Андуин проспал появление последнего письма.
Оно ждало его на увитом синими листьями столике в комнате внутри полого дерева, которое Андуин использовал как перевалочный пункт. Он не ограничивался Арденвельдом: пусть Сильвана не могла выйти из-под неусыпного взора Королевы Зимы, которая, кажется, следила за ней и в Утробе тоже, но границы Андуина заканчивались только у входа в реальный мир. Тёмные земли стали его тренировочной площадкой: на каменных стенах Грехопада появились тёмные следы от стрел, по которым бежала бездна; утёсы Бастиона щеголяли искрящимися росчерками от наконечников, которые порой сгорали прямо в Андуиновых руках.
«Бездну нельзя приручить», — говорила Сильвана, слегка касаясь горла и, кажется, совсем не осознавая, что делает это. — «Бездну можно лишь пропустить сквозь себя... принять, что она тоже — часть этого мира. Нужная часть».
Она не сразу смогла произнести «Сдаться ей, совсем немного» — в глазах банши мелькнули колкие и холодные воспоминания, о которых она никогда не говорила. Но ей и не нужно было о них говорить. Андуин и сам был на её месте: чувствовал, как песнь его меняется и как чужая воля укалывает его собственную, и та немеет, пока по ней разливается яд.
Сдаться бездне оказалось куда легче, чем утихомирить свет.
Он покалывал пальцы и стремился вырваться, взорваться ярчайшей вспышкой, сжечь всё на своём пути... Андуин медленно и ровно дышал, натягивая тетиву, чувствуя, как по пальцам бежит тьма... и просил свет сделать то же самое. Может, не так же изящно. Но чуть-чуть похоже — и свету это не нравилось. Он любил быть единственным. Он не признавал ошибки. Свет требовал поклонения, хотя мог быть и мягким, и исцеляющим, и дарящим покой.
Андуин не знал, что бездна могла лечить. Ему отлично было известно, что она не чуралась контроля: селилась в чужих головах тёмными мыслями, спускалась к пальцам марионеточными нитями... Бездна оставляла шрамы, но также умела заполнять их собой — и это приносило облегчение. Не мнимое и не мимолётное, и это ли чудеса? Хотя здесь, под несуществующими небесами выдуманного мира, чего только не случалось.
Письмо было не в привычном тёмное конверте, и одно то заставило Андуина замереть.
Все письма, которые попадали к нему из Азерот, были узнаваемы: по бумаге, по печатям или хотя бы по тому, как именно были запечатаны. Джайна закрывала конверты в тон своего гуляющему почерку. Генн старался быть аккуратным: Андуин сам видел, как тот даже в форме воргена умудрялся проделывать филигранно тонкие вещи, не задевая когтями бумагу, не прорывая скатерти и даже не раскалывая фарфор. У Генна была причина этому научиться: миссис Седогрив была королевой яростной и умела добиваться своего, и если она хотела, чтобы её муж проявлял такт и манеры в своей звериной форме, то так оно и получалось. Пусть даже методом проб и ошибок. (Об этом с Андуином как-то раз за завтраком поделилась Тесс, которая нечасто вылезала из стен родного замка, но всё же не упускала возможности посплетничать об отце. Что-то подсказывало Андуину, что Тесс поладит с Телией. Или это было простое, свойственное любому желание передружить между собой и своих друзей? Впрочем, с Гневионом Тесс превратились бы во взрывную смесь. И не такую, какой можно похвастаться на фестивале фейерверков, а ту, за которую в Некроситете бы поставили неуд).
Этот конверт был светлым и лёгким, но от него безошибочно пахло дымом и драконьим пламенем. Андуин огляделся — конечно, в его арденвельдских покоях его в любой момент могли потревожить, но все гости его взяли за привычку стучать, и можно было не опасаться... ничего. (Андуин почти перестал бояться оставаться с кем-нибудь наедине — свет всё ещё жёг его, но так, словно по-дружески подтрунивал. Он всё ещё оставался неудержимым пламенем, которое могло вырваться из Андуина музыкальной бурей... но теперь он мог в этой буре ориентироваться, потому что знал — тьма тоже рядом, и она не желает его поглотить).
Он вскрыл незнакомую, неаккуратную печать — кажется, Гневион попросту ударил сверху выступившей на руке чешуёй и решил, что и так сойдёт — и принялся читать.
Гневион всё ещё писал так же, как и говорил — но в те моменты, которые они делили на двоих, уединённые, тайные, о которых Гневион потом старался не упоминать.
Гневион писал о том, как просыпается ночью от жара в горле и от ощущения раскалённых пластин, его сжимающих. О том, как лава грозится прожечь его кожу. О том, что он вздрагивает от любого Шёпота, а его телохранительницы, и его Когти, и все вокруг делают вид, что не замечают этого.
Гневион писал о том, как стоял на свадьбе Лор’Темара и Талисры (не то чтобы внезапный союз!), и чувствовал себя таким одиноким, каким никогда не был в глубинах механизмов Творцов или на вершине мира, в холодных объятиях Нордскола.
«Один в толпе» превратилось вдруг из поэтичного преувеличения, над которых Гневион, прячущий под тюрбаном рога, посмеялся бы, в ощущение, от которого горчило на языке.
Андуин бежал глазами по всем перечёркнутым, но всё ещё вполне читаемым «Если бы ты был здесь...» и «Тебе бы здесь понравилось...», и свет под его пальцами начал покалывать кожу, а тьма за его рёбрами — сжимать сердце.
Строчки плясали сильнее прежнего, и Андуин был почти уверен, что вон большое пятно в левом нижнем углу было когда-то выдержанным в сурамарских чуланах вином.
Это тоже был один из секретов Чёрного принца, которым он делился не со всеми: Гневион всё ещё не мог толком пить. Ему нужно было немного тогда, когда они умыкнули у пандаренов бутылку травяной настойки (Правая потом так многозначительно молчала, что Андуин, кажется, впервые прочувствовал тогда выражение «укоряющая тишина»). Ему нужно было немного и сейчас, когда он раздался в плечах, поумнел (насколько смог) и научился шить.
Прежний Гневион никогда бы не совершил такой стратегической оплошности и не засел бы за письмо после чужой свадьбы, раздавленный тяжёлыми мыслями и подстёгнутый хорошим эльфийским алкоголем. Признаться честно, Андуин не был уверен, совершил бы такую ошибку нынешний Гневион, потому что показать все места, в которые можно побольнее ударить было бы...
Из конверта выпал клочок бумаги с парой слов, написанных кем-то другим. «Он не хотел это отправлять. Л.»
Ну, конечно. Левая всегда была чуть более импульсивной: она говорила, что потому и стоит слева от своего господина. «Со стороны сердца», — рокотала орчиха и подмигивала Андуину, а Гневион бесился, потому что «его Когти должны быть верхом профессиональности». Андуин любил его слушать, но всегда отключался на этой части. В конце концов, даже те, на кого это было направлено — сами Когти Чёрного Принца — пропускали эти наставления мимо ушей.
Письмо заканчивалось отстранённым абзацем о том, какой Кейлек хороший товарищ по пьянству (Андуин, который не то чтобы любил выпить, вдруг ощутил острую в этом потребность), а также неуклюжим и, конечно же, перечёркнутым и смазанным чешуёй «Я скучаю». Зато «Твой Гневион» было выведено так отчётливо, что, если бы не почерк и не тот факт, что Когти не читали корреспонденцию своего принца, Андуин решил бы, что это тоже происки Левой.
Последнее письмо совсем не выглядело, как последнее. Оно выглядело как письмо, за которым в скором времени последует официальное извинение — если Гневион узнает, что сделала Левая. Или официальная версия того, как Гневион побывал на чужой свадьбе — если он вообще захочет об этом сообщать.
Последнее письмо Андуин носил с собой, за кожаным ремнём от колчана, который однажды вручила ему Сильвана. Он не стал спрашивать, откуда она его достала. А она отмахнулась от его благодарностей. Они помогали друг другу не с помощью слов.
И если Андуин стал чуть чаще улыбаться, целясь в очередную далёкую мишень — что ж, Сильвана не заговаривала и об этом.
***
Когда последнее письмо превратилось в последнее, Андуин постоянно чувствовал, как играют под его пальцами искры, и как клубится в кулаках тьма. Как каждый день, каждая встреча, каждое представление, или пир, или расчистка склада становятся всё тише. Всё незаметнее. Всё незначительнее.
Он написал Телии — потому что она, в отличие от всех остальных, не ходила вокруг да около, и называла вещи своими именами.
Её ответ пришёл вместе с письмом от Джайны, в котором она сообщает, что Кейлек перестал выходить с ней на связь, и это наверняка связано с тем, что драконы вернулись на свои острова, и это ли «не событие века, такая древняя история снова разворачивает перед нами свои свитки».
В день, когда Андуин покинул Тёмные земли, он знал, куда смотреть.
Он всё ещё боялся услышать фальшивые нотки в своей душе, но знал, что пальцами по струнам перебирает теперь сам, и не так важно, что под ними — обжигающий свет, или приятная бездна. Андуин был почти готов отправиться навстречу самому себе.
Шаг назад. Два последних шага вперёд.
Морозный воздух, обжёгший лёгкие, и чьи-то крики, и вой метели, и бирюзовые ледяные сумерки, и...
Андуин прикрыл глаза — на ресницах оседали азеротские снежинки — и поправил перекинутый через плечо лук.
Первые ноты его песни вплелись в нордскольскую вьюжную симфонию... и продолжились.
И Андуин открыл глаза.
***
Король Штормграда вернётся в Азерот не королём, но чем-то иным. Человеком с инеем в солнечных волосах. Жрецом, меж пальцев которого вьётся тьма. Но разве он не был таким всегда? Пусть чуть-чуть? Разве не прокрадывался в чужой разум, не дёргал за ниточки — со всей хирургической аккуратностью, на которую был способен, но всё же дёргал? Сдерживал свою ярость, свой гнев?
Андуин Ринн вернётся в Азерот не миротворцем и не миссионером, но испепеляющим солнцем и благословенной тенью. Принц людей вернётся в Азерот и пройдёт по следу своего дракона. И они, наконец, поговорят.
