Место под солнцем

      «Вероника! До завтра я буду в Чикаго на педагогической конференции. Остановилась в «Хайат плейсе», после 19:00 заеду к тебе в твое кафе. Посмотрю, как ты там работаешь. Тим остался с отцом».       Текст этого сообщения не давал покоя с самого полудня, когда оно высветилось на экране мобильника, заставив невольно занервничать. Как и всегда, когда ее мама ставила перед фактом своих внезапных планов. Но если до сих пор (и особенно в последние полгода) они виделись исключительно в родительском доме в Спрингфилде, куда Никки исправно ездила дважды в месяц на выходные, то вот появление Саманты Эванс в городе ветров немало взволновало девушку.       И так-то отношения с матерью складывались сложно, особенно когда ее жизнь еще в практически подростковом возрасте кардинально поменялась. И с тех пор не было ни дня, когда бы Никки не приходилось доказывать родителям, миру, самой себе, что она была в состоянии быть ответственной, рассудительной и надежной, мочь прокормить себя и свою семью, стать для близких опорой и поддержкой, а не дерзкой и легкомысленной девчонкой, которая до последних классов школы только и делала, что дралась с парнями, ходила тайком по барам на рок-концерты и рисовала всякий андеграунд в стиле «вырви глаз».       То, что уже долгое время Никки являлась управляющей в открытом ею кафе «На Марсе», Саманта отлично знала. Но не спешила ни хвалить, ни доверять. Хотя прекрасно понимала, насколько дочь нуждалась в ее поддержке и одобрении, и чем дольше длилась эта молчанка, тем сложнее запутывалась вся ситуация. А тут еще и практически уже семейные отношения с мужчиной. На минуточку, с инопланетным! Ведь даже не познакомишь, не объяснишь, не докажешь, что он другой, но ничуть не хуже любого землянина. А для Никки он давно стал самым надежным и близким.       Девушка раздраженно скомкала непропечатавшийся договор и раскрыла принтер, чтобы заменить картридж. Руки предательски не слушались, выдавая ее невольное волнение. Не спасал даже всегда радовавший ее вид из окна кабинета на живую бурлящую улицу Чикаго. Ладно, она посадит маму за самый уютный столик, попросит Мадлин приготовить ароматный брауни с горячим перченым шоколадом и шариком имбирного мороженого и поболтает с ней часик о ее конференции и своих планах проводить в кафе еженедельные тематические праздники. А потом выдохнет и вернется домой к Мейсу.       Черт, надо его предупредить, что сегодня она точно задержится допоздна, несмотря на его редкий выходной.       Оставшееся время до вечера прошло в абсолютной суматохе из звонков и рассылки писем, поэтому очередное сообщение от мамы Никки попросту пропустила. Ну конечно, та решила заявиться на час раньше, как всегда не учитывая чужие планы и работу. Девушка спешно захлопнула ноутбук и устремилась в зал, встретивший ее привычным приглушенным светом желтых ламп и ненавязчивой музыкой вместе с тихим гулом голосов. Она уже хотела было свернуть к забронированному для мамы столику в дальнем углу, как замерла от неожиданности на месте.       Саманта Эванс устроилась в плетеном кресле, придерживая пальцами чашечку с двойным эспрессо, и снисходительно кивала своему собеседнику, расположившемуся напротив. И сиди он хоть тысячу раз спиной к Никки, она узнала бы его даже с закрытыми глазами. Потому что это был Мейс. В своем неизменном тавбе, сегодня светло-сером и более легком, не подпоясанном кожаным ремнем, а свободно обтекающем его высокую статную фигуру, и в замотанной на голове однотонной белой арафатке. Никки с тревогой скользнула взглядом по его ладоням, лежащим на краю стола, к счастью, в перчатках, и по драпировке платка и с облегчением поняла, что признать в нем мохнатого огненного марсианина было невозможно.       Но что он здесь делает? Мейс не так уж и часто заглядывал в кафе, как правило, только чтобы проверить, как идут их дела, просмотреть документацию или забрать оттуда Никки, если она слишком увлекалась. Но сегодня он здесь оказался совершенно не вовремя! Теперь мама окончательно ее замучает расспросами о непонятном арабе в ее жизни, который даже не показал ей своего лица! Никки сделала глубокий вдох и решительно направилась к столику.       — …и я надеюсь, вы меня поняли, Мейсон, — долетела до нее фраза Саманты, которая уже протягивала марсианину ладонь для рукопожатия, пока тот бесшумно поднимался со стула и прощался с ней вежливым прикосновением к ее руке, так и не сняв перчатки.       — Не беспокойтесь, миссис Эванс, — произнес он своим низким и относительно спокойным голосом. — Вы объяснились более чем ясно. Оставляю вас с Никки. Приятного вечера!       И слегка склонив голову, он развернулся к замершей у столика девушке, которая с отчаянием посмотрела на видневшиеся в слоях арафатки синие глаза. Считать по ним его настроение было невозможно. Мейс отлично умел ничем его не выдавать при посторонних, даже если был сильно расстроен или взбешен. Лишь в первый месяц в Чикаго он допускал такую слабость, но быстро смекнул, что куда удобнее оставаться для всех холодным и сдержанным иностранцем, чем рисковать себя выдать. Вот и сейчас: все, что он себе позволил, это легкий взмах руки, которой он перехватил Никки за запястье и подтолкнул к стулу, где только что сидел, помогая ей устроиться. Она все еще надеялась услышать от него хоть что-то, но его глаза сощурились в загадочной усмешке, и он удалился размашистыми шагами в сторону служебного выхода, заложив руки за спину. Значит, будет ждать ее в кабинете.       — Мам, я не знала, что Мейс придет сегодня в наше кафе, — начала Никки, переводя напряженный взгляд на Саманту, которая с интересом и задумчивостью оглядывала девушку. — О чем вы говорили?       — О том, с каким мужчиной живет моя дочь, — решительно заявила она, отставляя чашку и подаваясь вперед. — Ты хоть понимаешь, кто он?       — Я-то прекрасно понимаю, — пробормотала Никки, с ужасом осознавая, что вечер сегодня закончится очень плохо, вопрос только насколько. — Но это мой выбор, и ты это знаешь. Так что давай не будем омрачать этот день пустыми спорами. Я уже взрослая женщина.       Единственная мысль билась в голове словно раненая птица: о чем они говорили с Мейсом, и что теперь о нем знает мама???       — Ты не была ею и вряд ли станешь, — отрезала Саманта, постучав ухоженными пальцами по столику. — Когда ты собиралась нас познакомить с этим твоим Мейсоном? На моих похоронах? Или на свадьбе Тима? Почему единственное, что я о нем знала, это то, что он приехал из Йемена, и у него совершенно не арабское имя? Что еще ты от меня скрываешь?       Никки сделала долгий вдох и на несколько мгновений прикрыла глаза. Как бы сильно ей сейчас ни хотелось молча встать и уйти прочь, не опускаясь до оправданий и объяснений, почему она полюбила и связала свою жизнь с марсианином, у нее не было на это никакого шанса. Потому что они обе отлично понимали, в чем Никки по самую макушку зависела от своей матери, и что не позволяло ей по-настоящему владеть своей судьбой.       — Мама! — наконец, твердо произнесла девушка. — Когда же ты дашь мне свободно вздохнуть? Сколько еще мне придется доказывать тебе, что я достойна Тима? Когда ты перестанешь меня изводить?       Саманта усмехнулась и, поправив идеально уложенные волосы, демонстративно раскрыла меню, пробегая глазами по необычным названиям блюд.       — Тогда, когда я пойму, по какой причине Вероника Эванс начала встречаться с весьма состоятельным шейхом эмиратов, который в силу каких-то политических гонений был вынужден скрываться в Йемене и в итоге инкогнито иммигрировать в Штаты. Ты хоть понимаешь, что ты ему не пара? Наиграется с тобой и бросит! И заведение это отберет! И останешься ты ни с чем! Вот уж тогда точно Тим будет тобой гордиться! Нет, конечно, хорошо, если этот Мейсон все же останется с тобой. Лично на меня он произвел неплохое впечатление. Такой сдержанный, самоуверенный, властный. Самое то для тебя! С таким, как он, ты точно образумишься. Он мне заявил, что у вас все серьезно, и вы собираетесь пожениться по законам его королевской династии. Дочь, ты планируешь принять ислам? Учти, это очень серьезный шаг!       Мама еще долго что-то говорила, но Никки практически зависла, едва поспевая за смыслом произносимых ею слов, которые сыпались на нее абсолютно дикой историей. Шейх? Свадьба? Ислам? И все это ей рассказал Мейс???       Руки невольно схватились за телефон, и она поспешно набрала сообщение.       Никки: «Мейс, зачем ты наплел моей маме, что ты шейх???»       Ответ пришел практически сразу.       Мейс: «А ты предпочитала познакомить ее с убийцей и предателем с Марса? Теперь она перестанет тебя донимать. Ее впечатлило».       Никки: «Блин, ну ты и хитрец! Спасибо за спектакль! Она и правда вроде тобой прониклась».       Мейс: «Жду я-азизи после в кабинете. Шейх не откажется от гахвы и благодарности на письменном столе. Лишнее я убрал».

***

Деревня в 20 км от Саады, мухафаза Саада, Йемен, два года назад

      Настойчивый стук в дверь разорвал привычную вечернюю тишину деревни. Мейс настороженно поднял голову от деревянного стола, на котором при свете медленно оплавляющейся дрожащей свечи планомерно чистил клинок своей червленой джамбии. Кого еще принесло в такой час? Деревенские жители крайне редко обращались к нему на улице, а уж тем более не совались домой, прекрасно зная о его замкнутом характере и сосредоточенном на работе образе жизни. И абсолютном нежелании с кем-либо заводить пустую болтовню. И так тошно.       В последние месяцы Мейс все больше времени посвящал расширению своей отары, от которой капля за каплей умудрялся наскрести денег на бегство. В его грубом холщовом мешке, спрятанном в подполе, уже хранилась небольшая сумма. Еще поднапрячься, еще поголодать — не так уж много ему нужно для жизни, — и у него появится шанс убраться из этих краев, где его так легко могли отыскать враги. Те, которые его сюда выбросили умирать.       Да, он давно лишился своих антенн и больше не слышал и не ощущал окружающего мира. Все, что осталось от марсианского органа чувств, это постоянная гулкая боль, которая начала утихать лишь в последние месяцы. А вот внутреннее чутье просто выло от напряжения: пока он здесь, он в опасности. Его это удивляло и нервировало. Какая, по сути, разница, сколько еще ему осталось существовать в этом бренном теле? Чем меньше, тем лучше! Но подсознание против его воли просчитывало пути отступления, выискивало лишний шанс заработать, гнало его прочь. Чтобы зачем-то жить дальше.       Единственной, кто часто переступал порог этого простого глинобитного домика на окраине деревни, была Дженни. Та самая, которая не побоялась ни его дикой для землян внешности, ни черного прошлого, о котором он не издавал ни звука, ни отвратительного характера. Та, которая еще год назад впервые притащила его сюда, с трудом стоящего на ногах после пулевого ранения и непродолжительного лечения в полевом госпитале, и перевернула все его представления о самом себе. В их первую ночь Мейс едва ли понимал, что она творила с ним своим невероятным гладким и гибким телом, на которое его плоть реагировала выжигающим все пожаром. И то, что произошло накануне за занавеской, оказалось лишь дразнящей прелюдией к настоящим, долгим, ненасытным совокуплениям, которые раз за разом становились все более активными, жадными, изматывающими до заходящегося сердца, почти болезненными от желания ощутить всю остроту удовольствия до конца, до последней существующей грани.       И, несмотря на то, что вопрос он задал в первое же утро, когда Дженни лениво проснулась на его плече и заявила, что ей пора на смену в госпиталь, Мейсу понадобилось много дней, чтобы принять совершенно новую для себя информацию. Для землян он не был неправильным. То физическое влечение, которое впервые пробудилось в нем еще в самой юности и которого у расы марсиан не могло и не должно возникать, на этой планете являлось абсолютно естественным и нормальным. Земляне называли это сексом и, черт подери, занимались им просто ради удовольствия! И Дженни невероятно любила этот самый секс, приходя к нему каждую ночь, когда ей удавалось стащить у главного полевого врача ключи от старого потрепанного джипа и доехать из Саады до деревни.       Мейс потерял счет тем бессонным ночам, когда он едва дожидался звука мотора и затаскивал Дженни в приоткрытую дверь, зажимая ее у стены прямо там же, у входа и не давая ей произнести ни слова грубыми и неуклюжими поцелуями, хотя она так любила без умолку болтать на родном английском, чем невероятно его злила. Он учился не сатанеть каждый раз, когда слишком торопился и вызывал у нее снисходительный смешок. Учился прислушиваться к своему телу и не идти у него на поводу, ибо чем дольше он оттягивал свою разрядку и чем больше несдержанных женских стонов вливалось в его уши, тем сильнее его накрывало в конце. Он учился никуда не спешить и постигать вместе с Дженни то, что было для него до сих пор запретно, но так необходимо. И, когда спустя несколько месяцев девушка наутро не смогла вспомнить своего имени и была в состоянии лишь блаженно улыбаться, Мейс впервые за все эти годы не пожалел о том, что до сих пор жив.       Но он хорошо знал, что подлая судьба не может быть к нему настолько благосклонна. И, поманив его крохотной подачкой, она зло рассмеялась прямо ему в лицо. В очередной гребаный раз. Поначалу он не понимал, что происходит. Дженни стала приходить слишком воодушевленная, окрыленная, пребывающая в какой-то неестественной эйфории, отчего в постели становилась чрезмерно ненасытной и почти сумасшедшей. Но однажды, мешая арабские и английские слова, которые Мейс уже понимал, спросила, не хочет ли он улететь в эротический рай вместе с ней. На брезгливо изогнутые уголки темных губ от подобной формулировки Дженни только рассмеялась и показала ему мешочек с белым порошком.       Одной дозы хватило, чтобы понять, что это за дрянь. Да, крышу снесло тогда знатно, и, кажется, впервые он силой не отпустил девушку на смену в госпитале, за что она потом получила нагоняй. Но отходняк накрыл таким чудовищным желанием подохнуть, что Мейс, едва сдержав дрожащие руки, со злостью швырнул свою джамбию в дальний угол и вылетел из дома. Двое суток под открытым небом в пустынных горах кое-как очистили его налившуюся свинцом голову от навязчивой потребности убить если не себя, то кого-нибудь другого. Если за ненормальное и неестественное удовольствие надо платить остатками жизни, что едва затеплилась меж его ребер, то ему это даром не нужно. Он и так ходил по самому краю.       А вот Дженни не чуралась. Где она умудрялась доставать запрещенный земной наркотик, она никогда не рассказывала. Как и то, откуда брала на все это деньги. Мейс говорил с ней, предупреждал, ругался, выставлял за дверь. Даже поднимал руку. Потому что прекрасно понимал, что однажды она перейдет свою черту. Но она лишь расстраивалась, плакала, пропадала, приходила вновь — с потухшими серыми глазами и залегшими под ними тенями — и жаркими, исступленными ласками вымаливала прощение. Только не в прощении было дело, глупая ты девица!       Повторный и настойчивый стук в дверь заставил Мейса раздраженно зашипеть и, замотав арафатку и прихватив свечу, отпереть замок. На фоне ночного беззвездного неба он увидел силуэт молодого землянина, чьи черты плясали и искажались от затрепетавшего пламени под порывом сухого ветра. Он стоял, нерешительно замерев у порога, ссутулив плечи и вглядываясь в Мейса воспаленными глазами, чьи белки были покрыты кровавой сеточкой. Коротко остриженные волосы на голове выдавали в нем не местного, ибо, как и у Дженни, они походили на пшеничные колосья.       Но прежде чем он заговорил, загривок Мейса уже ощетинился от предчувствий и догадок.       — Дженни в беде, — произнес мужчина глухим голосом, сразу обратившись к нему на английском. — Я ее брат, Нэйтан. Вы же Мейсон, верно? Она много рассказывала о вас. Мне здесь больше не к кому обратиться…       И он едва заметно пошатнулся, невольно ухватываясь чуть дрожащей рукой за дверной косяк.       Мейс сделал шумный вдох, ощущая, как по позвоночнику прокатывается слишком знакомый черный сгусток энергии.       — Заходи, — коротко сказал он, пропуская Нэйтана внутрь лачуги и ставя свечу на стол. — Говори.       Мужчина тяжело шагнул в дом и остановился посреди единственной скромной комнаты, не замечая ничего вокруг себя.       — Она пропала неделю назад, — начал он каким-то осипшим голосом, на что Мейс лишь кивнул, прекрасно зная, сколько дней Дженни не появлялась ни у него, ни в госпитале. — Телефон не отвечал, в комитете Красного креста сказали, что она исчезла. Я… я знал о ее проблемах с наркотиками. Она просила у меня денег, но я не давал. Я прилетел из Манчестера как только смог, вчера утром. Поднял все связи, всех знакомых… Последний раз Дженни видели пять дней назад в Амране. Там она занимала у какого-то типа. Он же ее и сдал. Сказал, что одалживал ей многократно, но она ничего не смогла вернуть. Мейсон… Дженни продали в притон в Сане, в столице.       Синие глаза холодно сузились, неотрывно глядя на осунувшееся, почти серое лицо Нэйтана. Несколько мгновений Мейс ничего не говорил, и лишь крылья его темного носа нервно подрагивали под арафаткой, жадно вдыхая накаляющийся воздух.       — Почему ты пришел ко мне? — наконец, спросил марсианин. — Что ты от меня хочешь?       Почти такие же пухлые как у Дженни губы едва заметно дрогнули на мужском лице, и Нэйтан медленно и обреченно покачал головой.       — Я пришел умолять о помощи. Я готов заплатить всем… Наркодиллеру по долгам сестры… Посреднику из притона… Тебе. Сколько скажешь! Но я физически не справлюсь с той бандой, что держит это поганое место, чтобы вытащить Дженни. У меня не хватит ни сноровки, ни сил, ни знаний. Я обычный клерк из мегаполиса. И я никого здесь не знаю, кто бы мог помочь в этом деле. Кроме тебя.       — С чего ты взял, что я смогу ее оттуда вытащить? — тихо и холодно спросил Мейс, чувствуя, как из пучин прошлого поднимается удушающий призрак самого себя, у кого так и не вышло спасти собственную сестру, его милую мелкую.       Нэйтан поднял на него болезненно потемневшие глаза и едва слышно ответил:       — Дженни говорила, что ты единственный, кому она доверила бы свою жизнь без оглядки. Если ты согласишься помочь… у нее будет шанс.       Шанс? У Дженни? Нет… Вся чудовищная ирония его жестокой и отвратительной судьбы была в том, что шанс она давала именно ему, Мейсу. Кидала на землю как старую сухую кость, с усмешкой наблюдая, схватит он ее или так и сдохнет в той тьме, куда она его столь изощренно завела. Однажды он разрушил все в своей жизни, но так и не справился с одной простой задачей: вытащить из плена свою сестру. И Нэйтан тоже не справится. Так у кого был этот самый, единственный и мизерный шанс?       Мейс криво усмехнулся, удивляясь, как стремительно трезвела от нарождающейся злости голова. Ладонь потянулась к столу и ухватила наточенную джамбию, оглаживая привычные изгибы ее рукоятки. Он сделал шумный вдох, впитывая в себя запахи сгорающего воска, натертого металла, чужой и своей боли.       — Если я вызволю твою сестру из притона, — наконец, заговорил Мейс, — ты увезешь ее отсюда так, чтобы никогда больше ее нога не ступала по землям Йемена. Ты отправишь ее на лечение, чтобы больше ни песчинки героина не попало в ее тело. И ты будешь о ней заботиться так, чтобы она улыбалась и благодарила тебя за жизнь каждый день. Усёк, Нэйтан?       Но тот безвольно рухнул на колени, бормоча обещания и какие-то неведомые Мейсу молитвы.