— Как поверить мне глазам? Тонет мир в слезах и боли. — Это всё земная страсть, И дана ей власть Над строптивой волей.
Теодора жалела. Неистово жалела, что поехала в эту поездку вслед за ним. Стоило ли ждать от доктора Робертса смены праведного гнева на милость? И праведный ли он — этот гнев? Далеким миражом — настолько далеким, что уж почти не вспомнить, — виделось, что Джон оттаял, как холодные льдинки под первыми лучами весеннего солнца; немного открылся, как массивная дверь, ведущая к чему-то новому и неизведанному. Джон словно испугался делать следующий шаг, да так и замер на краю пропасти, когда она прыгнула в омут с головой. И разве можно его за это винить? Необъяснимое притяжение влекло их друг к другу, словно опытный кукловод потянул за нужные ниточки, направил, подсказал... Это было так неожиданно и стремительно, но совершенно естественно и единственно правильно. Теодора никогда в жизни не была более уверена, чем сейчас. Стоило ей вспомнить взгляд черных глаз в опасной близости, теплое дыхание Джона на щеке и легкое, почти невесомое касание его руки — она снова проваливалась в это воспоминание, в груди не хватало воздуха, дышать становилось труднее с каждым вдохом. Она вспомнила, как завороженно смотрела на его игру на пианино, следила за каждым движением длинных пальцев, тонула в красоте мелодии. Доктор Робертс не просто играл — он жил этим, дышал. Ей хотелось быть с ним на равных. Хотелось разгадать великую тайну, что сокрыта ото всех. Это было похоже на игру в догонялки, которая длится вечность: подойдешь слишком близко — спугнешь; дашь фору — упустишь безвозвратно.— Разве будет так, что к бездне во мрак Благая цель нам выстелет дорогу? — Могу иной вам путь открыть И в тайны посвятить, Что под запретом Бога.
Злые тени плясали в адском вальсе под гимн стонов от кошмаров в ночи и сладких мечтаний, от которых не спится, и горьких слёз — у тех, кто несчастен до скончания времен. Луна на небе сверкала серебром, как молчаливый наблюдатель, от взора которого не укроется ни посмертный вздох, ни рождение любви. Метания в постели под вихрь мыслей вторили в прекрасном танце, следуя игре мироздания, тянули в самую глубину бездны, топили, убивали. За что сердцу столько мук от какого-то жалкого чувства, не способного спасти — лишь уничтожить, разбить на тысячи осколков то, что собиралось годами, — нет, столетиями, — и складывалось в красивую шкатулку под названием, которое встречает каждый, стоит прийти в этот мир, и которого легко лишиться, будь на то воля кого-то свыше — так ведь принято считать всем верующим и религиозным? Шаги медленные и очень аккуратные, несмело тихие. Так крадутся разве что воры, не желая выдать своего присутствия и сорвать дело, или же люди, которые очень боятся, робеют перед кем-то — и лучше уж не показываться, чем сгореть заживо в пламени алых щек под тяжелым и усталым взглядом тех самых глаз. Доктор Робертс смелее всех, но не смелее Теодоры. Каждый боится по-своему. Она — сердцем, бьющимся о ребра в ритме каждой мелодии, что он исполняет, до победного. Он — сердцем, разбивающимся до боли от каждой улыбки губ той, которую хочется поцеловать. Она видит расчетливый цинизм в нем — это нормально, так бывает, когда пытаешься поставить весь мир на место, дабы знали, кто выше мелочных, пустых и глупых, — и упрямо чувствует сокрытую нежность в каждом жесте. «Почудилось?» — думается ей, не верится. Да нет, глупости! И зачем, к тому же, опускаться до столь низменных желаний человеку, познав одиночество прожитых лет? Не потому ли, что и это тяготит до безумия, лишает сна и пресловутого вдохновения, которым грезят поэты?— Как войну не допустить? — Не остановить желаний. — Стоны бьют в колокола. — Есть важней дела Мира и страданий.
О как же Джон мечтал о холодном безразличии, неспособности чувствовать эти яростные порывы, да вот только душа его жаждет зла, подобно своему мрачному покровителю, но вопреки всему приносит благо. Ведь тот, кто мнит себя Богом, обречен страдать — и заставляет страдать других. Обручение с болью — кара в назидание за грехи: алчность и неподчинение. Бесталанный человек, лишившись всей семьи, познал эту фразу сполна. Искал всё эфемерное утешение в пыльных пергаментах и строках неразборчивого почерка в свете догорающих свечей — и не находил. Подумав, что и смысла в существовании подобном никакого, схватился за последнее спасение — яд. Но, как гласят мудрые слова: «что нужно нам – того не знаем мы, что ж знаем мы – того для нас не надо». Шанс дается не каждому, и это дар — а уж свыше ли?— Словно в страшном сне, Земля вся в огне! — То пламя чувств, эмоций и восторга. — Прошу! Пусть будет жив наш мир! Спасения, мессир! — Спасенье — участь Бога!
Теодора была глотком свежего воздуха. Ярким светом, за которым идут усталые путники, потеряв всякую надежду найти выход из кромешной тьмы. Бархат её плеч манил, заставлял желать прикоснуться. Губы требовали сотню поцелуев — по одному за каждый прожитый год его мучительной жизни. А её руки, тянущиеся к лепесткам глицинии, — отвратительно фиолетовой глицинии, что хороший знак, — согревали холодные ладони Джона после. Весь мир горел, как сгорало сердце Джона Робертса в присутствии этой девушки, но он не боялся. Не боялся ни рек крови, ни тяжести прощания с кем-то. Боялась Теодора. Но жертвенность её была столь велика, что, узнав тайну, к которой стремилась, обмолвилась словом, якобы готова продать душу за спасение возлюбленного. — Любовь. Стоит ли она души? Вопрос без ответа растворился призрачной дымкой в ночи. Осталась лишь смелая и любящая Теодора Эйвери в черном шелке, точно цвет его глаз, скорбная тиара и договор, скрепленный кровью.Чувства мне не удержать, Я хочу кричать от муки! Как в грехах весь мир, в крови, В проклятой любви умирают звуки.
Бессмертная жизнь вместе — дар или проклятие? Кровавый венец разделить на двоих во имя любви благородно, страстно и желанно. У тьмы появилась королева на зависть всем демонам Преисподней, ради высшей цели и познания бытия. Впору выпить водки от безысходности, да сил нет даже на шаг. Джон проиграл. Проиграл большой спор, о котором не ведал. В погоне за ответами на вопросы и поиском себя лишился последнего якоря в пучине безнадежности — на руку сердечному другу, с которым прошёл половину света и через года. Ещё через сотню лет это померкнет, затеряется в шуме современного Парижа. Любовь будет напоминанием, клеймом на душе, которая потеряна меж Раем и Адом, и лишь дым её сигарет будет оседать в легких тяжестью, заставлять сердце биться в ритме той самой мелодии, звуки которой разносились в пабе старенького и уютного Химворде.Вечность иль игра? Всё в ваших руках. Пылает плоть безудержной тревогой.
Вы в миг способны боль унять И сети разорвать! ...Расставленные Богом.