Люби меня! Целуй меня!

      Цзинь Лин влюблен, так влюблен. Сладко, мучительно до дрожи в пальцах и коленках, до сбитого дыхания и пересохших губ. Его буквально трясет от каждого брошенного на него взгляда, от каждой улыбки по его спине пробегают мурашки. Лань Сычжуй с его длинными ресницами, такими изящными чертами лица, мягкой улыбкой и совершенно блядской поволокой в огромных темных глазах. Лань Сычжуй — головокружительный запах белой магнолии, высота весеннего неба, теплое солнце, яркий свет дня, сладость меда, сводящая с ума тоска, разрывающая сердце нежность.       И да, А-Лин прекрасно знает, что если он захочет, то… нет ничего невозможного. Он видит, что творится в глубине этих темных глаз, знает, что Сычжуй ответит на его чувства, понимает, стоит только позволить себе это… Но он не может.       Потому что Цзинь Лин влюблен, так влюблен. Жарко, жадно, до сжатых в неистовстве кулаков и стиснутых в приступе ярости челюстей, до коликов в животе, и желчного привкуса на языке. Он горит от каждого брошенного ему слова, от каждой выходки впадает в неистовство. Лань Цзинъи, он как запретный плод, как ночи без сна на влажных от пота простынях, как яркие искры пламени, лишающий покоя, выводящий из себя. А-Лин готов его убить, потому что безобразно любит. Лань Цзинъи — обжигающий сычуаньский перец, темнота безлунной ночи, смертельный яд, горящее под кожей желание, неумолимая страсть.       И он прекрасно знает… знает… он видит…       Но не может…       Каждый раз, встречая их на ночной охоте или на собрании глав кланов, когда они сопровождают Цзэу-цзюня, Цзинь Лин клянется себе сделать выбор. И каждый раз проваливается.       «Сычжуй, конечно же, Сычжуй! — думает он, принимая пиалу чая из рук самого красивого человека, которого видели его глаза, но потом поворачивает голову и ловит ехидную улыбку, мгновенно покрываясь испариной, — Цзинъи!»       И выбора у него как будто бы нет, и сил тоже больше нет.       В ночной истоме в собственных покоях, уставившись на яркое пламя свечи, юный господин Цзинь шепчет до крови искусанными губами: «Люби меня, Цзинъи!» — и кончает бурно, ярко, громко.       А после, днем скрывшись от посторонних глаз в тени беседки под цветущим деревом магнолии Цзинь Лин прижимаясь к резному столбу, что удерживает крышу, вновь ласкает себя, через одежду. Он кусает собственную ладонь, которой зажимает себе рот, и практически плачет от невысказанного: «Целуй меня, Сычжуй!»       Он больше не может, он сходит с ума. Желая одного, желает другого. Цзинь Лин представляет, как плавится под губами Лань Сычжуя, и неимоверно хочет впиться зубами куда-нибудь под ключицу Цзинъи.       Как ему быть? Как жить дальше, сгорая в пламени такой вот влюбленности? Как ходить на ночные охоты? Как посещать собрания глав кланов?       Он хотел бы, как другие, полюбить кого-то одного, добиваться его или ее, строить планы на будущее и быть счастливым, но вместо этого всего перед ним стоит выбор. Сделать который невозможно. Сердце легче вырвать из груди, чем отказаться от одного из своих Ланей. А-Лин так несчастен! В его сердце настоящая война. А губы истошно шепчут: «Сычжуй! Цзинъи!»       Это не могло продлиться долго, слишком велико напряжение, слишком сильные эмоции. Сколько бы Цзинь Лин ни внушал себе, что все можно удержать на грани, оставить как есть и не сорваться в пропасть, ничего не вышло.       Цзинъи снова называет его молодой госпожой, снова цепляется к нему из-за какой-то ерунды, снова дразнит, провоцирует, и улыбается так ярко, что глаза слепит.       — Закрой свой рот, придурок Цзинъи, иначе…       — Иначе что, молодая госпожа Цзинь? Дяде пожалуешься или, может, вновь проучить меня вздумал? Так ничего не выйдет, как и раньше…       Цзинъи скалится, смотрит прямо в глаза, кривит свои красивые губы, и в момент, когда он цокает языком, А-Лин срывается. Со всей силы он прикладывает идиота спиной об дерево, крепко держит, не дает пошевелиться, приближается лицом к лицу так близко, что уже взгляда не сфокусировать:       — Доигрался, — говорит он обреченно и целует Лань Цзинъи. Так как всегда хотел, жестко, требовательно, прикусив его невозможные губы. Откуда только решимости взялось? Знаний то в книгах почерпнул, а вот решимость… Она взялась от красных пятен на щеках А-И, от темноты в его глазах, от сглатывающего движения горла. Цзинъи не дергается, не вырывается, не пытается оттолкнуть, наоборот он стонет в губы А-Лина, так сладко, так безнадежно сладко, и они растворяются в этом мгновении. Пока где-то справа не раздается звук от падения веток на землю. Парни отстраняются друг от друга и поворачиваются, а там стоит в конец ошарашенный Сычжуй, который выронил прямо на землю все ранее собранные для костра палки и ветки.       — Простите, — сдавленно просит он, — простите, я, кажется, помешал.       Сычжуй резко разворачивается и направляется прочь с поляны, которую они облюбовали для ночлега, но его останавливают в четыре руки. Цзинь Лин и Лань Цзинъи, понимая, что он сейчас уйдет, переглянулись, и в одно мгновение бросились за Сычжуем.       — Не уходи, — просит один.       — Останься, — уговаривает второй.       На этот раз с поцелуями набрасывается Цзинъи, как будто передавая Сычжую полученное от А-Лина, тогда как сам Цзинь Лин крепко обнимает старшего Ланя со спины, удерживает его. Все вокруг теряет значение, когда его собственные губы оказываются на шее Сычжуя, он теряет ощущение реальности, только сердце стучит быстро-быстро, отзываясь гулом крови в ушах и жаром по всему телу. Лани, ох уж эти Лани, сговорились без слов, будто бы по глазам понимают друг друга, в тот момент, когда прижатый к Цзинь Лину Сычжуй развернулся в его руках, Цзинъи перетек ему за спину, теперь уже А-Лин зажат между двух тел, опутан, окручен, оглажен двумя парами рук, теряющийся между двумя парами губ, выстанывал по очереди два таких привычных имени:       «Цзинъи! Сычжуй!»       Он целует одни губы, затем другие, облизывает чью-то шею, оставляет укусы под чьим-то подбородком, кто это и что это уже не важно. Лани переплетают свои пальцы прямо на его теле, целуя его. Целуются друг с другом, под замершее дыхание А-Лина. Им хорошо, так комфортно, абсолютно правильно. Их всегда должно было быть трое. Просто потому, что даже по двое было бы не лучше, чем по одному.       Чья вина была в том, что на поцелуях они не останавливаются? Кто из них первым переходит следующую границу?       Разве ж это важно? Просто тот момент, когда чья-то рука с длинными и сильными пальцами забирается под одежду Цзинь Лина и сжимается на его члене, его собственная рука творит то же самое. Это было громко, влажно, близко, горячо, приятно. А-Лин двигает рукой так, как будто бы ласкает сам себя: то плавно, то резко; от основания к головке; усиливает или ослабляет давление пальцами, меняя их количество, меняет скорость; оттягивает разрядку, желая продлить удовольствие. Постепенно все ласки пришли в один рваный быстрый ритм, стоны никто из них не сдерживает, Цзинь Лин не знал точно, но ему кажется, что кончил первым именно он. Продолжая сжимать в руке чужой член, он еле удержался на собственных ногах, поддерживаемый крепкой рукой. Лани такие Лани, и эти их сильные руки. За ним к финишу приходят и остальные.       Потные, красные, смущенные они еле-еле отрываются друг от друга. Цзинь Лин садится на землю, пряча лицо в сгибе локтя руки, расположенной на согнутых коленях. Он пытается отдышаться, пытается прийти в себя.       Его ладонь, испачканную в чьем-то семени, аккуратно обтирают мягкой тканью, а над ухом раздается тихий голос Сычжуя:       — А-Лин, ты чего? Все так плохо?       — Нет, что ты, — отрицательно крутит головой Цзинь Лин, но лица не поднимает, просто не может.       — Тогда посмотри на меня, пожалуйста, чтобы я убедился в этом.       — Не могу, — сопротивляется он, но тут ему на плечи опускаются другие руки и насмешливым голосом Цзинъи замечает:       — Не волнуйся, Сычжуй, наша молодая госпожа просто очень смущена!       Цзинь Лин реагирует на эту шпильку моментально, он выпрямляется и поворачивает голову в сторону придурка:       — И ничего я не смутился, просто…       Цзинъи цепкими пальцами хватает его за подбородок (однозначно сегодня он кончил не в этих руках, но надеется как-нибудь кончить в них тоже) и поворачивает лицом в сторону Сычжуя, который мягко улыбается.       — Вот видишь, что я и говорил.       — Замолчи, придурок, — ворчит Цзинь Лин, но больше лица не прячет, тем более Сычжуй протягивает свою руку и ведет пальцами по его виску, а вот это точно та самая рука, те самые пальцы.       — Я тоже люблю тебя, А-Лин! — смеется Цзинъи.       — И я, — нежно выдыхает А-Юань.       «Дядя переломает мне ноги», — думает Цзинь Лин и счастливо обнимает обоих теперь уж точно своих Ланей.       Война в его сердце окончена. Он, кажется, победил!       Весна.