Там, где во тьме маячил светлый выход, Стоял недвижно кто-то, чьё лицо Нельзя узнать. © И коль я не вернусь [из] земель, ушёл куда, Знай: любил тебя всегда. ©
Время по эту сторону завесы текло иначе. Андуин не замечал этого прежде, потому что... Потому что сначала ему было не до того — они бежали за Сильваной и сражались с силами тогда ещё неизвестного им Тюремщика. А после ему было совсем не до того — когда бежали уже за ним, примкнувшим к этим неизвестным силам. То время одновременно растянулось для Андуина в вечности и раздробилось на сотни похожих на выныривание из толщи воды кусочков. Он не рассказывал об этом: в разговорах с Джайной сравнивал те месяцы чужого присутствия в собственном разуме со сном, но как раз на пробуждение это походило мало. Андуин выныривал из ледяной тьмы, задыхаясь и не осознавая до конца, ощущает ли собственное присутствие в том клочке реальности, что позволили ему увидеть собственными глазами. Андуин говорил, что не помнит, как сопротивлялся, и это было правдой. Почти во всём: Джайне незачем было знать и о том, что метафорические, но кажущиеся такими реальными цепи оплетали то, что приближённые Наару назвали бы «песней», а более приземлённые конфессии — «душой». Андуин надеялся больше никогда в жизни не чувствовать, каково это, когда в твою песню вписывают новые ноты, и они звучат всё громче и громче, пока вдруг не превращаются в звенящую тишину и не начинают вести за собой всё твоё существо. (Так ли действовал на Гневиона шёпот Древних? Вгрызался ли в разум или аккуратно менял тональность, так изящно, что ты принимал это как данность?). Магия господства мало походила на бездну. С бездной Андуин уже имел дело, уже чувствовал её остроту на языке, её иглы в разуме — но она не пугала. По крайней мере, не пугала так уж сильно того, чья связь со светом была, казалось, незыблема. Чем ярче свет, тем длиннее тени, а без теней не может существовать никто, будь он смертным или бессмертным. Магия господства походила на отсутствие — и тени, и света, и всего остального тоже. Включая тебя самого. Когда Андуин вынырнул из ледяной тишины окончательно — когда напоминанием о том, что он тонул в ней, остались только обрывки воспоминаний и чересчур светлые пряди в волосах, — время побежало вдруг во весь опор, не поспеть. Андуин очень старался — в конце концов, времени на передышку не было, потому что у Тюремщика были жуткие разрушительные планы, и нужно было что-то сделать, и никто не знал, что именно. И когда Тюремщик пал, время остановилось вместе с самим Андуином. И он понял, что не может вернуться. Не смог бы, даже если бы очень захотел.***
Андуин думал, что сложнее всего будет объяснить это Генну — и ошибся. Потому что больше всего его не понимала Джайна — Джайна с нахмуренным взглядом, с осторожными прикосновениями и неподдельной тревогой в глазах. — Это оттого, что она рвалась тебя спасти, — объясняла потом Сильвана, что в голове и так не укладывалось — не столько само объяснение, сколько то, что Андуину вообще удавалось с ней видеться, удавалось её выслушивать. — Рвалась тебя спасти, и теперь не может принять, что спасение — это не всегда возвращение домой. Андуин не ответил, что и сам не может того принять: потому что песнь его истончилась до шёпота, потому что он уже когда-то сбегал из дому, и знал, что возвращение — не всегда спасение. Генн заметил, что время — это всего лишь время, и уж королю-то позволено грести его лопатами. Он упомянул что-то о том, что к Туралиону сложно привыкнуть, но, в самом деле, со старшим Ринном тоже было нелегко. И Андуин улыбнулся, потому что это было правдой. И почувствовал, как давным-давно рассыпавшиеся цепи снова тянут его к земле. К этой земле — эфемерной, почти такой же фантомной, как и растворившиеся цепи, как и звенящая тишина, которая иногда всё ещё заполняла его уши. Вспоминать об отце было больно — всё ещё больно, потому что скорбь — это не прямая, скорбь — это спираль корнукопии, уходящей в саму себя. Но вместе с тем воспоминания эти были и радостными тоже — потому что они были. — Знаешь, твой... — начал было Генн, а потом осёкся, что для прямолинейного Седогрива было не самым обнадёживающим жестом. — Твой город тебя дождётся, — закончил он, и Андуин вспомнил розовеющие на закате стены Штормграда и почувствовал, как сжимают его фантомные цепи. Он не мог вернуться. Пока ещё нет. Джайна долго сжимала его пальцы — даже сняла одну из своих когтистых перчаток, которые напоминали Андуину о другом любителе подобных аксессуаров — и переспрашивала, и переспрашивала, и переспрашивала... словно это могло помочь ей понять. Словно это могло что-то изменить. И когда Джайна выпустила его руку, подошла к Траллу и оглянулась в последний раз — тревожно, почти украдкой — Андуин вздохнул и с облегчением тоже. Здесь, вдали от живых, от него никто ничего не ждал.***
Первое письмо Андуину принесла белка. Здесь, в лесах Арденвельда, он искал умиротворения — как и в каждой земле ковенантов. Но в тени спиральных деревьев его находили в основном случайные приключения — ничего миросотрясающего, всё в рамках повседневности. И иногда — белки. Андуин устало опустился под дерево и прислонился к тёплому стволу: стада гормов было ужасно утомительно загонять, но отказать в помощи он не мог. Тело ныло от работы, и боль эта была почти приятной: благодаря ей Андуину не нужно было гадать, существует ли он. — Фыр! — сообщила белка откуда-то сверху. Андуин поднял взгляд... и тут же получил пергаментом прямо в лицо. — Тцк-к-к-к, — заметила белка и скрылась в тёмно-фиолетовой листве. Андуин чуть усмехнулся, качнул головой и тут же поймал сползший с лица пергамент. Тонкий и сложенный в несколько раз. Без конверта и марки — в последний раз Андуин получал почту ещё в Штормграде, а там с этим было строго: почтовые гнумы носились с марками, как с величайшей драгоценностью, за коллекционными изданиями с дварфийскими баранами Хмельного фестиваля велась настоящая охота, а в почтальоны мог попасть даже не каждый натренированный жизнью солдат — такой строгий был отбор. Где-то совсем близко затрубил горм, и Андуин вскинул голову, — вдруг снова понадобится помощь? — но пастух качнул рогатой лопоухой головой и сверкнул зубами. Андуин снова откинулся назад и развернул пергамент. Он ожидал увидеть удивительно филигранную, но всё ещё торопливую писанину Генна, неразборчивый почерк Джайны с наклонами в разные стороны, или даже официальное послание от кого-нибудь вроде Тауриссанов — мало ли, когда и кому всё-таки понадобится наследник Риннов. Но пергамент усеивал бисерный, незнакомый Андуину почерк: он сдвинул брови, пробежался по первым строкам и замер. Гневион, конечно, умел писать ещё тогда, когда Андуин встретился с ним впервые: некоторые пандарийские вечера Чёрный принц проводил при свете фонарей, склонившись над бумагами и старательно выводя то ли послания, то ли сметы, то ли ещё что-то в этом духе. Писал он тогда медленно и довольно неуклюже, но Андуин, конечно, и словом об этом не обмолвился. Должно быть, лицо его было всё же довольно красноречивым, потому что Гневион бросил на него парочку взглядов, полных вызова. Но эти слова — с завитушками, довольно аккуратные, хотя строчки чуть забирали вверх — совсем не походили на те. Иногда Андуину всё ещё сложно было осознавать, насколько Гневион изменился за годы своего... как это лучше назвать? Изгнания? Побега? Подготовки? В голове самого Гневиона эти годы наверняка были сначала чем-то почти романтичным, почти героическим: он путешествовал по мирам в поисках лекарства и оружия, он снова пытался спасти мир... как иначе? Но после — после они стали и сожалением тоже. После, когда на место юношеского максимализма пришло понимание. После, когда Андуин добавил к этому удар с правой. Они не успели как следует поговорить: Древние были почти у поверхности, в Андуине ревёл гнев, а в планете торчал громадный, отравляющий её клинок. Но однажды ночью Гневион появился на его пороге — тень того самоуверенного принца, которому хватило храбрости прийти к штормградскому трону и наглости принять заслуженное. Андуин подумал тогда, что шёпот забрался слишком глубоко. Что мир-таки заканчивается. Но он ничего не спросил — позволил Гневиону обернуть себя руками и крыльями и уткнуться горячим дыханием в шею. Позволил самому себе забыть о том, что между ними оставалось море ошибок. И что-то изменилось тогда. Что-то треснуло и сломалось... не чтобы вернуться на круги своя, а чтобы стать чем-то иным. Чтобы снова стать чем-то. Андуин не знал, что случилось бы с ними после того, как голос Н'Зота, наконец, замолчал, а королевство перестало требовать для себя столько внимания, потому что мир не дал им передышки: у Гневиона были механизмы титанов, клинок Саргераса в пустыне, отравленные шёпотом сородичи и долг Защитника Азерот; у Андуина был Штормград, вечная война, восставшие из мёртвых союзники и невозможный выбор. И вскоре между ними разверзлось небо. Расстелилась завеса. Повисла тишина. Которую Гневион умудрился прервать. И чем? Письмом. Письмом, начинавшимся со знакомого «Мой принц», которое до сих пор заставляло сердце Андуина биться чаще и пробуждало в нём дурацкую потребность срочно выпить зелёного чая. Нормального зелёного чая, каким его заваривали в Долине Четырёх Ветров. Где в загробных мирах вообще найти такой чай? Впрочем, может, стоило спросить об этом у Теотара — герцог предпочитал чаи потемнее, но попытка ведь не пытка? Гневион писал так же, как говорил: местами напыщенно и чересчур официально, местами — почти уязвимо. Судя по вычеркнутым словам, он не переписывал послание начисто — может, торопился? На обратной стороне, в одном из свёрнутых углов, Андуин нашёл накорябанную зарисовку какого-то механизма: выхватил из стопки первую попавшуюся бумагу? Не заметил, когда задумался? Внизу, рядом с подписью, красовались чернильные следы от пальцев: если присмотреться, можно было заметить даже резко выраженные дуги чешуек. Андуин провёл пальцами по шершавой бумаге и вздохнул. Ничего особо личного, кроме обращения, словно Гневион думал, что письмо обязательно прочитают. Никакой сквозящей сквозь строки тревожности, как бывало в посланиях от Джайны: она повторялась через каждые несколько абзацев, но делала это с достойным уважения упорством, не забывая писать и о своём. Гневион писал в основном о лагере под Силитусом. Писал с маниакальными упоением, которое было присуще ему и тогда, когда он восхищался кузней бурь на острове Грома. Они всё ещё не ушли. Всё ещё слушали скрипы механизмов, всё ещё следили за искрами, всё ещё пытались понять, как унять Азеротскую боль. Ничего необычного: несколько занятных открытий касательно клапанов и звёздных карт. Ничего особо интересного, так что его высочество принц ничего не пропускает. (Ничего особо ужасного, потому что самое ужасное уже случилось). Но в конце — в конце самое отстранённое. Самое официальное «надеюсь, в скором времени вы поправитесь» на свете. Такое не написала бы даже Тесс, которая чтила письменные протоколы. Андуин откинул голову назад и упёрся затылком в узловатую кору. В кроне блестели светлячки — или крошечные эльфийские огни, тут с этим никогда не угадаешь. Наверное, его должно было успокоить, что несколько строк перед этим «надеюсь» были залиты чернилами так сильно, что покоробилась бумага. Как это вообще воспринимать? Что на это ответить? Как расшифровать, если это всё-таки оно — тайное послание, потому что Гневион не доверяет межмировой почте? Он снова развернул письмо и поднял его над головой. Прищурился. «Мой принц». Фальшивые ноты в его песне всё ещё зловеще молчали. Фантомные цепи всё ещё не давали ему сделать шаг назад. Пустота — нет, куда хуже, ведь несуществование это даже не ничто — заставляла вспоминать то, что вспоминать не хотелось. И всё же... — Цк-цк, — раздалось над его головой, и Андуин убрал письмо и посмотрел на белку. Белка укоризненно посмотрела на него в ответ. Андуин попытался прикинуть, сколько прошло времени, но здесь, под небесами, полными нелепых вечных созвездий, это было сложнее, чем посреди песчаной временной бури, вызванной бронзовыми крыльями. Время всё ещё растягивалось и сжималось, и было вечностью и секундой одновременно. Но это не отменяло того, что при дворе Королевы Зимы Андуина ждали. И ждали прямо сейчас. Он поднялся, помахал пастуху, который расхаживал среди гормов и аккуратно поддевал их посохом, и отправился в сердце леса по дороге, освещённой факелами дозорного.