробегаются по ободу кружки, утягивают вверх. Слышно, как демонстративно Санзу принюхивается, а после — Коко точно знает — морщится (у Хаджиме кофе без сахара) и ставит кружку обратно со стуком, с вопросом: — Это какая? И Коко не видит смысла увиливать. — Третья. Незамедлительно долетает хриплое «ты ж не высидишь». Хаджиме хмурится. Огрызается вялым «значит заварю ещё одну». Баюкает недовольство, потому что время — два, время детское, но это не первая ночь, а Коко давно не семнадцать; потому что из-за сигарет Санзу проебывает свой бархатно-мурчащий голос; потому что долетающее в ответ с усмешкой «пожалей себя» от Харучие — верх комедии. — За меня сделает кто? — кидает с претензией, и в ответ тишина. — Ну вот и не начинай пожалуйста. Молчание затягивается, Коко с облегчением возвращается к уравнению. Иф ай игнор ит, как говорится, но у Санзу другие планы, и звучат они как: — Можно не марафонить, а просто лечь отдохнуть и… встать пораньше. Не доводить себя. — паузы между словами огромные и сами слова чуждые, воспроизводимые со скрипом и умалчиваниями. Не его. Хаджиме даже руки от клавиатуры убирает. В кресле медленно поворачивается, чтобы упереться в Харучие взглядом, сказать, как когда-то давно, в юности, повторял много раз: — Но я не умею иначе. Прочитать в ответ несказанное «я не умею тоже», увидеть на дне огромных зрачков такое знакомое «был кто-то, кто обо мне заботился». — Я останусь? — разбивает Санзу их телепатическую волну. Получает в ответ заторможенное «сам же вырубишься», улыбается: — Не. Не захочу. Не смогу. Коко недоуменно бровь изгибает. Поджимает губы, когда Санзу из кармана джинс, изрядно повозившись, вытягивает пакетик, подушечками пальцев сквозь пленку осторожно проводит по таблеткам. Поясняет зачем-то, смотря расфокусированно сквозь Коко: «не спать проще». И Хаджиме вспоминает, что в начале осени Санзу кроет мощнее сезонного «че-то грустно и нехорошо» — до дёрганных взглядов-движений-рук и срывов под пули. — Что это? — уточняет, кивнув на таблетки. — Мет. И флувоксамин. — поясняет, сбиваясь и ускоряясь. — Я себя контролирую, здесь почти лекарственная доза, не накроет, я посижу тихо просто чтобы не вырубиться и не-, — сбивается на полуслове, как если бы заряд кончился. Как если бы кто-то сменил пластинку. — Разделишь со мной? Омутами аметистовыми топит. Беззащитным взмахом оленьих ресниц добивает. Коко выдыхает, из трясины вырываясь, спасается, переключившись на полупустую кружку, на пиликнувший уведомлением телефон. «Два тринадцать» — с экрана сияет. Коко переводит это как «ты не вывезешь и полутора часов». «Точно не вывезу» — соглашается мысленно и одновременно с этим протягивает Санзу ладонь. — Не отвлекай меня только. И Харучие улыбается, и улыбаются вместе с ним в тихом мурчащем «не буду» лучики шрамов — навеки застывшие засветы фар в глазах оленя. Но на голове у Санзу нет рогов, нет в комнате, за спиной, не свисают пронзённые призраки прошлого с цветами на губах вместо слов. Значит, все хорошо? Коко перекатывает на ладони таблетку. Знает ведь, что после хорошо не будет. Нерешительно смотрит в ладони напротив — жилистые и крепкие, с шрамом на левой, пересекающем линию жизни и подушечку большого пальца. И почему-то вспоминается кто-то, кто орал, размахивая руками, лещей иногда выписывал такими же такими же та-ки-ми-же один в один почему за что ладонями, подушки подкладывал, пледом накрывал, кофе выхлебывал «чтоб не травился этой гадостью да за что ж ты идиот такой господи боже». Чтобы что-то чёрное с острыми ветвистыми рогами внутри Коко не проросло насквозь. И Коко улыбается. — Интересно, орал бы — долго? — вопрошает на грани слышимости в пустоту. И пустота отвечает голосом Харучие Санзу, горьким смешком: — Мне бы выписали пиздов. Самоубийцы ведут Титаник на лёд.